Ларс Кристенсен - Посредник Страница 27

– Куда подевалась Хайди?

– Хайди Алм, к сожалению, пришлось уйти.

– Так быстро?

– Тебе поклон от нее.

Мама вышла из комнаты, села:

– Ты что-то ей сказал?

– Я? Ей?

– Что-то, что ей не понравилось. Заставило уйти.

– Да с какой стати? Ничего я не говорил!

Мама вздохнула:

– Мог бы, по крайней мере, ее проводить.

Мог бы, но не проводил. Есть мне не хотелось. Пусть мама доедает бутерброды сама или отправит в Биафру. Я пошел к себе, сел на корточки перед пишмашинкой. Никогда из меня ничего не выйдет. Я все-таки что-то сказал? Может, я, сам того не зная и не слыша, сказал то, что думаю, к примеру что готов умереть за ее локти? Кому охота сидеть за одним столом с человеком, который готов умереть за твои локти? Или я пробовал силком поцеловать ее, крепко поцеловать сквозь крошки? Невыносимо. Что я сказал? Что сделал? Я катался по полу. Дернул к себе лист и незримо написал указательным пальцем, терять-то мне уже нечего: рано или поздно я поцелую Хайди Алм! Черт подери! Новый девиз. Все вон из головы!

17

В ближайшие дни я не видал ни Ивера Малта, ни Хайди Алм, если на то пошло. Сидел у себя в комнате, занимался тем, чем по большому счету занимался все это лето, – глазел на свой портативный ремингтон с клавишей возврата. Но на что она нужна, когда исправлять нечего? И тут я вспомнил кое-что сказанное мамой. Нам это знать не обязательно. Кто же решает, чту нам знать не обязательно? После долгих раздумий я пришел к выводу, что решать можешь только ты сам, то бишь я. Я не желал знать про Генри. Не желал брать на себя чужие секреты. А мои секреты принадлежат только мне. Нам это знать не обязательно. С тех пор я думал об этой простой, короткой фразе почти каждый день и полагаю, что мама права. Незачем выставлять все на стол. Кое-что надо придержать. Иные шкафы стоит оставить на замке. Иные камни совершенно незачем переворачивать. Без секретов мы – варвары.

Однажды утром леска на жестянке тоже запуталась – большущий твердокаменный узел, который в два счета не развяжешь. Я недоумевал. Как это могло случиться? Точь-в-точь как с рычажками машинки. Как возникает путаница? Или с чего она начинается? Леска что же, жила по ночам собственной жизнью и вздумала схулиганить? Где-то, в какой-то миг должен ведь был образоваться злополучный первый узелок, который превращается в большой, а тот медленно, но верно припутывает и тебя к бестолковому вороху, источник которого тебе неведом. Разве наш хренов шарик не такой вот путаный узел во Вселенной? Вот оно. Вот зачем они полетели на Луну: чтобы вытянуть нитку, которая распутает узел, сковывающий человечество.

Тут на дорожке, что вела от калитки, послышались шаги. Кого я надеялся увидеть? Да никого. Впрочем, может быть, Хайди. Или папу. Оказалось, это Лисбет. С моим великом. Не доходя до крыльца, она остановилась. Я спустился к ней.

– Классный флагшток получился, – сказала она.

– Это ты стырила мой велик?

– Вот те раз! Он валялся в канаве возле магазина. Ты бы лучше спасибо мне сказал.

– Врешь!

– Да какая разница. Вот он. Целый-невредимый. Но тебе надо поставить новый замок.

Лисбет засмеялась и выпустила велик из рук. Я едва успел поймать руль, прежде чем велик упал.

– Ты, вообще-то, зачем пришла? – спросил я.

Она уже не смеялась, только глядела на меня. Не очень-то приятно. Я не смог посмотреть ей в глаза. Я мало кому способен посмотреть в глаза, а ей тем более. Поэтому все, по меньшей мере очень многие, думают, что я что-то скрываю, что совесть у меня нечиста. Будто взгляд в глаза что-то доказывает. Гитлер был мастак смотреть народу в глаза. Впрочем, большинство право, полагая, что я что-то скрываю или совесть у меня нечиста, а это, по сути, одно и то же.

– Знаешь что, Крис?

– Нет. Скажи.

– Если б с тобой встречалась я, то порвала бы сию же минуту.

Я не понял, о чем она толкует. Если бы она встречалась со мной? Лисбет хочет встречаться со мной? Но что значит «порвала»? Или я встречался с кем-то другим? Показал себя бульшим дураком, чем на самом деле, и попробовал изобразить умника.

– Жаль, – сказал я.

– Жаль, – передразнила она.

Ненавижу загадки. Ненавижу все спрятанное между строк и между слов. А такого до фига.

– Что ты, собственно, имеешь в виду?

– У тебя и сейчас тоже на уме это «собственно»? Разве не знаешь, что, собственно, «собственно» чертовски невежливое слово?

– Тоже? А что еще у меня на уме?

– Сам знаешь, Бледнолицый.

