Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы Страница 27

— Нянечка! — кричу я. — Ко мне пришли!

Все ребята кричат так, когда к ним приходят, а я никогда еще не кричала. Только сегодня решилась наконец крикнуть:

— Ко мне пришли!

Нянечка идет в приемную, возвращается и говорит:

— Никого там нет.

— Есть! — уверяю я. — Есть! Моя мама пришла.

Она пожимает плечами:

— Может, на улице стоит? Ладно, пойду еще погляжу… Нет, никого нету! — говорит она, вернувшись. — Верно, помстилось тебе. Может, кто другой стучал…

Как же — другой? Я же видела ее! Наверно, она отошла куда-нибудь и сейчас вернется.

Я сижу на кровати и не свожу глаз с окна. Мамы нет. Уже приносят обед, а ее все нет. Я не хочу есть. Я отставляю тарелку на тумбочку и начинаю плакать. И зачем только я закричала… Уж лучше бы не кричала…

— Ты чего не ешь? — спрашивает нянечка. — Не вкусно, что ли?

— Нет. У меня голова болит.

К вечеру у меня подымается температура. Приходит врач и говорит:

— Что это вдруг, а? Я уже думала тебя выписывать, а ты снова болеть решила… Придется задержать тебя.

— Завтра пойдешь домой, — объявляет сестра.

Вместе со мной выписываются еще четверо ребят. Они прыгают и кричат:

— Ура-а-а!..

Я тоже начинаю радоваться — выйду на улицу, буду бегать… Буду играть со своим медведем!

Всех остальных ребят забирают — одного за другим, а моя мама все не приходит.

— Что это за тобой никто не идет? — спрашивает сестра.

— Я не знаю…

— Телефон у вас дома есть?

— Есть. — Я называю номер.

— Пойду позвоню…

Она уходит, а я остаюсь ждать.

Наконец приходит мама.

— Что такое? — ругает ее сестра. — Почему не забираете ребенка? Зря койку задерживаете. Одна вы тут, что ли? Мне других класть надо. В приемном покое двое дожидаются, переводить некуда!

— Я звонила, мне сказали прийти после трех, — объясняет мама.

— Новости! — возмущается сестра. — Кто это вам мог сказать? Никто вам этого не мог сказать. Мы всегда до двенадцати выписываем.

— Ну что же, девушка, я же не сумасшедшая! — сердится мама. — Я точно помню: женский голос сказал — после трех. Я еще переспросила.

Она вытаскивает из сумки бабушкину кофту и пытается надеть на меня. Я отбрыкиваюсь и принимаюсь реветь.

— Что? Что такое?

— Я не хочу… Я так пойду…

— Не выдумывай! После болезни голой разгуливать! Чтобы снова слечь?

— Все будут смеяться…

— Ничего. Невелика беда. Посмеются и перестанут. — Она пытается поймать мою руку и всунуть в рукав.

Я вырываюсь.

— Хорошо, оставайся здесь. У меня сил нет сражаться. Сама еле на ногах стою.

Приходится надеть кофту.

— Ну и что? — говорит мама. — Что тут смешного? Прекрасно! Подвернем рукава, и как будто пальто. Тут и дойти-то два шага.

Мы выходим на улицу.

— А я-то старалась, — говорит мама, — сухарей насушила, думала, придешь, будешь грызть, как хорошая девочка. А ты опять за свои фокусы, опять нервы треплешь!

— А откуда ты взяла хлеб? — интересуюсь я.

— Ну, твой же оставался. Мы весь не съедали…

— Разве у тебя не отобрали мои карточки?

— Нет.

— А как же меня кормили?

— В больницах без карточек кормят.

Вот это да! Значит, болеть очень выгодно. Если, конечно, не покупать американских лекарств. Если бы я знала, могла бы и подольше полежать… Сказала бы, что у меня голова болит… Сколько бы сухарей набралось!

— А почему ты постучала в окно, а сама ушла? — вспоминаю я.

— Когда? А… Так это я, видно, мимо шла… А, ну да! Я тут познакомилась с садовником. Он мне как раз обещал рассаду дать. А в теплицу мимо твоего окна надо было идти.

Мы с Инной сидим на диване. Инна вышивает, а я смотрю. У нее есть шкатулка с нитками, она вышивает корзинку с цветами на куске черного сатина. Получается очень красиво. Лера Сергеевна сказала, что когда Инна кончит весь рисунок, они сделают из ее вышивки подушечку на диван. Пришьют к этому куску снизу другой такой же и набьют подушечку ватой.

Инна вышивает васильки, Лера Сергеевна строчит на машине. Она шьет маме платье. Из отреза, который папа прислал из Германии. Пошьет немножко и меряет на маму, опять пошьет и опять меряет.

— Представляете, — говорит мама, — прислал двести пар шелковых чулок! Сумасшествие какое-то…

— Не было ни гроша, да вдруг алтын!

— Вот именно! Даже если я, допустим, буду снашивать по две пары в год, и то хватит на сто лет.

