Эдуард Лимонов - У нас была великая эпоха Страница 28

Солдаты и отец вставали так рано и занимали позиции вокруг площади Дзержинского не для того, чтобы толкать толпу и бить ее, но чтобы направлять бестолковых гражданских. Чтобы, выбираясь с площади тысячными потоками, бараны стада человеческого не передавили друг друга взаимно, а ровно лились по нескольким выходам и затем равномерно рассеивались в городе. Однако гражданские никакой благодарности к оберегающим их солдатикам не испытывали. Они напирали то тут, то на другом участке фронта могучими волнами на солдат, тискали их и мяли, если им удавалось прижать солдат к грузовикам или (если таковые были) стенам зданий, они обзывали солдат «душегубами» и «жандармами», и, если им попадался офицер, они пользовались моментом, чтобы прижать его особенно сильно, задавить, если возможно, до смерти и увести в суматохе его «ТТ». Группы гражданских все время пытались пробраться сквозь оцепление под колесами грузовиков и под ногами солдат, отдельные индивидуумы, как-то: инвалиды, смазливые девушки, беременные женщины, старики и дети — постоянно атаковали солдат психологически, уговаривая пропустить именно их «в виде исключения». И, получая резонный отказ, начинали ругаться.

Короче, «стоять в оцеплении» было работой нервной. Отец уставал в такие дни очень. Из его длинных и сбивчивых монологов, он произносил их перед матерью в конце дня, разматывая портянки и стягивая сапоги, иногда мать вызывалась сделать это, сын лейтенанта запомнил и унаследовал отвращение к толпе и страх перед нею. Хорошо аргументированный и обоснованный страх жандармского офицера перед чудищем с тысячью голов. Однажды толпа таки прорвалась сквозь заслоны солдат, опрокинув несколько грузовиков, и, дикая, докатилась до стены, ограждающей обрыв (эта часть города была выше нормального уровня Харькова). Передовые части толпы в смятении остановились, но отступать им было некуда. Через некоторое время многих раздавили о стену, «как клопов» (выражение лейтенанта Савенко: «как клопов, Рая!»). В нескольких местах дряхлая стена обрушилась, и часть толпы свалилась с обрыва. В своем самоубийственном движении к стене толпа разметала несколько загонов с лошадьми, и, дикие и более сильные, чем люди, они метались в месиве народа…

Отец был сторонником сильных мер. Анализируя кровопролитный эпизод на выставке, он объяснял матери, что следует вооружить хотя бы нескольких солдат в каждом взводе дробовиками с обрезанным дулом, что они, мол, являются самым эффективным средством против толпы, что «у дробовика-обреза кучность стрельбы едва ли не метр в диаметре. И это у каждого ствола, Рая. Сицилийские бандиты употребляют это оружие испокон веков. Называется оно «лупара». Убить дробью можно, если только выпалить с совсем близкого расстояния в живот или в голову, но отличное средство для разгона негодяев». К сожалению, выбор оружия для оцеплений находился вне компетенции не только отца, но даже и начальника дивизии. Даже начальник Харьковского гарнизона не мог решать такие вещи. Решал сам Лаврентий Палыч Берия в Москве. И он ограничил офицеров «ТТ» и нескольких солдат во взводе штыками.

Они влезли с матерью в кузов грузовика и, устроившись там среди полусонных солдат, вышли через полчаса под алую утреннюю зарю. «Попрыгай, чтобы согреться, — сказала мать. — Ох, как деревней пахнет!» Он, следуя примеру матери, втянул воздух сельскохозяйственной выставки. Пахло чуть-чуть как в цирке, но слабее и приятнее. Под ногами прыгающего по совету матери ребенка захрустели льдинки — вчерашнюю грязь затянуло пленками. Отец расставил солдат, и, взяв ребенка за руки, семья пошла на выставку.

Ребенок никогда не был в деревне. Он даже плохо себе представлял, что это такое, деревня. А тут, следуя по проспектам выставки, еще не наполнившимся народом, он увидел сразу и деревенский люд, крестьян, привезших свои достижения в город, и домашних животных. За перегородкой из толстых досок, массивные и, по-видимому, теплые (от них шел пар, как от паровозов), наклонившись над сеном, кушали его коровы. «Это коровки, Эдик, — сказала мама. — Они дают молоко. Ты помнишь, когда ты болел, я тебе кипятила молочко?» — «Корова, — сказал отец, — главное действующее лицо в деревне. Она дает молоко, из молока делают масло и сыр, и корова же дает мясо…» — «Ну об этом ему еще рано, — сказала мать. — Узнает, когда будет нужно…»

«Ой, який же он у вас бледненький, хлопчик ваш…» — сказала стоявшая в загоне тетка-крестьянка. Тепло одетая во много шалей и платков, с кирпично-красным лицом, тетка жалостливо сморщилась и перегнулась через ограду к Эдику. «Погодите, военный, я счас ему молочка парного дам. Только что надоила. Их же все равно и на выставке доить нужно», — указала тетка и трусцой пробежала к временному домику под парусиной. Появилась с алюминиевой кружкой, над которой плавал парок. «Ты думаешь, ему можно это молоко, Вениамин? — спросила мать. — Оно ведь у них не кипяченое?» Городская девушка, мать мало что знала о столь редком тогда продукте. «Внутри коровы оно кипяченое, Рая!» — сказал отец и улыбнулся. «Пий, хлопчик, — сказала тетка и протянула ему кружку, — дуже полезный продукт. Пиите швидко», — прибавила она, обращаясь к родителям Эдика, и быстро оглянулась. Может быть, председатель колхоза, который она представляла, ругал тетку за выдачу кружки молока бледным городским хлопчикам.

