Ларс Кристенсен - Посредник Страница 26

– Возможно, папа этим летом вообще не сумеет сюда приехать, – сказала она.

– Он должен остаться в больнице?

Мама только кивнула, – казалось, в мыслях у нее царило замешательство.

– Кстати, я встретила Лисбет. У почтовых ящиков.

– Вот как.

– Она подурнела.

– Подурнела? Что ты имеешь в виду?

– Потрепанная какая-то. А ведь была такая хорошенькая.

Я ничего не сказал. Сам видел. В Лисбет появилось что-то грубое, что-то равнодушное и неприкаянное. С прошлого года она вроде как стала старше на несколько лет. Я зашагал дальше. Мама догнала меня.

– Надеюсь, ты не ввязался во что-то, о чем пожалеешь, – сказала она.

– С какой стати? В смысле, зачем я стану делать то, о чем пожалею?

– Это очень легко.

– Что легко?

– Делать то, о чем пожалеешь.

– Насчет этого можешь не беспокоиться.

– Все равно я беспокоюсь.

– Почему? Ведь беспокоиться совершенно не из-за чего?

– Потому что мне положено беспокоиться.

Я открыл маме калитку, а она вдруг улыбнулась:

– Вдобавок незачем было ходить на Сигнал, чтобы починить машинку. Я вполне бы справилась.

– Здорово.

– Чтоб ты знал! – Больше мама ничего не сказала.

Когда мы пообедали и перемыли посуду – я вытирал и был в этом деле виртуозом, вытирал быстрее, чем мама успевала мыть, так что она все время отставала, изо всех сил старалась мыть быстрее и твердила, что я должен вытирать как следует, будто я не вытирал как следует, – вообще-то, она почти всегда твердила, что я должен все делать как следует, ведь в противном случае рано или поздно придется расплачиваться, – но, вообще, я хотел сказать, что, когда мы пообедали, перемыли, вытерли и убрали посуду на место, мама предложила поиграть в «Эрудит». Я бы предпочел тихонько уйти к себе, поработать над стихотворением, которое по-прежнему оставалось только заголовком. А время поджимало. Но мне не хотелось и разочаровывать маму. В этом плане я был молодец, хотя считал до невозможности ниже своего достоинства прибегать к подобным выражениям, в таком случае, наверно, давно бы напечатал стихи в «Женщинах и нарядах», в смысле, сложил деревянные кубики с буквами, а это отнюдь не мой стиль. Я глубоко вздохнул и сказал: ладно, раз тебе непременно хочется поиграть в «Эрудит», давай, вздохнул еще раз, просто чтобы мама поняла, что я милостиво соглашаюсь только из любви к ней, поскольку играть ей больше не с кем. Но когда начнем играть, я ей покажу, кто тут командует буквами, чернильными, деревянными, песчаными или свинцовыми.

Мы уселись на балконе, разложили игру и начали. Пусть никто не думает, будто я помню все слова, какие мы выкладывали, в моей черепушке и без того нет места, она давно переполнена, а запасного выхода нет и в помине. Но все ж таки я помню, что выложил слово вечер, очков немного, но слово хорошее: вечер – это и конец дня или жизни, и часть последовательности, так я понимаю. И сейчас вечер был именно такой, с легкими, спокойными тенями, протянувшимися в траве. Я на этом не остановлюсь. Буду продолжать. Мама выложила выемка и заработала кругленькую сумму, вдобавок за «ы» полагалось вдвое больше очков. У меня ряд вышел плохой, шесть согласных и одно «и». Мама наклонилась над столом:

– Можешь выложить лик под выемкой, тогда будет два слова.

А в этом тоже есть смысл? Что выемка, то бишь вмятина, стоит посреди доски, как тычок по морде? Мама знала больше, чем я думал? Давно приметила мои вмятины? Может, заметила их, еще когда я родился на свет в женской клинике на Юсефинес-гате, вперед ногами, готовый сию же минуту смыться?

– Не встревай.

Но у меня в запасе было еще и «ф», поэтому я подложил фри к маминому «к», так что получилось фрик. Мама изумилась и не могла смолчать:

– Фрик? Такого слова нет.

– Есть. Вот оно. Фрик.

– И что это означает?

– Модный чувак.

– Чувак?

– Забудь. Восемнадцать очков.

– Было бы больше, если б ты выложил лик.

– Я выкладываю те слова, какие хочу. Согласна?

– Как хочешь.

– Вот именно. Как я хочу.

Примерно так продолжалось дальше. Мы выкладывали буквы до захода солнца. Слова разбегались по доске. Мама сумела разделаться с «э» в слове «эгрет». Мама лидировала. Я сражался с «й». Оно жгло меня изнутри. Потерял я хватку. Подо лбом чесалось. Я снова ушел в свой мир. Мама вернула меня к реальности:

– К тебе пришли.

