Валентин Черных - Свои Страница 27

Итак, меня бросила женщина! Что должен чувствовать и как реагировать брошенный мужчина? Как перевести эмоции в действия? Но я уже был не просто брошенным мужчиной, но и брошенным актером. Я получил неприятное известие. О чем я сразу же подумал? А подумал я о квартире, в которой жил, — через сутки я должен был внести плату за следующие три месяца. У меня не было денег на квартиру, и я собирался занять у Альтермана, который после окончания своего Торгового института работал в Городском управлении торговли.

Если так получилось, значит, завтра я перееду в общежитие, — зачем мне одному отдельная квартира? Я не рвал на себе волосы, не метался по комнате. Я размышлял отчетливо и трезво. Значит, и в кино может быть отчетливо трезвое действие или размышление даже при самых сильных стрессах.

Когда я снимал свой первый фильм как режиссер, то использовал для героя состояние трезвого расчета в стрессовой ситуации. Критики это отметили как мое новаторство, я же просто заставил актера передать мое сегодняшнее состояние. Однажды, еще на заводе, мне не хватило денег до получки. Я не ужинал, не завтракал. К обеду есть хотелось почти нестерпимо. Я пытался занять денег у молодых парней, но за три дня до получки денег ни у кого не было, а со старшими мужчинами, в основном латышами, я только здоровался и не был даже уверен, знают ли меня по имени.

К концу обеда я не выдержал и подошел к одному из судовых сборщиков из соседней бригады.

— Почему у тебя нет денег? Ты что, безработный? — спросил меня старый латыш.

— Не рассчитал, — сказал я.

— Надо рассчитывать, — сказал латыш. — Немного голодай. Иначе никогда не научишься беречь деньги.

И не дал денег. Я голодал еще два дня, но с тех пор у меня всегда был неприкосновенный запас. Теперь я нарушил это правило и снял все деньги со сберегательной книжки, чтобы она смогла купить платье и туфли к получению диплома. Она купила платье и туфли и ушла.

Я запомнил этот день еще и потому, что впервые в жизни выпил водки один, без компании. Я достал из холодильника бутылку, открыл банку килек и выпил половину стакана водки, потом добавил еще и ничего не почувствовал, хотя обычно небольшое опьянение я чувствовал и от пятидесяти граммов водки.

Однокомнатную квартиру я снимал на первом этаже, комнаты на первых этажах стоили намного дешевле. Пани Скуратовская, как она себя называла, любила ходить голой, поэтому шторы в нашей квартире почти всегда были закрыты. Я раскрыл шторы и начал собирать вещи. Это был почти как выезд из гостиницы, все в квартире было хозяйское, кроме постельного белья. Я собрал белье в узел, чтобы отнести в прачечную, связал в стопочку два десятка книг, трехтомники Эйзенштейна, которого я никак не мог освоить, и У. Фолкнера. Я каждый вечер открывал один из его романов — «Деревушку», «Город» или «Особняк» — и читал с любой страницы. Южноамериканские страсти были так похожи на северорусские страсти в Красногородске, и я еще раз убедился, что все люди похожи и в Африке, и в Америке, и в России.

Все мои вещи уместились в двух чемоданах, уже достижение, — пять лет назад, когда я поступал в институт, все мое имущество помещалось в одном чемодане. Увеличение вещей произошло из-за обуви и рубашек. Теперь вместо трех рубашек у меня было не меньше дюжины, женщины приучили меня менять рубашки каждый день. И вместо одной пары ботинок, которые я изнашивал и выбрасывал, я сложил в чемодан пять пар: черные, на кожаной подошве, закрытые, на литой резине немецкие «Саламандра», зимние на синтетическом меху, летние плетеные, кеды и кроссовки. Теперь это был минимум, которого мне едва хватало. Поверх вещей я положил две конторские книги, в которых записывал свои мысли, что-то среднее между дневником и афоризмами из книг мудрых людей. Из каждой прочитанной книги я что-то записывал в амбарную книгу. Пани Скуратовская высмеивала меня, когда я каждый вечер раскрывал разлинованную многостраничную книгу и делал записи.

— Иди лучше побрейся, чтобы не колоться, — советовала пани Скуратовская.

Она меня приучила бриться утром и вечером.

Поверх конторских книг лег мой синий диплом, в котором было записано, что я актер театра и кино. Но в кино меня не снимали и ни в один из московских театров не взяли.

