Дидье Ковеларт - Чужая шкура Страница 26

Сбрить сегодня эти усы, где я храню для себя то, что осталось от него, воспоминание о том, как он наводил красоту вот этими ножничками и вермелевыми щипцами, которые он мне подарил, — это мучительнее разрыва, это предательство. Больше всего я всегда страдаю от самых незначительных деталей. Таких, как лилии с обрезанными тычинками. Как духи моей жены, которые снимают с производства. Как ее волосы на расческе. Как уже ненужные вермелевые щипцы. Кто может утверждать, что копируя движения, наследуя привычки, вдыхая запахи любимых нами людей, мы тем самым не продлеваем их духовную жизнь на земле? Я невольно улыбаюсь. Сэр Дэвид Ланберг оставил по себе богатейшую дискографию, почти как Караян, а мне не дает покоя набор для ухода за усами.

А еще этот вечер в семьдесят восьмом году в веронском амфитеатре, его любимая опера «Трубадур», которую он яростно защищал от насмешек пуристов, и когда снобы говорили ему, что либретто — полная чушь, а партитура слишком сложна, напоминал им историю светской дамы, которая посетовала при Малере: «Ах, представьте, какой ужас, я совсем не люблю Брамса», и тот не преминул ее утешить: «Не волнуйтесь так, мадам, Брамсу это все равно!» Те страшно обижались. А вот чего Дэвид им не рассказывал, это как в Бухенвальде провел два дня голым, в снегу, в пятнадцатиградусный мороз, и выжил, благодаря Верди, напевая вполголоса «Трубадура». «Пробовал еще «Цирюльника» и «Волшебную флейту», но они так не грели. Сила Верди — это земля, плоть, беспредельное отчаяние в бешеном ритме, которое воспевает смерть и побеждает ее». Он рассказывал мне об этом часами в море у Кап-Ферра, под гул лодочного мотора, рассказывал так страстно, так просто, что я, казалось, начинал понимать этот язык, хоть и не говорил на нем. Помню, как, переживая «голландский период», я заперся в Эсклимоне с Аристофаном и случайными девицами и ничего не знал ни о нем, ни о ней. Но только получил от него приглашение на Веронский фестиваль, только прочитал записку со словами «Приезжай. У меня отличный состав исполнителей и оркестр. Такого больше не будет», как прилетел на первом же самолете. Когда он увидел меня в ложе после года разлуки, я сразу почувствовал, что он скучал по мне, хотя и никак это не проявлял. Он раскрыл мне объятия и взволнованно прошептал: «Сын». Прижимая меня к своей груди, он застеснялся и поправился: «Мои усы. Ты оставил мои усы!» Я ничего не ответил. Я не очень понимал, почему я должен был бриться из-за того, что его дочь бросила меня.

Что кроется за этим усатым лицом, за семейной традицией, за позаимствованной у него же походкой? Что я найду под усами? Сходство с биологическим отцом, непривычную мягкость, горькую складку чересчур тонких губ? А может, у меня совсем невыразительное замкнутое лицо, как на детских фотографиях?

Я отложил бритву, набросил халат и решил прослушать сообщения на автоответчике. Неделю к нему не притрагивался. Новости устарели, срочность отпала, невостребованные проекты сменяют друг друга — жизнь в миниатюре меня больше не интересует. Эти голоса нанизывают дни один за другим, сливаясь воедино, как ответ на мое молчание, они повторяются, перекликаются, проявляют нетерпение или отчаяние; сидя в кресле, от которого уже отвык, я рассеянно слушаю, как развивались события и возникали проблемы, которые в конце концов решились без меня.

Этьен Романьян беспокоится, получил ли я приглашение. Дальше три сообщения от его сына — он требует, чтобы я присутствовал на свадьбе. Мой агент довольно прохладным тоном просит меня перезвонить. Верстальщика напрягают три лишние строки в статье о Модиано — как их сократить? Еженедельник «Ливр» организует дискуссию на тему «Смерть романа». Пресс-атташе сообщает, что виноделы «Шато Пап Клеман» пожаловали мне в этом году сан Литературного Папы, и через месяц, на обеде в «Плазе» мне вручат жезл, тиару и три литра «бордо». Верстальщик звонит похвастаться — сэкономил четыре строки. Эли Помар прошел курс дезинтоксикации и приглашает меня обмыть это событие во вторник в час дня в «Беллман». Пресс-атташе приносит свои извинения: она спутала мой номер с номером Бернара Пиво[28]. Это его избрали Папой, а я в списке кардиналов, им тоже полагается приз — всего два литра, все приглашены, вечеринка обещает быть веселой и приятной, она на меня рассчитывает. Секретарша моего агента просит меня связаться с ним до часу дня. Эли напоминает, что сейчас двенадцать сорок, и мы встречаемся через двадцать минут в «Беллмане», отговорки не принимаются. Администратор Парижского оркестра очень сожалеет, но вынужден мне напомнить, что я до сих пор не освободил шкаф Доминик.

