Эдуард Лимонов - У нас была великая эпоха Страница 29

— Пап, это кто? — спросил ребенок. — Милиционеры? Но почему без погон?

— Я думаю, они — председатели колхозов, — сказал отец. — Или же какие-нибудь сельские партийные руководители… Да кто угодно может так одеться, и ходи себе, если тебе нравится. Это у них мода такая, а не форма…

— Ты забыл, мы же с тобой, Эдинька, ходили смотреть фильм «Кубанские казаки». Помнишь, там многие герои так одеты.

Он вспомнил, что да, верхом на лошадях или же в бричках там разъезжали именно так вот одетые люди, только красивее и выше ростом.

— Казаки, — сказал ребенок. — Они казаки!

— Под Харьковом нет казаков, — сказал отец. — Они есть на Дону, на Кубани, есть в Забайкалье, когда-то были на Урале, но уж никак не в Харькове…

— Веня, не забивай ребенку голову, он все равно не запомнит. — Мать остановилась и наклонилась, чтобы застегнуть кнопку на ботике. Резиновые узконосые ботики эти на тонком каблучке выпускала оставшаяся неизвестной великолепная харьковская фабрика, не подозревавшая, что опережает жизнь на сорок лет. Сейчас в Париже пост-панк девочки носят такие же трогательные ботики, и потому автор испытывает к этим девочкам подсознательную приязнь. Однако что-то с кнопкой не ладилось, и, присев, мама не сумела ее застегнуть. «Дай я попытаюсь», — сказал отец и, подобрав полы шинели, присел тоже. Теперь родители находились на его уровне и даже ниже. Сыну это не понравилось, потому что ему хотелось быть окруженным большими родителями, с ними, не сложенными в коленях, он чувствовал себя надежнее. «Заржавела кнопка», — сказал отец, вставая. И они, увильнув от разбрасывающих с тачки опилки рабочих выставки, пошли дальше. Опилки предназначались для толп посетителей. Их вот-вот должны были начать пускать на выставку, и уже через полчаса скованные морозом лужицы будут разбиты сотнями тысяч ног и превратятся в грязь. Предназначение опилок было неясным. Или грязь становилась, смешавшись с опилками, грязью лучшего качества, или же опилки делали ее менее липкой, но в любом случае образованию грязи они не препятствовали. «Глупо, — сказал отец, проводив взглядом тачку и рабочих. — Это же не пол магазина. Лучше бы досок настелили, как в прошлом году».

Не страшась грязи, народ, однако, пёр на выставку массами. Чтобы посмотреть, каким будет сельское хозяйство, если все колхозники будут работать, как нынешние передовые колхозники. Сверху, с неба, на выставку слетались городские птицы, ибо деревня привезла с собой овес и сено животным. И воробейные отряды ловко атаковали коровьи и лошадиные стойла и не страшились даже быка.

У чудовищной свиньи с поросятами уже стояли городские посетители и каннибальими взглядами следили за колыхающейся розовой небритой массой свиньи-мамы. Поросята, повизгивая, тихо уткнулись носами под живот матери, может быть, для того, чтобы не видеть глаз двуногих хищников. «Такое впечатление, что каждый сейчас вытащит нож и ринется к свиноматке, отрезать от нее кусок», — хмуро сказал жене лейтенант, когда они отошли.

Ярко-алый трактор урчал, оседланный усатым колхозником. Двое других стояли на прицепленном к трактору ярко-алом же механическом плуге, готовые перепахать небольшое поле, огражденное забором. Чуть дальше машина для выкапывания колодцев, уже чихая едким дымом, выскребывала и вывозила вверх в чашечках вертикального конвейера жирную и черную украинскую землю.

«Самое ужасное, Рая, то, что они не запрещают колхозникам продавать вино. Во второй половине дня будет много пьяных. — Отец вздохнул. — Дешевое вино, бочковое… Стаканами продают. Я ничего против вина не имею, но при таком скоплении народа…» Рая сказала что-то, чего сын не услышал. Он загляделся на тыкву-чемпиона. Бугристая, шишастая, как голова Сократа, тыква лежала на пьедестале из дерева. Вокруг хохотал и спорил вовсе не опасный по виду народ. Мальчик подумал, что отец, возможно, преувеличивает свирепость харьковской толпы. Вот стоит вполне симпатичный дядька с усами и в старой кожанке, рядом старуха с потасканной лисой вокруг шеи. Чего же в них страшного…

«Ворам раздолье! — сказал лейтенант. — Карманникам. За неделю выставки они зарабатывают столько, сколько за год работы в трамваях…» — «Зато риск какой! — заметила мать. — Если поймают, убьют ведь… В такой толпе…»

Воняя цигарками, хохоча, расстегнувши ворота фуфаек и пальто, подвыпивший или бледный, подавленный или лихой, плескался вокруг лейтенанта, мамы Раи и Эдика народ. «При царе, Рая, тоже народ старались ублажить, — сказал лейтенант. — Знаменитая Ходынка, ты знаешь, когда последнего царя короновали, там ведь сотни, а может, и тыщи людей передавили, так ведь отчего, думаешь. Водкой народ угощали, ну он и озверел». Из комментария лейтенанта было ясно, что народ способен озвереть при любом режиме, и, более того, он всегда готов к тому, чтобы озвереть. Зная это нехорошее свойство народа, следовало избегать ставить его в удобные для озверения ситуации. Лейтенант не одобрял сельскохозяйственной выставки.