Я медленно обернулся. Хайди.

– Привет, – сказала она.

– Привет. Привет.

– Я помешала?

Мама встала, подошла к ней:

– Конечно же нет. Значит, ты и есть Хайди?

– Да. Хайди Алм. Я тут на каникулах, у Лисбет.

– Очень хорошо, что ты зашла. Сыграешь с нами?

Девочка по имени Хайди Алм охотно согласилась. Мама и Хайди Алм играли в команде. Откуда маме известно, что Хайди Алм зовут Хайди? Я никогда не упоминал ее имя. Наверно, Тетушки, стоя в городе у окна, вооружились подсвечниками и передали морзянкой: Х-а-й-д-и. Она смотрела на меня и улыбалась. Кожа золотистая. Волосы падают на плечи. Какое-то украшение в ямочке на шее. Ногти на трех пальцах покрыты лаком. Я забыл все слова, смутился и растерялся. Только бы все это кончилось. Ну почему я так смутился? Устыдился родной мамы? Она правильно сказала, что я стыжусь? Тут-то до меня и дошло, именно в эту минуту, что я человек несвободный. У меня нет собственной воли. Я во власти судьбы.

– Твоя очередь, канительщик, – сказала мама.

Как они смеялись. Как смеялись над канительщиком. Я пытался совладать со своими буквами. Мог бы выложить хава, банан, буфера, мог бы выложить по горизонтали и вертикали целое стихотворение, черт, пропади все пропадом. Мог бы выложить соска! Выложил сыр. Из всех слов, существующих в языке, не нашел ничего интереснее заурядного сыр. Мама и Хайди Алм мигом смекнули, что к чему, добавили к моему «с» оты и получили соты с плюсовым очком. Как я уже сказал, пора кончать. И в конце концов мы закончили. Мама и Хайди победили с большим преимуществом, но, если поделить сумму их очков пополам, что вполне логично, мы оказались бы на равных, но я ничего не сказал, не хотел выглядеть жалким неудачником, я и так им был, – мало того, я и хорошим победителем не был. Надеялся только, что мама не спросит, не хотим ли мы поужинать.

Мама встала:

– Поужинать хотите? Я приготовлю бутерброды.

– С удовольствием, – сказала Хайди. – Большое спасибо.

Мама вышла, в смысле, пошла на кухню. А мы, Хайди Алм и я, сидели на балконе дачи, которой теперь уже нет, а фьорд тем временем менял окраску, и холмы на другом берегу походили на спину огромного водяного буйвола, заплутавшего между Драмменом и Форнебу. Я собрал игру, разложил алфавит по местам. Заодно мог бы убрать и остаток речи. Надо бы сказать что-нибудь умное. Но ничего не придумывалось. Как я уже говорил, язык у меня прекрасно подвешен, только когда я один. А время шло. Хайди смотрела на меня. Я пытался смотреть на нее. Но чуть ли не каждые две секунды либо невольно закатывал глаза, либо смотрел в сторону. К примеру, на телефонных проводах у калитки сидела сорока, и было ужасно интересно выяснить, что она затевает. Улетела, конечно. Только ее и видели. Я опять посмотрел на Хайди Алм. Она глаз не отвела. Такая красивая. Все в ней красиво, ни малейшего изъяна. Переносица красивая. Мочки ушей красивые. Брови красивые. Уголки губ красивые. Шея и подмышки красивые. Даже локти красивые. За эти локти я готов был умереть. Мог бы так ей и сказать – сказать как есть, что готов умереть за ее локти. Что-то уж больно долго мама делает бутерброды. Но прежде чем я открыл рот, Хайди первая сказала:

– Продвинулся со стихами?

– Жду.

– Чего?

– Стихов.

Хайди наклонила голову набок, подперла щеку ладошкой:

– Может, наоборот.

– Что наоборот?

– Стихи ждут тебя.

– Может быть.

– И стихи мало-помалу теряют терпение.

– Ты так считаешь?

Мама наконец вернулась, прежде чем наш разговор совсем иссяк. Она позволила нам спокойно поесть, только бросила на меня красноречивый взгляд: дескать, веди себя как полагается, что бы это ни означало. Разве я вел себя не как полагается? Разве я не примерный? Так или иначе, с полным ртом мы не разговаривали. Это единственное преимущество, когда ешь за компанию с другими. Кстати, так же обстоит с поцелуями. Когда целуешься, вести разговоры невозможно. Хайди быстро встала и вдруг заторопилась.

– Мне пора, – сказала она. – Кланяйся маме.

И она убежала. Я увидел, как она исчезла в Яме, ушла. Ловко, подумал я, до невозможности ловко. Из комнаты выглянула мама:

– Куда подевалась Хайди?