Андрей Ильенков - Ещё о женЬщинах Страница 27

— Что, любишь её? Как же не любить её, горлинку? Я ль её не целовал, не холил, не лелеял! Уж ли ты ли, горлинка, жила да красовалася! Уж ли ты ли со мной да по речке хаживала, да с друзьями на свадьбе гуливала, да губы жарко нацеловывала, да хуй в роще сасывала, да отца с матерью уваживала! Ой, да беспечальное житьё-о-о!

Он голосил, пока не опух и не охрип, потом бросился в кровать и мгновенно уснул. Проснувшись с бодуна в четыре утра, он включил свет на кухне, открыл новую бутылку, налил стаканчик, выпил и снова лёг, надеясь уснуть. Ворочался-ворочался да вдруг как подскочит!

Онемел. Он сейчас вспомнил, почему вспомнил тогда, и вспомнил, что именно и почему. Всё дело было в том, как он гладил вчера ей живот. Тогда во сне и вчера наяву — одинаково одинаковыми движениями.

Сон был невнятный, но вполне отвратительный: течёт вода, живот с двумя рядами сосков, а также её слова, что-то типа: у тебя руки жёсткие как железо а тебе это неприятно вот ещё глупости почему это может быть мне неприятно только я думаю ты и всю меня испачкал сажею. Но это слова, и не очень достоверные, а вот живот он гладил именно такими размашистыми и неуверенными движениями, как вчера.

Ему было нехорошо. Я-то знаю почему, но он думал иначе. Мимо плохо зашторенных окон проносились бесформенные ночные тени, конечно, демоны. Шуршали и били хвостами в подполе какие-нибудь монстры. На какое-то мгновение его объяли такой страх и такая невыносимая тоска, что он перестал не только шевелиться, но и дышать. Он сидел в кровати и периодически дрожал. Подрожит-подрожит, потом перестанет, потом опять подрожит-подрожит и снова перестанет, короче, замёрз от своих внутренних причин. Когда волна арзамасского ужаса схлынула, он сбегал ещё выпил и, укутавшись с головой в одеяло, стал думать, что он свинья. Проснулся ближе к обеду, разбитый и измученный, и сразу побежал за бутылкой.

Поправившись, он задумался. А может быть, живот и нельзя гладить иначе, сама форма диктует стиль поведения? Но зачем вообще было гладить? Сейчас, поумневший, он бы не гладил — просто из принципа, на всякий случай. Нет, он бы, например, одобрительно похлопал её по пупу и сказал: «В-о-о, толста!» Да вообще наплевать на этот живот, поцеловал бы сиськи, сказал: «Ой-ой-ой, Ленточка, а у тебя тут такие синенькие ленточки, они такие интересные», а она бы засмеялась и сказала: «Ну это такие… специальные ленточки. А чтобы потом кормить детишков!» Мог ведь! Почему не сделал?

Оно конечно, младенцев распускать негоже, их нужно держать в ежовых хирургических перчатках и преподавать им свои уроки мужества. Но зачем вот это, с двумя рядами сосков? На что это намекается? Мы как-никак живём в городе братской любви, и, кстати, вышеупомянутый Иосиф Бродский высказался за аборты вполне в духе современных толерантных взглядов. Потому что аборт — это лучше, чем варианты с двумя рядами сосков.

Да и чем он, в конце концов, хуже других?! Прежде писатели тоже с превеликим удовольствием колбасили младенцев (но, конечно, только виртуально), однако предпочитали уже родившихся. Но если виртуально, то всё дозволено. Хотя многие парламентарии с последним положением не согласны, ратуют за цензуру, за ограничение жестокости телепередач, кино, компьютерных игр и художественной литературы. Но в основном почему-то чёрного юмора и вывертов постмодернизма, хотя это совершенно неверно. Ведь по части детоубийства классики, и особенно критические и социалистические реалисты, безусловно лидируют.

Давайте спросим хотя бы нашего вождя и учителя Льва Толстого.

Он, как известно, призывал людей оценить пользу насекомых паразитов. Я не спорю, в домашних членистоногих есть своя прелесть. Тараканов можно и нужно сажать в стаканы; мух, сидя на печи с отнявшимися ногами, изо дня в день давить палкой; блох ловить, оттачивая свою спешку. Клопов можно нюхать, многим нравится этот запах. Вши незаменимы, чтобы приучить неряшливых детей регулярно и очень тщательно расчёсывать волосы густым гребешком. Я, правда, не понял, какая польза может быть от чесоточных клещей. То есть понятно, что чесотка, но какая польза от чесотки? Главное, что если неряшливый ребёнок, заболев чесоткой, станет каждые полчаса мыть руки, ноги и живот мылом или хоть зубным порошком, то ведь чесотка от этого всё равно не пройдёт. Так что пользы чесоточных зудней я решительно не понимаю. Притом все эти насекомые могут стать переносчиками опасных инфекций, от которых гибнуть будут опять-таки в первую очередь дети.

