Александр Любинский - Виноградники ночи Страница 26

Я встал у ворот, достал из рюкзака пистолет, заткнул за широкий ремень брюк. Все было как всегда. До первых посетителей оставалось полчаса. Я стоял спиной к дому, глядя на улицу, где было меньше машин, и арабы попадались реже — многие уже вернулись домой, в свой Старый город. И вдруг — я услышал пенье… Обернулся. Оно доносилось с верхнего этажа, где вместо окон — черные дыры и дряхлые полусгнившие ставни. Высокий сильный женский голос летел над кронами деревьев, над крышами, над улочками, петляющими по холмам. И звенело, и плакало, и обрывалось, и снова принималось за свое… И я видел зеленый, уходящий к горизонту луг, лето и далекие высокие облака. Мина пела, и лишь я один ее слышал. Она пела — для меня.

…Прекратила — так же неожиданно, как начала. Она стояла у окна, глядя на вечернюю Невиим. Вот-вот зажгутся редкие фонари, справа, над кипарисом, выступит из темноты бледный лик, и протянется тень от кипариса к ее ногам. Ребекка, как всегда, где-то в городе с очередным офицером, и даже Залмана нет, все чаще он задерживается в своем Сохнуте — в полукруглом здании в начале Рехавии… В прошлом месяце какой-то араб, подбежав к подъезду, открыл стрельбу и убил охранника у входа. Его расстрелял в упор другой охранник. А еще раньше, полгода назад, машина, начиненная взрывчаткой, едва не врезалась в стену. Спасли бетонные надолбы на тротуаре. Был сильный взрыв — такой сильный, что слышал весь город Но, слава Богу, обошлось без жертв

Наконец, вернулся Залман, и она подогрела для него остатки жаркого (Христи нет — ушла в Старый город на вечернюю службу), а потом подала чай — как он любил, в серебряном подстаканнике, с тонкой долькой лимона. Но, видно, он не заметил — сидел, глядя прямо перед собой, сложив на скатерти руки. «Почему ты не пьёшь?» — спросила она, а Залман сказал, что «Лехи» убили трех британских солдат возле Латруна. И он не знает, чем это кончится. Это безумие какое-то! Неужели они не понимают, что все висит на волоске?… Что висит? — спросила она, а Залман стал пить чай — быстро, маленькими глотками… Поднялся из-за стола, молча ушел к себе. Мина убрала посуду и вдруг подумала о том человеке, что живет у рынка. Может быть, он тоже сумерничает один. Она почувствовала, как грудь сжимается, что-то накатывает, подымается к горлу, просится и рвется наружу — то ли песня, то ли плач!.. Но она — сдержалась. Поднялась в свою комнату, зажгла настольную лампу, заставила себя прочесть несколько страниц книги, купленной на днях в лавке этого забавного старика, мара Меира… Она незаметно вчиталась, потому что было хорошо, и про Париж, в котором ей ни разу не довелось побывать… И все прошло.

Сдвинув шляпу на лоб, Марк читал газету. Он стоял на Яффо рядом с мальчишкой-арабом — тот сидел на корточках возле кипы газет, валявшихся на земле. В жестянке посверкивали на солнце несколько медяков. На первой странице — во всю полосу крупными буквами: ОБНАРУЖЕНЫ ТЕЛА ТРЕХ БРИТАНСКИХ СОЛДАТ. И фотографии… Черт бы побрал эти фотографии! Он свернул газету и, сунув в карман пиджака, двинулся по улице. Вот такие дела… К тому же один из них оказался еврей… Сейчас англичане начнут мстить — с методичной жестокостью, как умеют только они. А может быть, подымет голос их общественное мнение, и они ускорят свой уход? Нужно как можно скорее связаться с Тель-Авивом! Отправить телеграмму? Но ее могут перехватить ребята Стилмаунта… Как и телефонный разговор. Или воспользоваться каналом этого Руди? Что о нем известно? Ничего.

Марк прошел до рынка, свернул в заполненный толпой центральный проход, потом в боковой направо, сразу влево, и еще раз… Вышел на тихую улочку, сбегающую к Агриппас. Никто не следил за ним. Он пересек Агриппас, спустился вниз к обрыву мимо серых развалюх, возле которых сопливые мальчишки в кипах и девочки в длинных юбках, похожие на маленьких старушек, играли в пыли. При его появлении вскидывали головы, провожали долгими взглядами… Он был пришельцем из другого мира, даже если этот мир начинался за соседним поворотом. Сколько же этих миров в Иерусалиме, отгороженных друг от друга прозрачной, невидимой стеной!

А вот уже иной мир: окраина Рехавии с особняками из белого камня. Если Руди дома, они встретятся; а если нет… Он огляделся. Улица пуста, и этот огненный шар, зависший над головой… Чужаки, чужаки построили свои дома среди колючек, валунов и оливковых деревьев, оловянно посверкивающих листьями на склонах; чужаки — на фоне дальних стен монастыря и плетущейся в гору арбы. И он — чужак… Нет-нет, что за глупости от усталости лезут в голову! И он провел рукой по влажному от пота лбу… Что ж, Руди так Руди.