Новый год

Новый год отцу нравился. Хотя бы потому, что не нужно было «стоять в оцеплении». Похоже было, что Новый год нравится вообще всем без исключения, потому как он нравился и матери, и другим женам офицеров, и Шаповалу, и красноармейцам, уж не говоря о малышне, которая была от Нового года в полном восторге.

Из подсобного хозяйства красноармейцы привезли такую елку, что малышня во дворе, когда елку стали вынимать из грузовика, чтобы внести на третий этаж, гулко, не сговариваясь, десятками малышатских глоток сдавленно ахнула. И все остались стоять с открытыми ртами. Шаповал гордо и независимо спрыгнул последним и в ответ на одобрительные вскрики жен офицеров и подобострастные заглядывания в глаза снизу вверх малышни солидно признал, что да, в этот раз елка, «кажется, ничего себе», «н-да, елка, кажется, что надо», «дерево срублено отменное». Малышня, основываясь на сведениях, полученных от родителей, утверждала, что неделю старшина блуждал по лесу, пока нашел «подходящее дерево». Неделю — не соответствовало истине, ибо старшину не видели во дворе каких-нибудь два дня кряду, и то было неизвестно, блуждал ли он эти два дня в лесу или был на другом боевом задании. Однако факт, елка была не хуже, чем на Советской площади, у главного универмага, а «иждивенцы», побывавшие на площади Тевелева, — там обычно стояла самая большая елка города, — утверждали, что «наша» пушистее тевелевской.

«Нашу», увы, пришлось обрезать, ибо, хотя потолок третьего этажа висел высоко вверху, конструктивистский, елка была на пару метров выше. Малышня предлагала устанавливающему елку Шаповалу пробить лучше дыру в потолке, так, чтобы верхушка елки красиво торчала из пола на четвертом, но старшина сказал, что он «не имеет такой власти, чтобы испортить государственное здание».

Игрушек было мало, и были они, по нынешним стандартам, убоги. Шары ценились чрезвычайно, как и стеклянные игрушки вообще. Большинство игрушек изготовлялось из крашеной ваты, обтянутой закрахмаленной тканью, или из штампованного картона. Те, которые из штампованного картона, были вынужденно плоскими. Штампованные игрушки обычно представляли зверей: медведей, лис, зайцев, слонов. Животный мир был разбавлен небольшим количеством балерин или клоунов. Картон был выкрашен в серебристую или золотую краску. Поверх серебристой губы и уши зверей были как бы политы клюквенным жидким соком, а глаза — жидкими чернилами. От шей, словно веревки повешенных, отходили петли. Петли набрасывали на елкины иголки или, если игрушка, тяжелая, — на мелкие ветви. От елки, едва ее внесли в теплое помещение и она согрелась, стал исходить всеподавляющий, перекрывающий даже запах из общей кухни, елочный кисловатый аромат. Шаповал стоял на раскладной лестнице, и малышня подавала ему из ящиков игрушки. Игрушки были еще прошлогодние, и только подкупили в этом году немного шаров и гирлянд. На зачищенной верхушке красовалась уже красная звезда, составленная из лампочек, от нее замаскированные в ветках провода разносили по елке другие еще лампочки, обвиваясь вокруг ствола, провода бежали вниз к спрятанному в вате трансформатору и реле. Лампочки и реле в те годы нельзя было купить запросто в магазине, но лейтенант Савенко подпаял множество лампочек для карманного фонаря к проводам и сам кропотливо выкрасил их в разные цвета. Внес свой вклад в украшение жизни коллектива.

За день до Нового года сержант Махитарьян сделал лейтенантскому сыну подарок — притащил ему личную, первую в жизни елку. Она не была такой большой, как коридорная, но, однако, была достаточно большой, даже мать не могла с пола достать до ее верхушки. На елке висела уже одна-единственная игрушка, серебристый красноухий картонный заяц. «Нельзя без игрушки дарить», — сказал Махитарьян и, сняв шапку, пригладил черный чубчик. И он ушел служить дальше. «Повезет женщине, которая выйдет за него замуж, — сказала мать сыну. — Какой хороший парень…»