— Так продайте, — советует Лера Сергеевна.

— Да, я уж сама об этом думала, — соглашается мама, — но как? Не пойду же я с ними на рынок… Я вам рассказывала, как меня забрали в милицию с этими проклятыми туфлями? Пошла сдать в комиссионку, уже, можно сказать, оформила — оценили триста рублей, — ну, ладно, думаю, триста так триста, черт с ним, а тут какая-то подскочила — не отдавайте, мол, не отдавайте, я вам шестьсот дам. Вцепилась, как клещ. А я, идиотка, согласилась. Вышли из магазина, она говорит: давайте в подъезд зайдем. Зашли в подъезд, я ей отдаю туфли, она мне деньги — не успела спрятать: милиционер. Я уж не говорю о том, что оштрафовали на шестьсот рублей, но страху натерпелась, не дай бог, вспомнить страшно! Честное слово, думала, скончаюсь там, в милиции этой. С моим-то сердцем…

— Так она, верно, специально людей ловит, — говорит Лера Сергеевна.

— А что вы думаете? Вполне возможно. И туфли у них остались, и еще штраф влепили.

— А на туфли вам небось и квитанции никакой не дали. О том, что забрали.

— Что вы! Какая квитанция! Я и заикнуться не посмела. У меня руки-ноги дрожали, я вообще не понимала, что делаю и что подписываю.

— Ну вот, а им прибыль. Поделятся.

— Черт с ними, — говорит мама. — Пусть подавятся этой прибылью. Я уж рада была, что ноги унесла оттуда. Но что теперь с этими чулками идиотскими делать — ума не приложу.

— Ну, попробуйте знакомым предлагать.

— Я уж пробовала. Но, знаете, не хочется на весь свет звонить — разговоры пойдут. И размер такой неудачный. У немок ведь ноги огромные. А тут, кто ни померяет, всем велики. И надо же такое выдумать — двести пар! Как будто я сороконожка.

— Давай лучше кукол рисовать, — говорит Инна, откладывая вышивку.

— А где возьмем бумагу?

— Из альбома вырву.

— Жалко.

— Ничего.

Мы вырезаем куклу и принимаемся мастерить ей платья.

— А что, — спрашивает тетя Лера, — демобилизовать его разве не собираются?

— Нет, где там… — вздыхает мама. — Я уж посылала копию своего свидетельства об инвалидности — чтобы хлопотал, дескать, нуждаюсь в уходе. Ничего не помогает. Ответили, выписывайте семью сюда.

— А что, Нина Владимировна, в самом деле, — поезжайте! Говорят, там офицерские жены как сыр в масле катаются.

— Что вы, Лера Сергеевна, дорогая! Даже если меня с головы до ног осыпят бриллиантами, я из Москвы не двинусь. Ни за какие коврижки! Как вспомню этот Красноуфимск…

— Что вы сравниваете! Красноуфимск!.. Да и чего теперь бояться? Война кончилась…

— Нет, знаете, эта кончилась, так на мое несчастье какая-нибудь другая начнется. С Америкой или еще с какой-нибудь холерой. Нет, с меня хватит.

— Ты что не рисуешь? Рисуй! — теребит меня Инна. — Сделай ей — знаешь что? Юбку коричневую в складку и желтую кофту. Мама, правда, желтый к коричневому идет?

— Идет, Инночка, идет. Большой войны теперь быть не может, — продолжает тетя Лера разговор с мамой. — Лет двадцать — по крайней мере.

— Откуда у вас такая уверенность? — удивляется мама.

— Да мужики все выбиты! Кому воевать-то? Нужно, чтобы новое поколение выросло.

— Это вы правы, — соглашается мама. — Одни калеки остались…

— Так что можете ехать и не бояться.

— Нет, что я, не знаю? Не война, так еще какая-нибудь гадость случится.

— Напрасно, ей-богу, — говорит Лера Сергеевна.

Напрасно… Я тоже думаю, что напрасно. Это было бы замечательно — поехать к папе в Германию… Но если мама не хочет, ее никто не переспорит. Упряма, как осел.

— Ну, давайте померяем! — Тетя Лера встряхивает платье и помогает маме влезть в него. — Вроде ничего. Сидит неплохо. Только вы уж не обижайтесь, Нина Владимировна, но я вам еще раз скажу: фасон этот не для вас.

— Почему? Лера Сергеевна, дорогая, я вас не понимаю.

— Потому что слишком открыто. И главное, эта выдумка насчет нижней юбки — чтобы она с одного боку выглядывала. Это, может, и хорошо для какой-нибудь фифы парижской, но не для нас с вами… Попомните мое слово, все будут думать, что это у вас комбинация торчит.

— Пусть думают, — говорит мама. — Какое мне дело, что они думают! И что это за пуританство — чтобы женщина была упрятана в платье по самую шею? Глупости! Плечи — это, Лера Сергеевна, милая, если хотите знать, самая красивая часть тела. Зачем же их прятать?