Он выпил. Скорее из вежливости, чем по желанию. Отправляясь на выставку, они поели. Пыхтя, он глотал теплую жирноватую жидкость. Он никогда не был и не стал поклонником молока, потому он не допил и протянул тетке кружку. «Допийте, дамочка, — сказал тетка. — Будь ласка», — прибавила она и улыбнулась. «Пей, Рая», — сказал Вениамин. Мать выпила молоко. Отдала кружку. «Большое вам спасибо».

«Да, вот это молоко, — сказала мать, когда они отошли от загона с коровами. — Густое какое…» — «Таким оно и должно быть, — сказал отец. — Ты забыла просто, каким оно должно быть…»

Бык-чемпион состоял из тугих, вздутых, как автомобильные шины, мышц, нагроможденных одна на другую. Ребенку никто не объяснил, какую роль выполняет бык в деревенском хозяйстве, в какой области он является чемпионом, потому ребенок простодушно отнес чемпионство быка к той же категории, что и чемпионство скаковых лошадей. Он решил, что ужасный бык этот с кровью налитыми карими глазами быстрее всех бегает. Его несколько смутили висящие у чудища меж ног ярко-красные неприличные шары, но он не спросил о шарах ни отца, ни мать — постеснялся. На прочных, в три раза более высоких, чем принадлежащих загону с коровами, воротах висела грамота, выданная быку-чемпиону, и фотографии медалей, которые он, бык, заслужил. «У него больше наград, чем у Агибенина», — смеясь, воскликнула мать. «Да, на три колодки наберется!» — согласился, улыбаясь, отец. Было непонятно, чему они оба так радуются. Что такое колодка, ребенок знал. Вместо того чтобы носить ордена и медали, офицер мог носить их эмблемы, соединенные в секции, называемые «колодками», они прикалывались к груди мундира, над сердцем.

У быка, поглядывая на него время от времени, но вовсе не смеясь, стояла группа гражданских, одетых, однако, в одежду, напоминающую военную. В сапогах, в синих галифе, но без кантов по шву, ориентирующих галифе в роде войск, в толстых, синего сукна гимнастерках, подпоясанных в животах военного стиля ремнями. Головы их были покрыты синими же фуражками, но околыши фуражек были не из лакового пластика, как у военных, а обтянутые той же материей. Выправка у этих полугражданских была не военная, у всех без исключения нависали над ремнями брюшка.

— Пап, это кто? — спросил ребенок. — Милиционеры? Но почему без погон?

— Я думаю, они — председатели колхозов, — сказал отец. — Или же какие-нибудь сельские партийные руководители… Да кто угодно может так одеться, и ходи себе, если тебе нравится. Это у них мода такая, а не форма…

— Ты забыл, мы же с тобой, Эдинька, ходили смотреть фильм «Кубанские казаки». Помнишь, там многие герои так одеты.

Он вспомнил, что да, верхом на лошадях или же в бричках там разъезжали именно так вот одетые люди, только красивее и выше ростом.

— Казаки, — сказал ребенок. — Они казаки!

— Под Харьковом нет казаков, — сказал отец. — Они есть на Дону, на Кубани, есть в Забайкалье, когда-то были на Урале, но уж никак не в Харькове…

— Веня, не забивай ребенку голову, он все равно не запомнит. — Мать остановилась и наклонилась, чтобы застегнуть кнопку на ботике. Резиновые узконосые ботики эти на тонком каблучке выпускала оставшаяся неизвестной великолепная харьковская фабрика, не подозревавшая, что опережает жизнь на сорок лет. Сейчас в Париже пост-панк девочки носят такие же трогательные ботики, и потому автор испытывает к этим девочкам подсознательную приязнь. Однако что-то с кнопкой не ладилось, и, присев, мама не сумела ее застегнуть. «Дай я попытаюсь», — сказал отец и, подобрав полы шинели, присел тоже. Теперь родители находились на его уровне и даже ниже. Сыну это не понравилось, потому что ему хотелось быть окруженным большими родителями, с ними, не сложенными в коленях, он чувствовал себя надежнее. «Заржавела кнопка», — сказал отец, вставая. И они, увильнув от разбрасывающих с тачки опилки рабочих выставки, пошли дальше. Опилки предназначались для толп посетителей. Их вот-вот должны были начать пускать на выставку, и уже через полчаса скованные морозом лужицы будут разбиты сотнями тысяч ног и превратятся в грязь. Предназначение опилок было неясным. Или грязь становилась, смешавшись с опилками, грязью лучшего качества, или же опилки делали ее менее липкой, но в любом случае образованию грязи они не препятствовали. «Глупо, — сказал отец, проводив взглядом тачку и рабочих. — Это же не пол магазина. Лучше бы досок настелили, как в прошлом году».