Вошел в прохладный сумрачный подъезд. Аккуратная надпись на почтовом ящике — Полак, квартира № 3. Поднялся на второй этаж. По обе стороны площадки — тяжелые дубовые двери. Где-то наверху, под самой крышей нетвердая детская рука разучивает вальс Шопена. Марк подошел к двери квартиры, прислушался… Ни звука. Нажал на кнопку звонка. Где-то в глубине — долгая звонкая трель… Умолкла. И только вальс, словно слепой в темноте, кружит, и спотыкается, и снова принимается за свое…

Внимательно и быстро провел сверху вниз по косяку… Так и есть: едва заметная белая нитка. Итак, нашего героя точно нет дома. А ниточку мы сорвем — дернем за ниточку!

Достал из внутреннего кармана пиджака увесистую связку, помедлил… А что, если он вернется? Ничего, перетерпит. У каждого — своя работа… Да, для таких дверей вот это в самый раз! Резким движением вставил отмычку, повернул еще и еще… Дверь поддалась.

Среди зимы выдался теплый, какой-то неожиданно весенний день. Мы сидели с Владой на улице в проулке, за столиком кафе. За соседним столиком двое туристов, по-видимому, скандинавы, не спеша расправлялись с пиццой. Рядом, на плетенном стуле, лежали путеводитель и фотоаппарат.

— Знаешь, — сказала Влада, — у тебя есть одна интересная особенность. Ты никогда не рассказываешь о себе.

— А мне кажется, что я болтаю о себе без умолку!

— Нет-нет, ты не понимаешь…

— Так объясни!

Рука с тяжелым браслетом на узком запястье потянулась к фужеру с соком. Маленькие губы втянули соломинку в свой розовый полукруг.

Отставила фужер.

— Ты, словно, все время кружишь вокруг главного… И не называешь… Как-будто на что-то намекаешь или указываешь… Кажется, вот-вот проговоришься… Но не тут-то было!

— По-моему, я рассказал тебе всё. Как на духу. Ты даже знаешь, что у меня была жена.

— И она… живет здесь?…

— Она живет здесь. В Иерусалиме. И работает в городской библиотеке. Что уж ясней!

— Да-да… Встречаются люди. И за каждым — как за дребезжащей телегой — пыльный хвост прошлой жизни.

— Ты умница. С тобой приятно иметь дело.

Хриплый смешок.

— Спасибо.

Достала длинную сигаретку, чиркнула зажигалкой. Отвернув лицо, выпустила струйку дыма. Тонкие пальцы подрагивали.

— Можно спросить тебя…

— Ладно. Спрашивай. Сегодня я добрый.

— А почему вы расстались?

— А почему расстаются люди? Наверно, потому что не могут больше быть вместе…

— Но раньше-то могли!

— Раньше… Раньше была другая жизнь. Понимаешь… Та, предыдущая, была словно подготовкой к главной, которая должна была начаться по приезде сюда…

— И эта главная так и не началась?

— Началась. У меня появилась работа в газете, можно сказать по специальности, она — устроилась, как и в России, библиотекарем… Мы купили квартиру, машину…

— Какая скука!

— Поначалу было приятно: чего-то достигли… Ехали не зря… И вдруг — это чувство: и всё? И больше — ничего? Жить в центре мира, и с каждым годом все меньше осознавать это…

— Но иной жизни нет! Ты ведь не собираешься идти в бомжи?

— Нет… Хотя иногда я их понимаю… Годы, проходящие как один день, поскольку все они неотличимо одинаковы… Эти бесконечные, как заезженная пластинка, разговоры…

— Инициатором был ты?

— Да… Она, похоже, до сих пор ничего не понимает.

— И тебе ее не жаль?

— Жаль… Очень жаль.

— Но тогда, может быть, стоит снова сойтись?

— Нет-нет!

Растянула в медленной улыбке губы.

— Я тебя не заставляю…

С намеренно-безразличной интонацией:

— У тебя, ведь, есть ребенок…

— Дочь.

— И что же?…

— Она уехала. Вернулась в Россию. Отслужила здесь в армии, собрала манатки — и уехала. Поселилась у бабушки в ее комнате… На Петровке. Хочет восстановить прописку… Так что, надеюсь, комната останется у нее… Видишь, я ничего не скрываю!

— Если бы между вами все было нормально, она бы не уехала…

— Не думаю. Она ненавидит Восток с его ленью, грязью и визгом.

— А жена осталась здесь…

— Осталась.

— Интересно, что ее удерживает?..

— Не знаю. Мне это все равно!

— Правда?

— Послушай, давай вернемся к литературным проблемам!