Я стираю сообщения и звоню агенту. Довольно жестко, но сдержанно он сообщает мне, что съемки фильма, над которым я работал в Лондоне, приостановлены: в результате моих доработок актриса обратилась в суд, чтобы признать режиссера нетрудоспособным из-за тяжелейшей депрессии, так что он получит страховую компенсацию, сама же она намерена завершить работу над сценарием и снять его в качестве режиссера, а заодно привлечь меня в качестве консультанта.

— Валяйте, вам и карты в руки, только без меня! — надрывается агент. — Я же просил придерживаться сценария, он неровный, но замечательный! Автор сейчас сидит напротив меня. Я ваших поправок не видел, но он говорит, что это полное безобразие, и не дай бог вам с ним встретиться, он вам просто морду набьет! А я вообще сыт по горло. Вы с продюсерами ведете двойную игру, они просят вас развалить фильм, чтобы потом получить страховку! Мне надоело смотреть, как вы уничтожаете все, что создавалось не один год и такими усилиями! Можете считать себя свободным от любых обязательств передо мной!

Забавный способ отказаться от комиссионных с моей работы! Я благодарю его. Он бросает трубку. Ну вот, порвалась еще одна якорная цепь. Значит, могу считать себя свободным? Нет, пока еще рано. Или уже поздно. Завтра Карин Денель не дождется меня «У Гарри». Будет разглядывать всех мужчин в поисках того, кого она себе вообразила. Решит, что она меня пропустила. Или что я ее не узнал. Может, снова начнет писать или будет переживать свое разочарование молча. А я уж как-нибудь примирю мою угасшую любовь на авеню Жюно с бесплодным желанием на улице Лепик: немножко поживу такой двойной жизнью, да и пойду ко дну. В конце концов, я этого и хотел. Опечалить незнакомку. Окутать свое существования тайной, которая проживет дольше, чем то впечатление, что я мог бы на нее произвести.

Пять минут второго. Беру ключи от «армстронга» — они лежат на радиаторе отопления у входа, рядом со стопкой писем, которые я больше не читаю. Проверяю, хватит ли коту еды и не захлопнулся ли шкаф, куда он залезает дуться на меня. Уже стою на пороге, когда голос Доминик сообщает, что нас нет дома. После звукового сигнала мой агент, сменив гнев на милость, объясняет автоответчику, что по этическим соображениям в присутствии клиента был просто вынужден говорить со мной в таком тоне; разумеется, ничего подобного он и в мыслях не держал, и мы должны еще раз созвониться сегодня по тому же вопросу, кстати, вне всяких сомнений, именно он будет представлять интересы актрисы, которая в восторге от меня, все складывается как нельзя лучше, мне выпала наконец козырная карта, он меня обнимает, увидимся при первой же возможности.

В «Веллмане», укромном ресторанчике отеля «Кларидж», где можно встретить членов королевских семей в изгнании, бизнесменов и дам в нарядах от «Диора», Эли Помар ждет меня не один. Пока еще опрятный и элегантный, он резво соскочил со стула, размахивая стаканом виски, и представил мне своего визави. Тот взволновано и робко пожал мне руку и тут же опрокинул блюдечко с арахисом, зацепив его поясом куртки.

— Ты, конечно, знаешь Гийома Пейроля. Как это — нет? Надеюсь, ты его хотя бы читал!

Ну вот, извольте, западня. Периодически Эли таскает ко мне разных живописных персонажей — подающих надежды писателей, которые уже успели накатать сорок тетрадей мемуаров. Как потом выясняется, кто-то из них однажды посидел с его женой в выходные, а кто-то уступил место на автостоянке.

— Я так восхищаюсь вами! — говорит молодой человек.

Начало скверное. Садимся, Эли заказывает мне шампанского. Его нос уже потерял больничную белизну и снова стал привычно багровым с фиолетовым оттенком.

— Так ты опять запил.

— Не совсем.

Он хитро щурит глаз, закатывает рукава блейзера и наклоняется ко мне с хитринкой в глазах, видно опасаясь, как бы кто нас не подслушал:

— Я решил чередовать.

— В смысле?

— Пить через день.

Он замолкает и следит за официанткой, которая ставит передо мной запотевший бокал, знаком просит ее налить ему еще виски и, как только она уходит, продолжает рассказ:

— Ты же слышал про метод анонимных алкоголиков — надо каждое утро говорить себе: «Сегодня я не пью, а завтра посмотрим». Ну так я его немного усовершенствовал. Завтра я бросаю, послезавтра пью и так далее.