Ксения Букша - Манон, или Жизнь Страница 27

Мы уже выехали из Шамони и теперь мчимся по какой-то зеленой расселине между двух гор, мимо мхов и лишайников, мимо невысоких рощ.

– Да что с тобой такое?

– Все внушает мне ужас, – обстоятельно говорит Манон и судорожно сглатывает. – Мне страшно смотреть на все это, вообще на все. Я, кажется, сейчас помру.

– У тебя есть с собой что-нибудь от таких припадков? – спрашиваю. – Может, у тебя аллергия?

– Нет, это не аллергия. Де Грие, де Грие, я помираю, скорее поехали, какой тут ближайший город, мне нужно к врачу и в аптеку, тут можно вызвать скорую? – причитает Манон, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты ведешь себя просто отвратительно, – говорю я.

– Человек помирает, а ему говорят, что он ведет себя отвратительно.

– Манон, это психологически неверно! Твой припадок обусловлен не физиологией, а психологией!

– Да пошел ты! – кричит Манон.

– Вот так, разозлись хорошенько!

– Мать твою, да мне не поможет разозлиться, мне ничего не поможет! – кричит Манон. – Ты ни хрена не понимаешь, эта хрень – последствия Чернобыля, и от нее, бллин, не помогает твоя психология! Я, мать твою, и так сосредотачиваюсь и контролирую дыхание, я и так знаю, что моему организму все это только кажется, мои мозги это знают, но мой организм ни хрена не желает понимать, ясно тебе или нет?

Я наддаю газу и стискиваю зубы. Манон принимается молиться:

– Пресвятая и пречистая Богородица, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от меня, смиренного и окаянного раба Твоего, уныние, забвение, неразумие, нерадение, и всякая скверная, лукавая и хульная помышления, от помраченного сердца и ума моего, и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен… и избави меня от многих и лютых воспоминаний и предприятий… и от всех действ злых свободи мя… яко благословенна еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое… во веки веков, аминь… Ты скоро уже доедешь, мать твою, до города, где-нибудь там есть аптека, или мне подыхать посреди поля придется?

Солнце жарит. Рощи отбрасывают на дорогу тошнотворную кружевную тень. Небо становится все гуще и синее. Наконец, замелькали домики. Это олимпийская деревня Альбервиль, очередной горнолыжный курорт.

– Смотри, здесь где-нибудь есть аптека?

– Я хочу заехать в центр, там точно есть.

Мы паркуемся в тени.

– Там снаружи градусов сорок. Лучше бы тебе не идти со мной. Вот что: ты посидишь здесь, а я сбегаю за лекарством. Идет? Только напиши мне карандашиком на бумажке.

– Нет, я здесь одна не останусь, – быстро говорит Манон и резво вылезает из машины.

На улице – пекло, настоящее пекло. Древняя жара, как в парке юрского периода, густая, клубится. Сразу прилипает к телу. Площадь дымится, фонтан порошит сухой водой. Деревья высохли и трещат, как трут. Вершины Монблана тают. Чумовое синее небо. Манон подпрыгивает и приплясывает. На больную она совсем не похожа.

А между прочим, тертая морковка страшнее вишневой косточки и хлебной крошки, потому что в ней кислота, которая может прожечь горло насквозь.

– Аптека, аптека, – бормочет Манон, – на центральных площадях и на маленьких улицах. Кажется, это она.

– А ты знаешь, что именно тебе нужно?

– Да, да, да, и я даже могу объяснить это по-французски.

Мы вваливаемся в аптеку. Там на удивление много народу. Несколько старичков звонят по телефонам, запутываясь в красных и синих проводах. Манон роется в сумочке, находит карандаш, листок бумаги, судорожно вдыхает, пишет название лекарства на листке бумаги.

– Черт, черт, – бормочет она, – опять началось.

Манон прямо-таки бросается к окошечку, падает туда, протягивает листочек.

– К сожалению, это лекарство выдается только по рецепту, – возражает продавщица.

– Ну дайте ей, ей же плохо! – вмешиваюсь я. – Одну таблетку выдайте, и все!

– Я ничем не могу помочь.

Манон приходит в полное отчаяние. Она падает на стойку у телефона. Старички шарахаются и крутят головами.

– To Hilfe! – задыхается Манон. – To Hilfe!

Хватаю ее за руку, жестко, выволакиваю на улицу. Звоню в местную «скорую». Манон скрючилась у стены, спрятав голову между коленями. По временам она хватает себя за горло и хрипит.

Набегают врачи. Манон вскакивает и мчится навстречу им, сама залезает к ним в машину.

– А вы?

– Я с ней, – объясняюсь я.

С твоей фамилией, де Грие, просто стыдно так плохо знать французский. Манон же – бормочет, лепечет и жестикулирует, судорожно дергается, делает какие-то ужасные, незнакомые мне и неприличные жесты. Машину подкидывает на ухабах. Через две минуты мы прибываем в больницу. Манон пробегает вестибюль, садится у стенки.

