Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук Страница 26

Гальперин долго стоит перед серией снимков с названием «Осеннее настроение». Если бы его попросили рассказать о своих ассоциациях с этим временем года, он бы недолго думая обратился к классике: вкусно процитировал бы «Унылая пора…», не сдабривая эту характеристику «очарованными очами», или напел бы гремящий сейчас на всех углах хит «ДДТ». Для Влада осень — серость, слякоть, депрессия, когда хочется закрыть глаза, спрятаться, чтобы не участвовать в процессе всеобщего умирания. Осень — три отвратительных месяца, которые сдирают с деревьев листву, с неба — воду, а с лиц — улыбки. Влад терпеть не может пестрых зонтов, глубоких луж и мокрых лап, которые приходится мыть собаке после каждой прогулки. Некоторые надевают своим питомцам комбинезоны и ботинки и тратят потом еще больше времени на стирку одежды и обуви. Гальперин не из таких. А вообще-то он предпочитает зиму. Влад и сам холодный и твердый, может заледенеть в одно мгновение, а для того, чтобы оттаять, ему необходимо солнце, что будет греть не один день. Гальперину нравится запах морозного утра, пушистые снежные шарфы на ветвях, предновогодняя суета. Его с одинаковой силой радуют бураны и медленное кружение снежинок в свете уличных фонарей. Приятный скрип утоптанного снега под подошвами гораздо лучше, чем холодное хлюпанье внутри ботинок, а запах мандаринов ароматнее запаха жженой листвы.

На снимках Алины все по-другому, у нее, как в стихотворении известного режиссера: «…каждая погода благодать». Вот выстроившиеся из-за дождя в пробке машины с включенными фарами, с работающими щетками, с запотевшими стеклами, вот согнутые порывами пронизывающего ветра молоденькие клены, вот зябко кутающиеся под зонтами, втягивающие головы в плечи прохожие. «Холод? Одиночество? Печаль?» На первом плане спешит куда-то девушка в светлом пальто, она не смотрит в объектив, но зритель не может не заметить на ее лице улыбки. Гальперин смотрит на фотографию и сам не замечает, как начинает напевать:

— «…Москвичка под зонтиком, барокко и готика, мадонна на каблучках…»

Одна мимолетная улыбка, и на смену тоске приходит радость.

На следующем кадре забавляются дети: кидают ввысь желто-красные охапки, подставляют самодельному листопаду смеющиеся лица, соревнуются в меткости. «Безудержное веселье» — так назвал бы снимок Гальперин. Он смотрит на надпись под фотографией — у Алины все намного проще, но гораздо точнее: «Детство».

Рядом с «Детством» несколько снимков готовящихся к полету уток. Вот они еще чинно плавают от берега к берегу, подбирая заботливо брошенные кем-то хлебные крошки, вот чистят перья, завершая последние приготовления, а вот уже машут крыльями, набирают высоту, сбиваются в стаю. Обычный человек именовал бы это дорогой в теплые края, а Алина считает, что у птиц начинается «Долгая дорога домой».

Владу осень всегда представлялась одинаково неприятной, пессимистичной, отталкивающей, а в Алинином восприятии нет ничего более разнообразного, чем это время года. И сейчас Гальперин понимает почему. Алина и сама такая: то грустная, то безудержно веселая, то ей хочется плакать, то танцевать, то ей одиноко, то она жаждет избавиться от людей, готовых протянуть руку помощи. А еще она все время в пути, она, как утка в октябре, пока не нашла свою дорогу домой. И теперь, если Влада спросят, что же такое осень, он без тени сомнения ответит: «Алина».

Гальперин изучает серию «Города». Он небольшой знаток фотографии как искусства. Не может оценить правильности выстроенной композиции и особенности цветовых решений, не понимает технических тонкостей съемочного процесса. Наверняка представленные здесь на суд зрителя кадры замечательны с точки зрения их выполнения, но за живое не задевают. Не задевают именно потому, что саму Алину оставили равнодушной. Влад прекрасно видит, что фотографа совсем не пленили воды Гудзона и взметнувшийся над ними каменный факел, ее абсолютно не тронули бульвары Берлина («Интересно, когда она там была?») и совершенно не взволновали тихие улочки Яунде.

Кстати о Яунде: Влад вдруг вспоминает снимок, что так поразил его год назад в квартире Алины. Есть ли он здесь? Теперь Гальперин передвигается по выставке быстрее. Сейчас он не бесцельно бродит, а ищет. Ищет и находит. И не одну фотографию, а несколько кадров все той же африканки, бережно прижимающей к себе двоих детей. Влад смотрит на табличку с надписью. Да. Так и есть. «Материнство». Гальперин обращается к служащей:

— Я бы хотел приобрести фотографию.

Девушка моментально расплывается в улыбке: процент от продажи музею, процент от продажи ей.

— Какую именно?

— Любую из этой серии, — Влад указывает на африканку.

— Минутку.

Девушка уходит и возвращается с прайсом, перебирает листы, хмурится, шевелит губами, пожимает плечами. Наконец:

— Странно. Здесь не указана цена.