Я насторожился. И разозлился. Неужели другие знают про меня что-то такое, о чем мне неизвестно, что они это знают? Да, вот что я скажу. На свете не только слишком много всяких разных сведений, но и слишком много людей.

– Черт, неужели нельзя просто сказать то, что хочешь сказать, и свалить отсюда? У меня тут леска запуталась.

Лисбет закатила глаза и вздохнула:

– Леска у него запуталась. Да уж, не сомневаюсь!

– Да о чем ты?

– Ты вправду хочешь знать, о чем я?

– Я весь внимание. Весь обратился в слух.

– Недоумок ты, Бледнолицый.

– Недоумок? Это почему?

Лисбет опять закатила глаза и зевнула. Тут только я заметил, что на зубах у нее скобки. Может, из-за них она и стала на себя не похожа. Мне вдруг стало ее жалко. Просто-напросто жалко. Другая гимназия и скобки. Чертовски хреновая парочка.

– Потому что заставляешь Хайди ждать, сладкий мой. Ждать и ждать. Она так и будет ждать понапрасну, а? Тогда я скажу ей, что она может поискать себе нового парня, чуток пошустрее.

– Она просто ушла.

– Ушла?

– Сидела на балконе. А потом ушла. Ни слова не говоря. Ушла, и все.

Лисбет подошла ближе, прищурилась:

– Ты и впрямь совсем дурак.

– Та-ак. Значит, я и сладкий, и дурак, и недоумок?

– Да это почти одно и то же, если хочешь знать.

– Надо быть дураком, чтоб быть недоумком?

– В народной школе вы размножение не проходили? Иной раз девчонки уходят без предупреждения, понимаешь?

Я показал на ее рот:

– Ты испортила зубы?

– Насмехаешься, Бледнолицый?

– Вовсе нет. Незачем стыдиться, что надо носить скобки.

– А кто про это говорил? Что надо стыдиться из-за скобок?

– Да, собственно, никто.

– Собственно, никто? Тогда зачем ты говоришь?

– Я не говорил. Я сказал, что незачем стыдиться скобок. То есть совсем наоборот.

– Тогда кто-то наверняка говорил, что это стыдно. По-твоему, носить скобки стыдно?

– Вовсе нет. Тебе к лицу. Скобки, я имею в виду.

– Если я буду помалкивать, никто их не увидит.

– Вот именно. А сможешь, Лисбет?

Она улыбнулась, и на миг рот стал похож на решетку.

– Я упала в ванной и треснулась подбородком о край раковины. Вся зубная гвардия наперекосяк. Придется ходить с этим дерьмом еще четыре недели.

– Ничего, ты наверняка выдержишь.

– Знаешь что, Бледнолицый?

– Я еще чего-то не знаю?

– По-моему, ты пишешь чересчур много стихов. У тебя от этого совсем шарики за ролики заедут.

Лисбет пошла к калитке. Остановилась там, оглянулась. Тут я увидел, до какой степени она потрепанная. Казалось, ей надо было отойти подальше, чтобы я как следует разглядел, что она потрепанная. Как сказала мама, она поблекла, подурнела. И не из-за скобок. Скобки лишь подчеркнули неприятные черты. Бросили ребячливый свет на испорченное лицо. Все одиночество в ней стояло на часах.

– У меня вечеринка в воскресенье. Придешь?

– Собственно, у меня другая встреча.

– Будь добр, приходи. Ради Хайди.

– В воскресенье они прилунятся.

– Потому и вечеринка, ясно?

– Посмотрим.

– Вот и хорошо. Только Ивера не приводи. Мы не хотим заразиться.

– Чем?

– Барачной болезнью. И у нас есть телевизор. Значит, придешь?

– Может быть.

Лисбет засмеялась и скобками послала мне воздушный поцелуй.

– Кстати, каждый разговор с тобой вдохновляет, Крис!

Я отвез велик к крыльцу, поставил там. Но не знал, куда припарковать себя самого. Не находил свободных мест. Хайди вправду ждала, что я приду? Или это выдумка Лисбет, к которой никто больше не приходил на день рождения? Я тонул в сомнениях. Выбор был слишком велик. Чем больше выбор, тем труднее на чем-нибудь остановиться. Сомнений не вызывало только одно: мне надо писать. Однако мир все время мне препятствовал. Люди так и норовили совать палки в колеса. И я опять жутко разозлился. Мне бы надо быть счастливым. Но счастье не самая сильная моя сторона. Личный мой рекорд – двадцать секунд счастья. Чуть ли не короче двух шестидесятиметровок. Этот рекорд я установил, когда написал первое настоящее стихотворение, то самое, про часы на Драмменсвейен, которое не позволил напечатать в «Женщинах и нарядах». Подумав хорошенько и подсчитав, я решил, что, пожалуй, счастье от известия, что они хотели его напечатать, длилось дольше, а ведь должно бы быть наоборот? Пожалуй, мое первое стихотворение останется последним. А что сталось с той свободой, которая захлестнула меня на пути сюда, на носу «Принца»? Она улетучилась. Даже записочки не оставила. Впредь мне надо держаться вдали от мира. Я ушел за дом и долго разговаривал сам с собой. Мама стояла на балконе.