Михаил Идов - Кофемолка Страница 27

— Здорово, ребята, — сказал он, глядя прямо на Нину. В этом не было ничего особенного. Большинство мужчин, которых мы встречали на вечеринках, не смогли бы описать мою внешность после часа разговора. Однако Нина таяла от внимания Дормауса столь очевидно и неприкрыто, что я слегка занервничал.

— Здравствуйте, — пропела Нина, крутя вложку.

— Это шедевр, — я указал на блюдо. — Особенно то, как вы тут привносите жесткие травяные ноты, чтобы подчеркнуть умами [48] ямса.

— Ага, — сказал Дормаус. — А вы не менты?

Мы отрицательно покачали головами.

— А то сейчас полночь, и я собираюсь подать кекс с анашой.

— Серьезно? Вот это да.

— Мы тут изредка балуемся. Обычно в это время ночи здесь только знакомые лица. А вы, ребята… в индустрии, как говорится?

— Нет, — ответил я, почувствовав, что краснею. — Да.

— Да, — сказала Нина. — Нет. В некотором роде.

— Кафе «Кольшицкий». Ничего такого особенного. Кофейня в Нижнем Ист-Сайде. — Я со смятением заметил, что пытаюсь имитировать мужественно-рубленые фразы Дормауса.

— Очень круто, — кивнул Дормаус, явно отфильтровывая всю излишнюю информацию. — Так вы «за» насчет кекса?

— Спрашиваете.

— Красота, — одобрил Дормаус. — Молодца.

Кексы появились минутой позже, вынесенные под всеобщий свист и улюлюканье лыбящимся поваренком. Дормаус, оставаясь верен себе, запек в тесте листья чая улонг, чей аромат дубленой кожи переплетался с запахом марихуаны, и посыпал кексы карамелизованными иглами розмарина. Вскоре ресторан заполнился товарищеским трепом; мы познакомились со всеми за соседним столом, обменялись телефонами с су-шефом из «Города», или «Села», или «Сеновала», или «Хлева», или «Хлеба», шутили про крыс и санитарную инспекцию и в целом чувствовали себя частью одной большой, веселой, абсурдной, легкомысленной, хрупкой, волшебной гильдии. Нина, наконец в своей тарелке, раскраснелась и хохотала, запрокидывая голову. Никакие цифры, правила или процент заказов «с собой» против заказов «за столик» не имели значения.

Наконец над барной стойкой зажегся свет, и официант, над которым мы только что подтрунивали по поводу его дырявого наряда, принес счет: $231. Кексы там тоже были, две штуки, оцененные, как я припоминаю, в «$19:)))» каждый, включая смайлик.

Один из отрицательных побочных эффектов привыкания к новому месту — потеря целостного восприятия этого места. Город трескается вдоль ежедневных маршрутов, мосты расстегиваются, как бретельки лифчика, и не успеешь перевести дух, как от всего мегаполиса остаются только первые этажи. В 2000 году, разменивая Средний Запад на Нью-Йорк, я точно знал, что выгадываю: каменные каньоны, модернистские шпили и весь этот джаз из первых пяти минут фильма «Манхэттен». Шесть лет и ноль поездок в зоопарк или на стадион «Янкиз» спустя, когда я думаю о городе, сам город — это последнее, что приходит на ум. Я перестал смотреть вверх и даже вокруг себя. Без двух восклицательных знаков Всемирного Торгового Центра в конце я не мог даже толком набросать силуэт своего города и считал этот изъян доказательством своего статуса настоящего нью-йоркца. Оставьте дальнюю перспективу людям, которые здесь не живут. Для местных существуют штуки потоньше: удивительно мелодичный скрежет металла о металл, когда вагон метро новой модели «Бомбардир» трогается с места; запах конских яблок вокруг гостиницы «Плаза» на юго-восточном углу Центрального Парка, сейчас активно разбираемой на кондоминиумы; грустная фарфоровая собака с разбитой головой в одном садике в Ист-Виллидж; граффити некоего г-на Некфейса, периодически появляющиеся на разных муниципальных поверхностях.

За первый месяц жизни «Кольшицкого» мы с Ниной испытали такую же смену перспективы. Сначала сам Нижний Ист-Сайд расплылся на архипелаг отдельных микрорайонов, о существовании которых мы раньше не подозревали. Прямо к западу от нас, между Эссекс-стрит и Аллен-стрит, раскинулись пастбища хипстеров, от Аллен до Форсайт-стрит шел лабиринт муниципального жилья для малоимущих со своей собственной, бедной топографией, и щупальца неуклонно растущего Чайнатауна тянулись на север вдоль Кристи-стрит. К востоку пролегала единичная аномалия Клинтон-стрит, с ее латиноамериканскими парикмахерскими, стильными ресторанами, стильными ресторанами, притворяющимися латиноамериканскими парикмахерскими, и облупившимися остатками психоделической раскраски, которой подвергла всю улицу режиссер Джули Тэймор, снимая здесь свой мюзикл по «Битлз». Рядом пряталась безликая Атторни-стрит, резко упирающаяся в тупик через полтора квартала («А вот и неплохая метафора моей юридической карьеры», [49] — отметила Нина, когда мы зашли туда впервые). И наконец, дебри Ридж-, Питт-и Коламбия-стрит, где клубилась совсем иная жизнь, жизнь поднятых капотов и реггетона, под гудящим черным подбрюшьем Вильямсбургского моста.

Затем и наш собственный квартал ожил и украсился постоянными персонажами. Главным из них был Великий Белый, костлявый бородатый псих, всегда одетый в безупречно белые льняные брюки, белую майку и новые белые кеды. Великий Белый производил обход своих владений ранним утром, около восьми, нанизывая вчерашний мусор на что-то вроде самодельного копья и раскладывая улов по пакетикам, развешанным у него на поясе. У него был специальный пакетик для окурков, пакетик для бутылочных пробок и, как ни печально, пакетик для использованных презервативов. Увидев его в первый раз (он промаршировал мимо меня, пока я боролся с металлической шторой кафе), я застыл: на меня двигался маньяк с копьем. Его белый ансамбль, впрочем, моментально успокаивал. Один взгляд на него — и становилось понятно, что он не рискнет заляпать свой костюм вашей кровью.

Имелся и местный попрошайка, карибец лет пятидесяти с тугим блестящим лицом под розовым солнцезащитным козырьком. Он энергично и почти музыкально тряс кофейным стаканчиком с мелочью на северо-восточном углу квартала. Ближе к концу нашего первого месяца он заскочил в кафе и попросил стакан горячей воды. Он пришел со своим собственным пакетиком чая, вернее с целой гирляндой пакетиков, использованных, и явно собирался засесть у нас надолго. Слушайте меня, будущие социально сознательные предприниматели: вертикальная интеграция великолепна и экологическая нейтральность есть благороднейшая цель, но ничто не поставит ваши прогрессивные идеи и постулаты под сомнение так, как это сделает потасканный, вонючий, босоногий клиент, забредший в ваше заведение за вполне законной покупкой. Почему-то мне кажется, что данная этическая дилемма никогда не фигурировала в ваших предпринимательских фантазиях. Будь я озорником в стиле Саши Барона Коэна, обязательно снял бы сериал, построенный на том, как различные заведения — чем более ханжески прогрессивные, тем лучше — разрешают этот вопрос. В магазине «зеленого» дизайна на Элизабет-стрит мне однажды довелось наблюдать, как клерк схватил освежитель воздуха и с бесстрастием экстерминатора опустошил баллончик в сторону незваного гостя, укутав того слезоточивым облаком лимонной измороси. Я, со своей стороны, налил Розовому Козырьку нашего лучшего чая «Дарджилинг» и тихо предложил ему взять напиток с собой. «Хороших вам выходных», — сказал он, удаляясь.

Наши постоянные посетители, как выяснилось, тоже делились на несколько категорий. У каждой был свой стиль, свои требования, своя политика насчет чаевых и даже свой собственный час пик. С восьми до восьми тридцати утра мы довольно бойко торговали кофе «с собой». Мне понадобилось несколько дней, чтобы понять, что мы обслуживаем одних и тех же 15–20 человек. Это были офисные страдальцы, влекомые силой рутины к ближайшему жерлу метро и назначившие нас своей заправочной станцией по пути. Их заказы были просты — кофе, коржик, круассан, — но невероятно детальны. Несмотря на все визуальные подсказки, они относились к нам как к угловой забегаловке: «сливки, два сахара» и т. д. Офисные страдальцы также маялись типично нью-йоркским заблуждением, что «обычный» кофе по умолчанию светло-бежевый и переслащенный. Они заказывали одно и то же каждый день и заметно расстраивались при виде каких-либо изменений: если вдохновение подталкивало Эркюля водрузить на корзиночку три черничины вместо двух черничин и мятного листа, это сотрясало самые устои их вменяемости.

Творческая интеллигенция просыпалась к одиннадцати. Эти люди действительно садились за столик и завтракали. К полудню «Кольшицкий» подбирался ближе к идеалу венской кофейни, чем в любой другой час; кафе жужжало сплетнями, пары ворковали, одинокие мужчины атаковали кроссворды, и недокухня очередями метала яйца кокотт. Специально для этой публики мы вскоре соорудили пятнадцатидолларовый комплексный завтрак «Франц Фердинанд», состоящий из яйца всмятку на мраморном постаменте, круассана с ветчиной и грюйером, джема, меланжа и крохотной шоколадки с логотипом «Цайдля». С первого же дня почти все креативщики только его и заказывали. Наценка на «Франц Фердинанд» доходила до 75 процентов, что означало 200 долларов чистой прибыли в час, пока не иссякал наплыв посетителей.