– Что с ней случилось? – задают мне вопросы.

Я по мере сил объясняю, но натыкаюсь на непонимание и недоумение. Врачи пытаются сделать что-то по-своему.

– Рэнди, – стонет Манон, откинувшись. – Я сейчас помру…

Манон принимается ходить и ходить, врачи кричат ей: сиди спокойно, но ее мотает, зрачки расширены и заведены вверх-вбок.

– За мои деньги, – говорит Манон, – за мои-то деньги! За мои деньги!

– Что у тебя болит? Где, в каком месте?

– Все! Везде! Не знаю! Лечите! – кричит Манон. – Лечите меня!

В вестибюле – женщина со сломанной ногой, еще – меланхоличный больной мужчина (видимо, почки или печень). Меня начинает тошнить. Мы чем-то отравились. Или это от жары. Врач спрашивает меня: что мы ели? Похоже, это нервное. Какой-то припадок с ней. Она говорит «Чернобыль», скажите, это опасно? Поднимались в гору: шагом, бегом? Астма? Аллергия? Почки? Что с нею, черт возьми, такое?

Манон укладывают на высокую каталку. Привязывают ремнями руки и ноги. Она вздрагивает, трясется; легкие судороги, то прекращаются, то начинаются снова. Допрашивать с пристрастием – не Манон, но ее организм: бунтовать надумали? жить не хотим? пульс, дыхание, давление, кардиограмма, энцефалограмма?

– У нее все в порядке, – говорит врач, вытирая пот со лба. – Мы сейчас дадим ей успокоительного.

– Боюсь, успокоительное мне не поможет! – кричит Манон из палаты. – У вас тут и помереть недолго!

– Будете платить сейчас или выписать чек для предъявления в страховую компанию?

– Наличными, – говорю я и вынимаю из кармана кучу мятой бумаги.

Жеваные желтые двухсотенные, сотенные, пятидесятки. Столько наличных евро разом – не бывает. Врач никогда не видел. Евро – мусор. От них больше проблем, чем пользы. Мысли скачут, как в клипе.

Захожу в палату. Манон кривится.

– Меня тошнит, – говорит она по-французски, еле шевеля губами. – Мне плохо. У меня во рту все пересохло.

Глаза – еле открытые щелки, и все сплошь – зрачки. Волосы дыбом, склеенные от пота.

Врач уходит.

– Охх, – говорит Манон, с дикой тоской глядя вокруг. – Охх, как страшно. Де Грие, ты не представляешь себе, как страшно. Потри мне ножки. Пожалуйста. В них как будто боржому налили.

Развеиваю боржом. Вокруг становится все холоднее – Манон попросила поставить рядом вентилятор.

– Так хреново мне еще никогда не было, – говорит Манон.

– Да что с тобой такое, наконец? – не выдерживаю я. – Врач говорит, что все в порядке, а ты загибаешься. Что за чертовщина?!

– Рэнди, – как маленькому, укоризненно, устало. – Рэнди, понимаешь, если кто-то перестает существовать, то ни одна собака в этом случае не поможет… Куча врачей, скорая помощь, все дела… но ты все равно один, в этом смысле ничего не изменилось со времен… – Манон сглатывает. – Со времени… – ее снова начинает трясти. – Пошли отсюда…

Манон слезает с каталки, выпрямляется во весь рост.

– Йоой, мне жить бы еще и жить, – с потрясающей тоской говорит она. – Рэнди, я бы, честное слово, поехала бы с тобой на Уолл-стрит. Научилась бы облигациями торговать. Или анализировать балансы. Сидела бы днями перед компьютером, и… прилежно, четко, не отрываясь… по ночам мы бы с тобой занимались любовью.

– Так и будет, – говорю я.

– И больше мне ничего не надо было бы, а из красоты – мы бы по ночному городу ездили, когда все небоскребы… в цвету… и утром, когда солнце встает из-за залива… и все, все, очень мало, очень… она мелькнет, она ушла…

Манон обхватывает себя и выходит из палаты; никто нас не держит, никто на нас не смотрит, никто не держит. Сто тридцать три евро и тридцать шесть центов наши – лежат в кассе, никем не тронуты; ветерок шелестит нашими никому не нужными деньгами.

Радио громко-громко: «Tum balalaika, tum balalaika» – кружится над жарким двором. «Тум-балалайка», сестры Барри. Меня всегда от этой песни дрожь почему-то пробирает, хотя я точно не знаю, о чем она и как была написана. Мне не хочется уходить. Все громче под синим небом.

Плетемся к машине.

Завожу двигатель. Манон открывает книгу «Автомобильные дороги Европы», сгибается пополам, кладет книгу себе под ноги и читает в таком положении. Отъезжаю. Ставлю кондиционер на восемнадцать градусов Цельсия.