Андрей Ильенков - Ещё о женЬщинах Страница 26

— А что родители?

— Да что родители… — вздохнула она.

— Слушай! — Он подскочил и сел: — А это его ребёнок?

— Его.

— А ты точно знаешь?

— Конечно, — усмехнулась она грустно, но и как будто насмешливо, и пояснила: — Я же вас не чередовала! Я тогда сперва тебе сказала, а потом мы с ним… Ну я к нему тогда поехала.

— Так ты что же, — не понял он, точнее, понял, но не поверил своим ушам, — мне сказала, когда у вас вообще ещё ничего не было?

— Ну да, — не понимая его непонимания, сказала она. — Что я, блядь?

— Не блядь. Просто обычно женщины так не делают.

И ему стало столь же стыдно за этот вопрос, сколь и печально вообще. Он не оценил её, сейчас оценил, и хотя поздно и бесполезно, но какая разница. Второй раз, сволочуга, за день его удивила, просто праздник какой-то живота.

— Ну ты, ё-моё, прямо Татьяна!

— Какая?

— Одна у нас Татьяна, Ларина.

— Чё, дурачок, не смей надо мною смеяться! — сказала она обиженным голосом.

Они поспешали, спотыкаясь о бутылочные льдины между строительных вагончиков и гусеничной техники. Квитанция госпошлины и паспорта лежали в кармане, и он временами бережно-испуганно прихватывал, придерживал, поддерживал её за талию. На душе было гнусно.

Гнусно же было оттого, что всё это он, оказывается, знал. И сколь фантастичен её уход, внезапное помутнение рассудка, и что замуж её не возьмут, именно что, как в народных сказаниях, бросят с ребёнком. И это её-то, в общем-то до сих пор самую близкую ему женщину, и тут не поможешь, она сама захотела так. Гнусно было оттого, что он впервые подумал о ней. Как это гадко думать о других людях! Всё у них глупо, нелепо и пошло, и хорошо, когда они тебе безразличны, и не дай бог любить кого-нибудь. Включая, впрочем, и себя самого, потому что тоже людь и тоже у тебя всё глупо, нелепо и пошло, если глубоко задуматься. Всё он знал заранее, только не знал, что будет так раздосадован и опечален.

Они получили печати в паспорта и медленно вышли на улицу, где сразу обжигал лицо резкий ледяной ветер. Он поёжился и вспомнил о Лэнге в ледяной пустыне.

Он вспомнил, что направившийся в своих поисках на Север найдёт среди ледяных полей тёмное плоскогорье Лэнга. Узнает забытый временем Лэнг по вечно пылающим злобным огням и отвратительному клёкоту чешуйчатых птиц, парящих высоко над землёй. Услышит голос ужасного Гастура, скорбные вздохи вихря, свист запредельного ветра, кружащегося среди безмолвных звёзд. Мощь его валит лес и сокрушает города, но никому не дано увидеть беспощадную руку и познать душу разрушителя, ибо Проклятый безлик и безобразен и форма его неведома людям. Услышь же его голос и молись, когда он будет проходить мимо.

— Так грустно…

— Хуже юмора.

Шли молча. Живот выделялся уже в шубе, хотя это была иллюзия, даже без шубы он его сперва не заметил там, на кухне, и по-прежнему был гололёд, вокруг носились отвратительные школьники, со своими жопами, под которые следовало напинать, и пребольно, потому что они поскальзывались и падали ей прямо под ноги, так что ей приходилось останавливаться, оберегаясь.

— Ну ладно, — сказала она, когда подошёл автобус. — Я порыла, заходи, ладно?

— Конечно, — пообещал он, — обязательно зайду. Смотри же, — нахмурился он и погрозил кулаком, — осторожнее теперь, а то морду набью!

Она улыбнулась и не совсем ловко заскочила в уже тронувшийся автобус.

В кулацком хозяйстве ящик водки не помеха. Он не опустел ещё и наполовину, поэтому вечер опять прошёл удачно. День был тяжёлый, и поэтому, хотя он для начала завёл соответствующую случаю битловскую песню про ночь трудного дня, решил пить сегодня, как горюющий русский мужик.

Он поставил на стол солонку, очистив, порезал на четыре части несколько луковиц и хотел было нарезать хлеба, но хлопнул себя по лбу и отложил нож. «После первой не закусываю», — назидательно сказал он и опрокинул содержимое стаканчика внутрь. Стало горячо. После второй тоже не закусывают, и он мгновенно разработал в уме водочный ритуал «горестный».

После первой следует занюхать рукавом, и он немедленно занюхал, правда, с опозданием, и никакого занюха не получилось, а может быть, нужен особенный рукав? Может быть, у мужиков были более грязные рукава, пропитанные сытными запахами? Ну конечно, ведь столы у мужиков были деревянные, скоблили их от грязи только по праздникам, значит столы и соответственно рукава пропитывались запахом лука, редьки, кваса, хрена, конечно, таким рукавом можно было занюхать! Ну ладно. Он решил, что после второй занюхает кусочком ржаного хлеба (а стало уже хорошо!), а вот после третьей уже закусит луковицей, макнув её в крупную серую соль! Йес! И на радостях от такой идеи он тут же налил снова, отломил краюху хлеба, и немедленно выпил и занюхал.

