Анатолий Калинин - Запретная зона Страница 28

– Нет, я уже давно Прасковья Федоровна. – Женщина церемонно поклонилась, глядя на него смеющимися глазами.

– Значит, это ты вчера и на собрании следила за мной?

На мгновение ее лицо стало серьезным.

– Я за вами, Василий Гаврилович, можно сказать, всю жизнь слежу, да вы и тогда меня, как мелюзгу, не изволили замечать. – Глаза у нее торжествующе вспыхнули: – Но купались мы, если вы еще не забыли, почти, каждое утро вместе. Как только увижу, вы из калитки Махровых бежите, так и увязывалась за вами. Не забыли?

Теперь и он вспомнил. Сколько бы ему ни приходилось ходить купаться на Дон, черноглазая соседская, Паша Кравцова всегда была тут как тут. И в воде, бывало, так и вьется вокруг него, как щучка, или же атакует его тычками ладоней, надеясь ослепить брызгами. Вспомнил Греков и то, как ему всегда было весело с ней. Он даже заступался за нее перед ее матерью, которая кричала Паше, чтобы она отвязалась со своим баловством от взрослого человека.

– Теперь, Прасковья Федоровна, вас уже не назовешь мелюзгой, – окидывая взглядом ее круглые плечи с накинутым на красный купальник халатиком, сказал Греков.

Она прикрылась ладонью от поднимавшегося из-за Дона солнца.

– Иногда я слышу, как мои ученики в школе меня рыжей кобылой зовут.

Греков горячо запротестовал:

– А это уже клевета. Это они со зла.

– Но все-таки, Василий Гаврилович, вы меня по-прежнему зовите Пашей. Так ведь еще может и показаться, что эти двадцать лет назад вернулись. – Она нагнула голову, обирая с края своего халатика черные прошлогодние репьи. Но тут же снова весело взглянула на него: – Поплывем до нашей косы?

– А ее не затопило?

– Пока только до половины. Видите, спина ее еще торчит из воды, как горб. Но течение теперь там бурное. – Она с беспокойством посмотрела на него. – Вы плавать не разучились у себя в городе?

Взглядом Греков измерил расстояние от берега до белопесчаной косы – и в самом деле единственным островком суши, выступающей из Дона. Вокруг розовел под утренним солнцем сплошной разлив.

Течение прибывающей с верховьев воды оказалось бурным, и Греков так и не смог догнать Пашу, красной рыбой мелькавшую далеко впереди в мутной воде. Когда же он наконец выбрался на косу, Паша уже лежала там на песке под вербой, покусывая какую-то травинку.

Под одинокой вербой, куда доплыли они, донской песок серебрился точно так же, как и на тех картах намыва, где Грекову каждый день приходилось бывать на плотине. Только тишина здесь стояла такая, от которой он уже отвык. В запахе растущей вокруг вербы желтой кашки, смоченной росой, вязли все другие запахи утра.

– Но вода не холодная, – сказал Греков.

– Какое лето, такая и вода.

– Да, будто и не было двадцати лет.

Ее ответные слова прошелестели чуть. слышно:

– Это для кого как. – Взглядывая на Грекова, она с улыбкой вспомнила: – А тогда я за вами никогда не могла угнаться, хоть и гребли вы всегда лежа на боку, одной рукой.

Греков и сам уже забыл, как это было.

– Почему же одной?

– Потому что другой вам нужно было держать над головой наган с патронами, чтобы не отсырели они. Не могли же вы его оставлять на берегу, чтобы какой-нибудь кулак его утащил.

По ее тону не совсем можно было понять, серьезно она об этом говорит или с насмешкой. Греков махнул рукой.

– Чего только смолоду не бывало. Иногда я свой наган и под подушку клал.

Белыми ровными зубами Паша докусала до конца травинку, отбросила ее в сторону и, потянувшись рукой, отломила от ствола вербы крохотный зеленый отросток.

– Из-за этого нагана девчата и ходили за вами табуном. А мне, товарищ бывший уполномоченный крайкома по сплошной коллективизации, ваш наган даже снился. Вместе с его хозяином. Но вам, конечно, никакого до этого не было дела. Мало ли сколько девчат пялили на вас глаза, да и голова у вас забита была совсем другим. Даже уезжая из нашей станицы, вы не заметили, как одна из девчат бросила вам в машину сумку с пирожками.

Греков обрадовался:

– Так это твои были пирожки? Мы их еще и в Ростове с ребятами три дня ели. Спасибо, Паша.

– Но тогда вы даже не соизволили махнуть мне на* прощанье рукой. Так, в общем и целом, помахали всем – и больше чем на двадцать лет. Ни письма, ни привета.

Все время она говорила полунасмешливым тоном, рассматривая в песке какую-то букашку, а теперь вдруг повернулась на спину и, подложив под себя руки, повторила:

– За все двадцать лет.

Греков испытывал чувство искреннего раскаяния.

– Я, Паша, не перед одной тобой виноват. В Ростове меня сразу же взяли на военную службу, а потом… в общем, из шкуры кочующего партработника я так и не вылезал до самой войны.

– Могли бы и после войны как-нибудь весточку о себе подать…

Греков приподнялся на песке на локтях, с беспокойством спрашивая у нее:

– Паша, что ты вдруг напустилась на меня? Какие между нами могут быть счеты? Ты же сама сказала, что была тогда совсем девочка, мне нравилось, когда ты к нам по-соседски забегала или же сопровождала меня на Дон купаться, но не больше. В чем же я провинился перед тобой? – Озаренный догадкой, он наклонился над ней, заглядывая ей в глаза. Она выдержала его взгляд и села, стряхивая с купальника песок.

– Поплывем обратно, а то еще завтра по станице пойдет, как мы на косе крутили любовь.

На обратном пути им уже не приходилось так бороться с течением, которое само прибивало их к берегу. Надо было только следить, чтобы не отнесло их далеко от станицы. Теперь Греков уже не отставал от Паши. Можно было, переворачиваясь на спину, и плыть рядом с ней, переговариваясь:

– Но на Алевтину у вас и тогда хватало времени смотреть. Не зря вы потом выписали ее в город.

– Об этом, Паша, не будем говорить. С Алевтиной я уже давно не живу.

– Значит, теперь у вас другая жена, да? И дети есть?

– Мальчик и девочка.

– От разных матерей?… У меня в классе тоже таких много. Не позавидую, Василий, – она впервые назвала его по имени, – я твоей семейной жизни. – И, перевернувшись со спины на бок, уверенно спросила: – Алевтина, конечно, и теперь не забывает тебе напомнить о себе? Я и тогда удивлялась, что ты в ней нашел. Она же всегда только сама себя любила.

– Лучше расскажи, Паша, о себе.

– Разве мы больше не встретимся? Вот когда будешь уезжать из станицы, тогда и расскажу,

– А у тебя дети есть?

– Откуда у меня они могут быть?

– Разве ты не замужем?

– А разве, по-твоему, я обязательно должна была замуж выйти?

– Так все это время и прожила одна?

– Нет, сначала с отцом и матерью, пока наш дом… – голос ее на минуту приглох, – не разбомбили, когда я в школе на уроке была. С тех пор одна. Но детей у меня, слава богу, целый класс. Тридцать одна душа.

– Ты, Паша, красивая. Тебя бы, по-моему, любой в жены взял.

– Любой, да не каждый. Слепые вы мужчины. Если вокруг вас ходит нормальная любовь, вам это почти всегда кажется скучным. Вам нужно, чтобы она какая-то ненормальная была. Из-за этого потом у вас и вся жизнь кувырком. Но и не только у вас… – Она еще что-то хотела сказать, но не успела. – А вот и берег. Смотри, из всех калиток повысыпали бабы. Как же ты теперь будешь уговаривать их на собраниях, товарищ уполномоченный обкома? Они же тебе сразу рот заткнут: «Ты лучше свою Пашку Кравцову уговаривай». А ее, дуру, и уговаривать не нужно. Она сама уже двадцать лет… – Не договорив, Паша вдруг повернула разговор в другое русло: – Слыхала, ты новую квартиру ищешь? У меня дом пустой. Но вообще-то я не советую тебе от Зинаиды Махровой уходить. Она совсем не такая, как… – И снова не договорив, Паша стала выходить на берег из воды. Ручьями вода стекала с красного купальника, облепившего ее грудь и бедра. На развилке стежек, натоптанных к Дону из всех дворов, они расстались,

10

Еще три года назад никто бы не поверил, что эта веками устоявшаяся среди хазарских, ногайских и казачьих курганов тишина может быть так разбужена и взорвана, эти глухие синие ночи и все живые, горячие запахи, которые раздували ноздри донских табунов, не только потеснены, разбужены, заглушены, побеждены, но и совсем изгнаны отсюда выморочным смрадом бензина, дизельного масла, цементной пыли.

После того как здесь гремело день и ночь, снаряды сверлили воздух, летая из-за бугров на займище и обратно, а самолеты проносились над чакановыми крышами, люди еще не успели надышаться, насытиться тишиной, спеленавшей и степь, и сады, и займище.

Вот и сумей после этого доказать людям, что им опять надо бросать все это и поскорее откочевывать к новым местам, где как будто бы ожидают их благополучие, спокойствие и долгожданное счастье. А что такое это благополучие и что такое счастье? С чем их теперь надо было сравнивать, какой придерживаться меры? И где она, та единственная для всех мера, которой надо держаться? Если, допустим, сравнивать с тем страшным годом, когда фронт перекатывался через станицу на восток, к Сталинграду и обратно от Сталинграда, на запад, то это одно. А если с тем десятилетием, когда уже опять, хоть и не в каждый двор и часто без руки или без ноги, но все-таки, повозвращались домой мужья и сыновья, сплели новые плетни и перекрыли обгоревшие крыши, привели на усадьбы буренок и насадили на склонах виноградные лозы, то уже другое. Зачем же и где после всего этого снова искать спокойствие и благополучие, которое все равно не кому-нибудь, а самому же и надо будет опять наживать, устраивать, окоренять на новом месте? И сколько раз снова и снова можно начинать жизнь?