Я открыл картонную коробку и достал ромб из малиновой эмали, вверху которого был прикреплен небольшой золотой герб СССР, а внизу золотая лира и перекрещенные кисть и перо. Такие значки получали окончившие театральные, кинематографические, музыкальные, библиотечные институты. Учителя носили голубые ромбики с раскрытой золотой книжкой, инженеры — синие с перекрещенными разводными ключами. Были еще значки университета, военных академий, медицинских, сельскохозяйственных институтов, высших военных училищ, которые приравнивались к военным академиям. Я мечтал о таком ромбике: такой знак без представления оповещал, что ты имеешь высшее образование. Но почему-то никто после окончания Киноинститута не привинчивал к пиджакам малиновый ромбик с золотой лирой, это считалось дурным тоном. Почему-то не считалось дурным тоном носить обручальное кольцо, оповещавшее, что ты женатый или замужем, а это более интимное сообщение, чем о твоем высшем образовании.

К моему сокурснику приехал его брат, тридцатилетний майор в мундире с голубыми петлицами. Только по значкам и орденским планкам я, не расспрашивая, мог проследить его карьеру. Цифра 1 с перекрещенными мечами на латунных крыльях сообщала, что он летчик-истребитель первого класса, а это почти высшая летная категория, значок в виде парашюта с подвешенной медной бретелькой с цифрой 120 означал, что он, в отличие от своих коллег летчиков-истребителей, любил прыгать с парашютом. Большинство летчиков прыгать не любили, зная, что при опасности сумеют катапультироваться и приземлиться на парашюте, но испытывать очередной стресс, которых и так хватало в их летной работе, не хотели. Два ромба сообщали, что он закончил Качинское высшее летное училище и академию имени Жуковского. Значит, он командир полка или скоро им станет. Должность командира полка предполагает звание не меньше полковника. Орденские планки сообщали, что кроме юбилейных медалей, которые получал почти каждый офицер в армии, у него был еще орден боевого Красного Знамени, — значит, воевал, скорее всего, во Вьетнаме, в Корее воевать он не мог по возрасту. Если бы женщины были более любознательными и умели разбираться во всех этих знаках различия, то ухаживание этого майора следовало воспринимать всерьез. Выйти замуж за этого майора, который в ближайшие месяцы может уже стать подполковником, значит сразу стать главной женщиной полка и войти в женскую элиту дивизии, корпуса и воздушной армии. Это сразу квартира со всеми удобствами или отдельный коттедж, а не частные квартиры с печным отоплением, уборной во дворе и баней раз в неделю.

Наверное, и для штатских можно было бы придумать нечто подобное, и уже придумывали во времена Сталина, когда во всех почти ведомствах носили погоны. После смерти Сталина погоны во многих министерствах отменили. Это я знал, изучая в институте историю костюма. Как ни странно, я в институте узнал о многом.

Я позвонил хозяйке квартиры, сказал ей, что изменились обстоятельства, я не моту платить за квартиру и потому сегодня съезжаю, а ключ оставлю под половиком перед дверью.

— Вы обязаны были предупредить меня за месяц, — сказала хозяйка, — поэтому заплатите за месяц вперед.

Я молчал.

— Хотя бы за половину месяца.

Я повесил телефонную трубку, зная, что она на меня не может жаловаться, потому что сама нарушала закон о прописке. Я поймал такси и переехал в свою комнату в общежитии. Мой приезд не обрадовал сценариста с четвертого курса, он за месяцы моего отсутствия привык жить один в комнате.

— Надолго? — спросил он.

— Через несколько дней я сниму другую квартиру, — пообещал я, зная, что не сниму: мои денежные запасы закончились.

Утром студенты уходили из общежития на занятия в институт, я варил себе кофе, читал газеты и журналы: «Искусство кино» и «Советский экран», в те годы выпускались только два киножурнала. Старики режиссеры делились воспоминаниями об Эйзенштейне, Пудовкине и Довженко — трех кинорежиссерах, канонизированных советской властью за их революционные фильмы, писали воспоминания уже и режиссеры послевоенного поколения. Меня история кино не интересовала. Я читал уже устаревшую для меня информацию о съемках новых фильмов, — если снимают, значит, актеры уже выбраны и утверждены. Я многому научился у пани Скуратовской. Она все запоминала: имена режиссеров, названия их картин, она восхищалась ролями известных, малоизвестных и совсем неизвестных актеров и актрис. В кино, как и во всем советском обществе, действовал уже хорошо отлаженный механизм. Режиссеры, актеры, сценаристы, как в часовом механизме, располагались на определенной шестерне-круге. На малой шестерне были талантливые и признанные, их было немного, но им давали возможность ставить классику, потому что их классика чаще всего приносила призы на международных фестивалях. На более крупной шестерне крутились лояльные к власти режиссеры, ставя фильмы о революции, о войне, о целине. На самой большой шестерне крутились все остальные: середняки, молодые, совсем тупые, но со связями, снимающие в порядке общей очереди.