Впрочем, это всё пустяки, а вот спросим-ка его, начто он утопил ребёночка Поликушки? Я не спрашиваю, зачем он удавил самого Поликушку: тут понятно, так надо было по смыслу рассказа, а почто мальчонку-то, ваше благородие, а, ваше благородие, мальчонку-то?.. А не иначе, чем для жалости, потому что рассказ должен ударять читателя, как палкой, чтобы читатель понял, какой он скот. Поэтому мальчик утоп.

Или вот Антон Чехов. Вот поссорились в овраге две бабы, и одна моментально окатывает младенца другой кипятком из ковша, его свезли в земскую больницу, и к вечеру он умер там. Особенно отметим это «к вечеру», это, как говорил красноармеец Сухов, что лучше, конечно, помучиться. А дед ещё стонет, что, дескать, эх, Липа, не уберегла ты внучка. Дедушка, голубчик, да разве ж от автора убережёшь?

Но спросим автора — зачем непременно детей? Можно же было как-то обойтись, ну я не знаю, птичками там, собачонку какую-нибудь завалить, как Троепольский, или, что ли, коня. Нет, вот подавай вам младенчиков!

А вот давайте-ка посчитаем, гражданин Чехов, сколько «Энола Гей» убила детей. Конечно, виртуально. Сын у извозчика умер зачем? Чтобы показать, как извозчик про это рассказывает своей страшной лошади. А эпидемия, где сначала два мальчика умерло, а потом ещё очень много, чтобы шершавым языком плаката приколоться над российским бюрократическим бумаготворчеством. А вот Стёпку почто автор покусал бешеным волком и смертию умре? Это потому, что иначе главный герой мог сомневаться в том, что волк точно бешен. А вот спать хочется, где и младенца удавили, и девочке, надо полагать, тоже достанется совсем не по-детски. Думаю, что её попросту убьют, уж я бы во всяком случае убил. А вот единственный сын доктора Кириллова помирает от дифтерита, чтобы показать всю глубину коммуникативной пропасти между человеками. Ну лесникову девочку топором зарубили вместо хитрой девочки Анюты, прямо как в сказке про бабу-ягу и её дочку Алёнку. Володя, хотя уже большенький, ну да всё-таки несовершеннолетний, застрелился.

Ладно, Чехову некоторая жестокость простительна, он всё же был хотя и не анестезиологом, но всё-таки доктором, аллопатом. А вот за что Бунин, бессмертный академик, — я просто ума не приложу. Давайте-ка и его спросим.

А впрочем, что мы всё риторически да риторически? А вот давайте-ка спросим-ка! Как спросим? А непосредственно! Вот мы сейчас вызовем его дух и спросим. Сейчас-сейчас…

И лирический герой сел вызывать дух Ивана Бунина.

Ну, бляха-муха, ну бесит он! Вот нажрётся, как внутренняя свинья, и гонит пургу, и гонит! А если ещё курнёт, так хоть из дому беги. Да не было такого никогда! То есть было, но совсем не так. А было вот как.

Вызывал он, да, но никакого не Бунина, что ж врать-то. Вызывал он, между нами говоря, другого духа, и гораздо худшего. Правда, тут у него есть железная отмазка, что это не он вызывал, а злая волшебница Гингема, но, по-моему, говно отмазка. Тем более что в состоянии опьянения, это вообще отягчающее обстоятельство.

«Ужо тебе!» — подумал он тогда и, хотя пропустил рюмочку для храбрости, всё же не без опаски полез в чулан за Чёрной Книгой. Да, у него в чулане столько всякого хлама, что есть и Чёрная Книга в новейшем русском переводе.

Один городской чернокнижник перевёл её с кельтского ещё в советское время, а когда стали появляться разнообразные кооперативные и частные издательства, принёс свой перевод приятелю, ставшему как раз таки частным издателем. Приятель, конечно, не захотел печатать это барахло. Тогда чернокнижник подпоил его, и тот было согласился, но наутро отказался от своих слов совершенно наотрез, несмотря даже на то что чернокнижник, с тайной целью произвести мистическое впечатление, опохмелил его в точности как Воланд Стёпу Лиходеева. Издатель с удовольствием выпил ледяной водки, закусив её икрой и сосисками в маринаде, но при первых же словах о Книге только замахал руками. Тогда чернокнижник пришёл в третий раз. На голове его был длинный сиреневый парик, на лице — маска для подводного плаванья, на ногах — ласты, а в руках — бубен и связка чеснока. В офисе он немедленно разделся догола, оставив лишь парик, съел, не поморщившись, весь чеснок и, ударяя в бубен, приступил к исполнению колдовского танца, специально разработанного им для этого случая. Такое уже не могло не подействовать, и вскоре плохо проклеенная Чёрная Книга карманного формата в дешёвенькой бумажной обложке вышла в свет тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров. По мнению издателя, ещё не отвыкшего от советских стандартов, это был самый скромный тираж.