Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник) Страница 28

– А и ладно, – сказал он задорно. – Зачем убиваться по барахлу? Посмотри, благодать какая. Подыши, понюхай, прислушайся…

Краснолицый пренебрежительно хмыкнул, испытывая неловкость перед кротким пафосом товарища. Но и ему что-то такое запало в душу, потому что он ничего больше не произнес и только глядел на воду остановившимся взглядом.

Джокер смежил веки, шумно вздохнул.

Зажглись крошечные просяные звезды, запели цикады. По воде то и дело, без видимой причины разбегались таинственные круги.

Корова, соревнуясь с петухом, промычала где-то далеко-далеко.

Краснолицый и седой молчали. Легкий ветер трепал газетный лист, прижатый грубо нарезанной буханкой хлеба.

Мир окликал их, попеременно называя разными именами: Ветер, Вода, Звезды, Вечер, Дорога, Река, Небо, Сумерки, Смерть. Но для них эти многочисленные, бесконечные имена сливались в немногие – Хорошо, Перемелется, Еще Поживем.

Книговор

Я часто воображаю себя на рельсах, в метро. Я рисую себе, что волей неких обстоятельств окажусь на путях и буду ждать поезда, не имея возможности выбраться. То есть никак и никуда. И вот я стою и жду. В тоннеле темно. Самое приятное в этом занятии думать, что времени еще полно. Еще когда он приедет, поезд – может быть, его и вовсе не будет. Вдали растекается свет. Ну, далеко! Времени уйма. Целая вечность пройдет, пока поезд выползет. Какой-нибудь пустомеля ударится в ахинею: дескать, время растягивается, секунда уподобляется вечности, и прочий бред в том же духе. Оно не растягивается. Просто кажется, что его остается много. Я пытаюсь вообразить мгновение, когда эта видимость исчезает. Огни должны окрепнуть и приблизиться, однако насколько? В какой момент обнаружится, что времени вовсе нет?

Я вошел в вагон. Редкая удача: лупоглазый ездок – торопливый коротыш – ахнул и прыгнул в двери, спохватившись; место освободилось, и я успел сесть. Мне нравится сидеть, раз уплачено. Народ толпился. Поезд тронулся, за окнами заструились черные шланги. Через полминуты, стоило мне устроиться с безупречным удобством, справа каркнуло. Я узнал хвалебный вопль во славу Создателя, принятый в теплых краях. Севернее, в битком набитом вагоне метро, он не сулил ничего хорошего.

Мужчина, сильно смахивавший на продолговатого жука, держал перед собой на вытянутых руках годовалого малыша. Снова скажете, что мало времени? Не густо, но достаточно, чтобы сообразить: никакой это не малыш, а кукла, искусно замаскированная под оригинал. Не игрушка – предмет обихода, пользующийся странным успехом в некоторых семьях. Эти изделия приобретаются, нарекаются человеческими именами, выгуливаются в колясках; их обсуждают на якобы родительских форумах и даже лечат, если есть дополнительный макияж: какая-нибудь сыпь или, скажем, признаки недоедания.

Никто и не думал, что жук баюкает куклу. Ему, небось, даже были готовы уступить место, но он отказался. Модель оказалась говорящей. Как только папа восславил Аллаха, дитя залопотало, все громче: ата-ата-ата-ата! ата-ата-ата-ата! Визг его нарастал – очевидно, звуковой механизм был как-то связан с часовым. Потом малыш взорвался, и дальше я не помню ничего.

Мне повезло, я уцелел. Вы видели этот вагон в новостях. От него мало что осталось. Я смотрел на него вместе с прочими телезрителями, как будто меня там не было. Роста я невысокого и вообще довольно тщедушен; меня спасла огромная тетка, в тени которой я угнездился и приготовился вздремнуть. Не исключено, что я слегка повредился головой. Сейчас, например, я это вполне допускаю. Я запомнил деталь, на которой задержался и оператор: окровавленная книжка посреди вагона. Ее показали крупным планом, и я ее узнал, у меня стоит такая же. Я купил ее давным-давно и до сих пор не прочел. Мои мысли сразу перескочили к ее владельцу, от которого почти ничего не осталось. Вряд ли он догадывался, что так и не узнает, о чем в ней написано.

Эта книжка не шла у меня из головы все две недели, что я провалялся в больнице. У меня много книг. Их столько, что никакой жизни не хватит, чтобы прочитать все. Не знаю, зачем мне такая большая библиотека. Детей у меня нет, как и вообще никого, а я все покупаю книги. В шкафах они выстроены в два, а то и в три ряда; ими забиты антресоли, они высятся стопками по углам, они свалены в коробки. Я лежал и думал, как они сговариваются против меня; при равных шансах быть прочитанными какие-то останутся нетронутыми. И они стоят среди прочих с невинным видом, а я хожу мимо изо дня в день и не знаю, что так и не прикоснусь к ним.

Я вдруг увидел в этом заговор. Книговор – я повертел слово на языке и начал с ним забавляться. При ударении на первом слове получится тайный умысел, преступное буколзновение; при ударении на последнем – вердикт. О воре, крадущем книги, я думать не стал, как и воре, в книге выведенном. Эти фигуры существовали отдельно и лишали деятельного начала собственно книги. А начало в них было. Книги, скорее всего, шушукались за моей спиной, и ударение на втором слоге слова, мною придуманного, соответствовало модулю их пыльного общения. Когда я спал, они ликовали, так как время мое истекало. Им нравились мои запои и отлучки. Они любили обеды, потому что к столу я брал одно и то же, давно заученное наизусть, и заговорщикам, собравшимся навсегда от меня ускользнуть, ничто не грозило. «Чтобы зло пресечь – собрать все книги бы, да сжечь». Персонаж, сказавший это, наверняка был, вопреки устоявшемуся мнению, заядлым и отчаявшимся книгочеем. Его одолевали те же мысли. Он разгадал секрет книг. Вернее, разгадал его автор, и книги ощутили в этом субъекте угрозу, после чего он погиб во цвете лет. Символично, что умертвили его те же злодеи, что начинили тротилом игрушечного малыша.

Вернувшись домой и уперев руки в боки, я постоял перед шкафами. Клянусь, все эти книги взирали на меня исподлобья, хоть я и не знаю, откуда взялся у корешков лоб. Я погрозил им пальцем. Для меня стало делом принципа найти на них управу. Конечно, о том, чтобы взять и назло прочесть их все, не приходилось и думать. Но можно было выявить, так сказать, заправил. Найти те, которые я не прочел бы заведомо, когда бы не осознал их мелочное торжество, теперь преждевременное. Оставалось придумать стратегию. Я понимал, что эта задача не из простых. Мне предстояло не столько выработать правильный метод, сколько исключить неправильные.

Перво-наперво я отказался от мысли пораскрывать все подряд и прочесть по странице. Философия «не съем, так понадкусываю» здесь не годилась. Я не прочту ничего, а время потеряю. Затем я отверг книги наверняка скучные. Их у меня хватало, спору нет, но все подозреваемые должны иметь равные шансы. Ясно, что я не возьмусь за телефонную книгу. Участвовать будут лишь те, кого я могу прочесть с одинаковой вероятностью. Круг сузился, но все равно был огромен. Можно попробовать наугад. Я закрыл глаза и выдернул первый попавшийся том. Взглянул на обложку – читал. На всякий случай раскрыл и обнаружил, что не помню ни слова; это было досадно, но здесь ничего не поделать. В конце концов, говорят, что ничто не забывается, и человек в последний миг вспоминает решительно все, с чем когда-либо соприкоснулся. Любопытно – случилось бы что-то подобное на рельсах, в свете огней? Я не задумывался об этом.

Итак, прочитанное тоже исключалось. Тут до меня дошло очередное коварство: произведения давно знакомых авторов. Стоит собрание в десять томов, прочитаны два; велики ли шансы освоить восемь оставшихся, когда вокруг сотни неизвестных имен? Я включил этих мерзавцев в список. Он выглядел бесконечным.

Я отправился спать, и во сне мои шкафы распахнулись. Фолианты порхали, подобно потревоженному воронью. Они валились и валились с полок, строй за строем, намекая на бездны, скрывавшиеся за их сомкнутыми рядами. Я зарывался по пояс, пытаясь выудить того или иного беглеца – тот забивался в щель, жался к плинтусу, активно покрывался пылью. Я отдирал стеллажи, и вместе с ними выворачивал гвозди, кирпич и проводку; проваливался к соседям, которые оказывались головорезами, а книги пели победную песнь – им все-таки удалось меня провести.

Проснувшись, я понял, что мой метод порочен. Так я ничего не найду. Все они были одинаковыми злодеями и совершенно этого не скрывали – наоборот, выпячивали корешки. Разоблачать было некого, все стояли тут. Чем может кончиться это следствие? Если бы я писал книгу – как бы ее завершил? Финал сентиментальный номер один: я натыкаюсь на ветхое собрание сказок, которого не брал в руки с детства. Мне смутно помнилось, что оно где-то в коробках. Итак, я нахожу его и погибаю от разрыва сердца, не в силах вынести соприкосновения с безоблачной юностью. Финал сентиментальный номер два: из книги выпадает письмо от забытой возлюбленной, которого я в должное время не обнаружил. Она сообщает мне, что пьет соляную кислоту не почему-то, а исключительно из-за меня; эта новость переворачивает всю мою дальнейшую жизнь, и мне становится не до поисков. Финал трагический: я нахожу крупную купюру и напиваюсь до смерти. Еще одна трагедия: на меня волшебным образом обрушивается потолок, едва я раскрываю трактат о смысле жизни. Можно придумать еще сложнее и замкнуть кольцо: падает шкаф, внизу детонирует взрывное устройство – в квартиру ниже недавно въехали какие-то подозрительные типы, вполне способные взорвать что угодно, хотя бы метро. И на обломках будет лежать все та же книжка, своего рода чемпион закулисного выживания.