Гальперина это не удивляет, он готов поблагодарить и уйти. Но девушке жаль так быстро расставаться с замаячившими перед носом деньгами, она не прочь за них побороться и опережает Влада:

— Если вы располагаете временем, я попробую связаться с автором и узнать.

Мужчина механически бросает взгляд на часы. Бесполезный взгляд: Нина давно убежала и от памятника, и от Гальперина.

— Да-да, конечно.

Девушка спешит исполнить задуманное, а Влад на всякий случай («а вдруг?») кричит ей вслед:

— Скажите, я могу предложить хорошие деньги, — фраза прибавляет служащей ускорение и улучшает настроение, но ненадолго. Она отсутствует всего несколько минут, и, как только появляется, Гальперин понимает: он в очередной раз может поставить себе «отлично» за профессионализм. Девушка подавлена, не может скрыть разочарования («те дивные сапожки так и останутся на витрине») и говорит расстроенным голосом то, что Влад уже знал пятнадцать минут назад:

— Эта серия не продается.

25

Славочка!

Да, ты права. Если бы я верила и усердно молилась, то Бог бы меня простил. Но что с того? Как быть с собственной совестью? Тому, что я сделала, нет прощения. Я давала клятву Гиппократа, и так бездумно ее нарушила. И не говори мне, что у девочки есть родители и они сами решили! Они обратились ко мне, и я должна была настоять на своем, а я — безмозглая курица — пошла у них на поводу. Я так переживала о будущем этого ребенка и сама же его испортила. Что мне делать, родная? Что делать?

P.S. Весной собираюсь к подруге в Ленинград. Обязательно повидаюсь со своим ненаглядным племянником. Все же это удивительная глупость уехать в экстернат в Питер, когда родная тетка в Москве. Жить в общежитии, терпеть лишения? Ради чего? Знаю, это твои гены: самостоятельность и ответственность, но, по-моему, это все же нелогично. И к чему поступать там, если здесь я могла бы устроить ему и любой медицинский и даже психфак МГУ? Ладно, ты права, это его жизнь. Надеюсь, он хотя бы пишет тебе о ней. Мне иногда звонит (пару раз в триста дней: Новый год и день рождения) — молодость, молодость…

26

Делать было решительно нечего. Впрочем, теперь Алина всегда могла найти себе занятие по душе: работа не отпускала и заставляла творить, но после неожиданного звонка от куратора выставки она вдруг остро почувствовала: нужна передышка. Необходимо как-то разнообразить свою жизнь, иначе Алина станет похожа на тех мужчин, для которых профессия — главная женщина, с той только разницей, что для нее фотография грозит превратиться и в друга, и в мужа, и в батюшку. Алина, как адмирал Колчак: все на алтарь победы. Алина настолько воодушевлена успехом, что у нее даже мысли нет хоть на мгновение позволить себе расслабиться. Она проживает дни под девизом «Только вперед». Хотя сложно сказать, успевает ли она проживать летящее время. Скорее всего, она пробегает, пролетает, проносится из утра к вечеру, из недели в неделю, из ноября к апрелю. Не остановится, не вздохнет, не оглянется. Ежедневник пестрит временем назначенных встреч, новая Nokia хранит в памяти длинную ленту недавно обретенных контактов, с полок стеллажа ласково улыбаются купленные фотоаппараты: Nikon и Olympus, рядом призывно блестит стеклом объектив Canon EF 35 — это Алинина слабость. Она его не покупала. Это подарок. Его привезли из Америки на открытие выставки в окружной галерее искусств. Объектив был воплощением мечты: светосильный, широкоугольный, с системой внутренней фокусировки, с асферическим элементом в задней группе линз, что позволяет минимизировать погрешности в изображении — палочка-выручалочка для профессионала, которую волшебники-импортеры в Россию еще не доставляли. Алина часто снимала его с полки, накручивала на фотоаппарат, примерялась, наводила фокус, гладила подушечкой указательного пальца заветную кнопку камеры, но нажать пока не решалась. Объектив был подарком скрипачки — ее подарки Алина терпеть не могла, а этот не могла заставить себя не любить, но и окончательно признать пока не сумела. Впрочем, времени на глубокие размышления и въедливое копание в себе у девушки все равно не было. Дни были расписаны по часам: заняты съемками, визитами, переговорами, поисками новой студии, а после открытия экспозиции в Доме фотографии в графике появились и интервью. Теперь Алина могла не бояться — спрашивали о ней, интересовались ее жизнью. Журналисты, правда, были не слишком довольны. Она не делилась интимными подробностями, не подбрасывала жареных фактов и не желала рекламировать творчество, используя «дешевые» приемы полоскания прессой своего грязного белья. Поэтому корреспонденты беспокоили ее не слишком часто, а те, которым она все же была интересна, оказывались лицами сведущими в фотографии и беседовали исключительно на профессиональные темы, что Алину более чем устраивало. Она с восторгом рассказывала о новых идеях, показывала работы, не представленные на выставках, делилась планами, которых всегда оказывалось великое множество. Журналы пока не рвали Алину на части, но несколько удачных обложек с известными моделями, всенепременно облаченными в бикини, уже были занесены в ее профессиональное портфолио. Имя Алины становилось значимым.