Водка пошла плохо, обильно потекли слюни, и даже несколько секунд у него было ощущение, что всё пойдёт назад, но он сдержался сильным усилием воли и глубоким дыханием. Очень уж не хотелось с самого начала испортить так удачно складывающийся горестный вечерок. Отдышался, позыв к рвоте прошёл, и вот тут-то стало по-настоящему хорошо!

Он закурил и решил переодеться соответственно случаю. У него имелась настоящая русская рубаха — длинная, с широкими рукавами и воротником, завязывающимся на шнурочек. Осталось выпить и её найти. «Эй, не гони лошадей! А то, сволочь ты эдакая, ты и рубахи не сыщешь», — предупредил он, совсем не желая слишком быстро назюзюкаться и упустить весь кайф. «Как скажете, барин!» — ответил он, разводя руками. «То-то, гляди у меня, каналья!» — и погрозил кулаком.

Он разделся догола и пошёл искать рубаху, которая нашлась неожиданно быстро, надел её, поёживаясь от холода, и встал перед зеркалом.

— Хорош, нечего сказать! Ты хоть портки-то надень, пьянь ты эдакая!

Он надел штаны обратно, только уже без трусов, потому что какой же мужик носил трусы. Посмотрел на ноги и закручинился.

Лаптей-то нетути! И ведь экая же он бестолочь! Ведь сорок раз говорил себе, что надо купить лапти! Ведь продаются же лапти, там, в центре, где каменные и деревянные поделки, где самовары и картины из бересты с голыми бабами на них, где патефоны и колокольчики! И всякий раз проходил мимо, то жадничая, то исходя из высших соображений, что ведь это не настоящие липовые лапти, а декоративные берестяные.

— Ну и что, что декоративные, скотина?! Тебе что, поле в них пахать, в лес за дровами ездить? Тебе же, уроду, чисто в них побухать! А вот в чём ты сейчас бухать будешь?

— Ну я могу босой…

— Босой? Ты глянь, дурень, зима на дворе! Ты же не юродивый, ты, понимаешь, нормальный сиволапый мужик, крестьянин в беде!

— Ну я могу в сапогах…

— Ишь, в сапогах! А не жирно в сапогах-то будет? Которые в сапогах ходят, те не хлебцем занюхивают! У тех, братец ты мой, и на щи, и на кашу хватает, да ещё и с убоиной! Ну что с тобой поделаешь, беги за сапогами! — И с этими словами он взял фонарик и пошёл в чулан.

С сапогами повезло меньше. Один кирзач он высветил сразу, а второй чисто корова языком слизнула! Чулан был завален всяким хламом, сверх того морозы стояли нешуточные, а он выскочил в одной рубахе и штанах. Через минуту заледенели ноги, потом тело, вскоре уже и руки, и нос, и уши, а сапог всё не находился, но, выпивший и упрямый, он не сдавался и нашёл-таки его на какой-то верхней полке, за пыльными дедовскими подшивками «Известий» и «Крокодила».

— Ну уж теперь дозвольте стаканчик! — сказал он и налил, быстро выпил, обмакнул четверть луковицы в солонку и разжевал. Прошибло до слёз. Он подошёл к печке, и согрел на горячих кирпичах покрасневшие от холода руки, потом прислонился к ней спиной и постоял так, поочерёдно прикладывая к горячим кирпичам онемевшие ступни. Захорошело тучное жнивьё. Рычит в конюшне боров кровожадный и роет землю кованым копытом.

— А ну отставить Гребня!

— Есть отставить макать капитана!

Повело. Он сел на пол и стал обуваться. Не очень ловко намотал на ноги какие-то тряпки и с трудом вбил эти сооружения в задубевшие на морозе сапоги.

— Отставить макать капитана, а вот я тебе поставлю хорошую пластиночку! — И с этими словами он подошёл к этажерке и, немного порывшись, извлёк на свет «Русские песни» Градского. Поставил диск куда следует и, слегка промазав, царапнул иглой поверхность, за что назвал себя «гадюка семибатюшная» и пообещал всю харю разворотить.

— А под Градского следует выпить! — воскликнул он и, поскольку возражений не последовало, громыхая сапогами, вернулся к гостеприимному столу. Выпил, закусил опять же лучком с сольцой и стал слушать, конечно, «Плач».

Потом он ещё поставил «Русские картинки» «Ариэля» но это захватывало меньше, и он для усиления эффекта достал с полки пыльный том Некрасова и стал читать поэму «Кому на Руси жить хорошо», где поспела водочка, поспела и закусочка, пируют мужички. Потом стал плакать и причитать: