Алексей Шельвах - Приключения англичанина Страница 28

В пятьдесят лет прекратил пиратскую деятельность. С рундучком в руке, полным золотых и серебряных монет, вразвалку сошел на берег. Выбрал местом жительства укромный шотландский городок Форсинар, где стал держать трактир «Вересковый мед». Вступил в народную милицию и женился на дочери пастора Леннокса, засидевшейся в девках и посему безропотной Рэчел.

К тому времени в Шотландии вновь усилилось национально-освободительное движение, во главе которого встали как раз форсинарские пуритане, причем не какие-нибудь безответственные горлопаны, а люди все солидные, – в частности, члены муниципалитета. Пастор Леннокс именовал их боголюбимцами, коим суждено явить пред очами человечества последние чудеса, но случится сие, предупреждал, лишь при условии, ежели преисполнятся духом истинного вероучения, не имеющего ничего общего с религией англичан, известных конформистов.

Озвучивать сей вздор в стенах собора он покамест не решался, проповедовал в трактире Барнета, а тот не возражал, напротив, был только рад наплыву богатеньких посетителей, каждый из которых усиживал за вечер четверть галлона дорогущего виски из каменной бутылки и поглощал какое-нибудь изысканное блюдо, ну например, бараний желудок, начиненный рублеными легкими, печенкой, салом, овсяной мукой, луком и перцем, что не всякому жителю Форсинара было по карману.

Но не только о деньгах думал Тимоти Барнет, предоставляя националистам помещение для митингов. Он правильно рассудил, что если каким-либо образом правоохранительные органы прознают о его криминальном прошлом, дело возбуждать никто не станет, иначе по результатам следствия придется констатировать, что виднейшие люди в городе – завсегдатаи «Верескового меда»! Рассудил-то он правильно, но ведь и претило же ему искать покровительства у кого бы то ни было, все же полжизни привык сознавать себя вторым после капитана человеком на укомплектованных дьяволами пиратских кораблях, посему постарался создать благоприятное о себе впечатление незаурядным поступком, благо, и случай представился: однажды, возвращаясь из Абердина, где закупил для урочного патриотического сборища ящик копченых угрей, подвергся на большой дороге нападению рецидивиста и сумел его задержать, за что был вознагражден из городской казны и удостоен звания сержанта народной милиции. Дабы окружающие окончательно уверились в его благонамеренности, женился на дочери пастора, хоть и невнятен был ему высокопарный слог сомнительных проповедей, да и методы, которыми Леннокс намеревался бороться за возрождение нации, казались чрезмерно жестокими.

Пастор призывал, например, отлавливать пианиц и бродяг и в колодках отправлять оных на заготовки торфа; формировать отряды добровольцев, дабы инспектировали по субботам частные дома на предмет несоблюдения поста, и провинившихся – опять же на болота. Уличенного в прелюбодеянии ставить к столбу перед ратушей, в посконной рубахе, а злостных нарушителей нравственности – казнить через повешение (как в старые добрые времена). И всенепременно запретить балы и маскарады, закрыть кофейни и театр, а юнцов, заведения сии посещающих, стричь, патлатых, наголо. Накричавшись, выкушивал обязательную четверть за счет благодарной паствы, – дочь Рэчел и слуга Аллан увозили его поздним вечером, поместив поперек шетлендского пони.

И вот с первого же взгляда положил Тимоти глаз на заботливую сию девицу (Рэчел), она же, приметив его к ней расположение, стала наведываться в трактир не только с целью сопроводить домой охмелевшего родителя, но и днем, под предлогом приобретения продуктов питания.

Вскорости обвенчались, и переехала к нему жить.

Минуло энное количество лет, национальное самосознание продолжало развиваться, а освободительное движение – усиливаться. В трактире Барнета собирались уже не только алдерманы, о нет, пастору теперь внимали и горожане попроще, ремесленники, мелкие торговцы, рыбаки-моряки, молодые офицеры городского гарнизона, представители творческой интеллигенции, сквайры из близлежащих боро и даже делегаты от горных регионов, в клетчатых пледах, с волынками в обнимку. Все были настроены крайне решительно и стыдили друг друга, мол, давно уже пора начинать делать хоть что-нибудь, допустим, ходить по городам и весям и разъяснять малограмотным, что все зло в этой жизни от англичан, кои суть чужаки, пришлецы, потомки одного из колен Израилевых, а ведь известно, сколь нетерпимы сыны племени сего к свободе вероисповедания и, главное, еще в древности составили всемирный заговор, имеющий целью поработить остальные народы.

Так-то судили и рядили патриоты, и толь ярились, изъявляя непримиримость к врагу рода человеческого (Израилю), что пастор Леннокс, хоть и с одобрением на оных взирал, но и грозил им пальцем, обещая установить систему штрафов за сквернословие в публичных местах.

Запретить маскарады, закрыть кофейни и театр однако не получилось, воспротивились делегаты от горных регионов, жалко им было тратить командировочное время на политзанятия, для того, што ли, приехали в большой город (по их представлениям Форсинар был большим городом), хотелось им, конешно, где-нибудь оттянуться и расслабиться.

И все ж таки при магистрате был создан комитет, членам коего вменялось в обязанность литовать репертуар, то бишь отбирать для постановки произведения идеологически (да, можно уже употребить в данном контексте и такое слово) выверенные. Ну и литовали (лютовали). Исчезли со сцены комедии итальянские-французские, ставились таперича исключительно исторические хроники, обязательно на гэльском: о зверствах англичан в Шотландии. На подмостках грудились трупы, актеры всякий раз заканчивали представление слоганом: «Это не должно повториться!»

Националисты пробовали силы и в других видах искусств, – некий композитор музыки, завсегдатай «Верескового меда», и некий его собутыльник-виршеплет сочинили ораторию, посвященную памяти будущих жертв борьбы за правое дело.

А некий прозаист накропал роман из доисторического прошлого, – действие разворачивалось на цветущих равнинах Арктогеи, где статные белокурые скотты сражались за свои исконные территории с низкорослыми чернявыми номадами. Денег на издание автор не нашел, посему пересказывал любопытствующим содержание романа в трактире Барнета, ну, а где же еще, за кружкой доброго эля (вернее, за кружку).

Тимоти, слыша эти и подобные этим бредни, только головой качал. Он, конечно, не был таким ученым, как иные его посетители, зато повидал мир и привык оценивать людей по их поведению в экстремальных ситуациях (шторм, абордаж, бунт), а не по этническим признакам. Шовинисты его раздражали, особливо чиновники из городской администрации, ни разу в жизни не нюхавшие пороху, однако в споры с ними не вступал, здравый смысл подсказывал помалкивать. Да и некогда было ему вдумываться в ахинею, которую несли, занят был упрочиваньем материального благосостояния, ведь Рэчел родила ему дочку Беату, и следовало позаботиться о будущности малютки. Ему по-прежнему удавалось радовать состоятельных патриотов шедеврами суровой национальной кухни. К тому же всегда мог предложить крамольные трюфли, или чашечку кофею, или снабдить виргинским табачком, из-за чего пастор Леннокс, когда пребывал в трезвом состоянии, бранил его за беспринципность. Тимоти отвечал невозмутимо, что гастрономические сии изыски нужны для ради конспирации, дабы иному проанглийски настроенному посетителю не показался тенденциозным подбор блюд, но все это до поры и до времени, а уж когда, наконец, восстанем и победим, вот тогда никаких уступок гурманствующим космополитам! Токмо овсянка! И ничего окромя!

Леннокс ворчал недоверчиво, но виски оказывало действие, и соглашался отведать чего-нибудь эдакого, пусть даже и заморского.

Интересно, что среди домочадцев пастор не находил понимания. Дочь сызмала ненавидела его, поскольку на глазах у нее ежедневным тиранством свел в могилу кроткую жену свою. Долго скрывала Рэчел истинные чувства к папаше, являя по видимости пример дочернего послушания, но как только вышла за Тимоти, так и пременилась разительно. В перепалках отца с мужем всегда вставала на сторону последнего. «Глохни, старый дуралей!» – орала на Леннокса. Прилюдно выражала недовольство, сколь прожорливым выказывает себя казалось бы ветхий днями. «Чтоб ты подавился, дармоед!» – говорила, ставя перед ним тарелку. В пренебрежении к деду воспитывала и златокудрую Беатку. Наущала девочку обращаться к нему не иначе как «сталый дулалей» и по сто раз на дню спрашивать: «Куда девал нашу бабушку?»

Тимоти, как, наверное, уже понятно, тоже не испытывал симпатии к тестю, однако старался с ним ладить – слишком много полезных людей из магистрата сидело по вечерам в трактире и внимало Ленноксу. Да и недосуг было – устраивал быт. Отремонтировал капитально и меблировал роскошно служебные и жилые помещения, насадил вокруг трактира вишневые, грушевые и даже персиковые древеса вкупе с кустами крыжовника и смородины – райские сии кущи плодоносили весьма изобильно и в положенный срок, поскольку у старого пирата неожиданно открылись способности к садоводству. С удовольствием копался в земле, рыхлил грядки, поставив перед собой задачу взрастить на скудной шотландской почве голландские тюльпаны, настурции, лаванду. Впрочем, нанял себе в помощь садовника. Вообще, появился у него штат прислуги: повара, судомойки, конюх, кучер, и ездил он теперь не верхом, а в карете с остекленными окошками (как немногие в городе), что свидетельствовало уже о всеочевидном достатке. И еще была у него слабость – кошки. Чертова дюжина кошек и котов носилась по комнатам, путалась под ногами, а гостей Тимоти встречал обычно с лопоухой, пепельной масти, любимицей своей Патрицией на руках, тогда как еще один фаворит по имени Джек, черный и желтоглазый, располагался, подобно пиратскому попугаю, на плече у него.