Александр Тарнорудер - Ночь - царство кота Страница 28

— Сюда нельзя, здесь… — начинает Ленка и постепенно соображает, что перед ней ни кто иной, как сам Арон Бихман — светило Рамбама, Израиля, да и всей мировой кардиохирургии.

— Пошли, девонька, посидим, — кивает Бихман через плечо и, не дожидаясь ответа, поворачивается и молча идет по коридору.

Ленка, только сейчас отметив, что она почти на голову выше его, тоже в халатике, покорно идет за ним в его личные апартаменты. Так вот откуда запах кофе, проносится у нее в голове, и чашки, как надо — есть же и в Израиле нормальные люди.

— Садись. — Бихман протягивает Лене чешского стекла переливающийся коньячный бокал с темно-янтарной жидкостью.

Лена скосила глаза на бутылку, повернутую этикеткой в сторону. Бихман, поймав ее взгляд, молча развернул бутылку и, слегка поклонившись, также молча поднял свой бокал. Коньяк был из тех, мимо которых проходят, не замечая, ведь проще не заметить, чем предположить, что можно заплатить такую цену за какую-то бутылку. Нас тоже не лыком подшивали, подумала Ленка, тихо баюкая погрела бокал в руках, пригубила, вдохнув умопомрачительный аромат, приподняла и слегка склонила мокрую голову. Бихман хмыкнул и, похоже, остался доволен.

— Ну, рассказывай, девонька, — Бихман одним глотком выпил коньяк и налил еще.

Лена уставилась на него непонимающе.

— Рассказывай, откуда взялась? Я-то, старый дурак, не догадался, в чем дело, а она тут как тут — лампу менять, кровь, понимаете, на оттенок темнее, гемоглобина в ней не хватает, больной загибается, все вокруг от страха в штаны наложили, а мне, старому дураку, и невдомек почему. Высокий класс! Я же тебя уже почти пять лет знаю, шкуру шить она, видите ли, умеет, и все! А ты же хирург от Бога, как я сразу не догадался, сестра, к чертовой матери, да за тобой хорошая школа стоит, ты же все, что на столе, как хирург читаешь, а не как сестра-недоучка. Выкладывай-выкладывай, не стесняйся, я пол-ШАБАКа перерезал, все равно узнаю. Откуда взялась?

В Израиле Лена оказалась случайно, меньше чем за неделю, при помощи московской милиции, ОВИРа и израильского посольства.

— Гляди, узников Сиона привезли! — мрачно пошутил Артем, когда после часовой задержки к арендованному Сохнутом самолету подъехала милицейская газель, а без пяти часов репатрианты вовсю проклинали этот самый час.

Из газели выпрыгнул старлей и галантно подал руку даме, другой старлей вынес единственный чемодан и галопом потащил в самолет. Дама, оказавшаяся симпатичной блондинкой лет двадцати с небольшим, войдя в салон, остановилась возле Артема и, нерешительно глядя на пустующее рядом кресло, спросила:

— Этот самолет и правда в Израиль летит?

— В Биробиджан, — желчно ответил Артем, — вы что, Казанский вокзал не узнаете?

Через проход радостно заржали. На глазах у девушки показались слезы.

— Темка! Убью! — Катерина перелезла через артемовы ноги и быстро подобрала бутылки с детским питанием, сваленные на чудом оставшееся свободным место в первом ряду, доставшимся им благодаря грудному Мишке.

— Вы садитесь, меня Катя зовут, а вас как?

— Надя…, то есть Лена.

— Вы уж бы решили, девушка, Надя или Лена, пора в вашем возрасте… — начал было снова Артем, но Катькин локоть больно вонзился ему в бок.

— Садитесь, Лена, не слушайте его, он просто мозги отсидел.

Боинг, взвыв, неспешно покатился к началу полосы, пока стюардессы разыгрывали привычную взлетную пантомиму. Надя—Лена кое—как устроилась в кресле и попыталась вслушаться. Слезы по ее лицу катились уже непрерывно. Девица из Эль—Аль принесла воды и какую—то таблетку, мгновенно закатившуюся под кресло. На подмогу примчался еще и парень, но тут самолет взревел, и стюарды—стюардессы послушно пристегнулись по местам. Надя—Лена тряслась, заглушая двигатели стуком зубов о стакан, Артем никогда в жизни не видел, чтобы человека такой колотун разобрал. Кому было хорошо, так это Мишке, впервые в жизни нажравшемуся за счет Эль-Аль израильских детских смесей и мирно спавшему во вделанной в стену люльке. Надя—Лена общими усилиями мало-помалу успокоилась и выдала Катерине, а заодно и Артему, такую историю из собственной жизни, что поверить нормальному человеку было трудно.

Надя перешла на последний курс московского Первого Меда и приложила все силы, чтобы попасть на практику в хирургию Бурденко. Практика как практика: Афган уже позади, а первая чеченская еще не началась — тишь да гладь, генералы ноги на охоте ломают. А кончилась идиллия, когда скорая привезла бывшего афганца, а теперь новорусского бизнесмена Колюню, прошитого швейной машинкой типа Калашников.

— Принимайте поповича, — радостно возопили санитары скорой, завидев гурьбу молодых докторов, высыпавших навстречу.

— Попович — это фамилия? — спросил один из практикантов.

— Попович — это статус, — ответил один из санитаров, — нежилец — это попович, если православный.

Поповича оперировали три бригады, в том числе и студенты, и вытащили с того света к большому удовлетворению госпитального начальства, кафедры хирургии Первого Меда, а также старшего лейтенанта КГБ Толюни, который сам, собственно говоря, Колюню из калаша и разукрасил. Впрочем, радовался Толюня не чудесному спасению человеческой души, а возможности допросить единственного оставшегося в живых свидетеля грандиозной аферы с якобы списанным вооружением. Пока Колюня смотрел навеянные наркозом несколько затянувшиеся сны, Толюня успел по уши влюбиться в молодого хирурга Надежду, и вызвался круглосуточно дежурить у постели недострелянного.

Очнулся Колюня на третий после операции день, или он только делал вид, что находился три дня в коме, воспользовавшись своими спецназовскими афганскими трюками, но в злосчастный момент, когда он открыл глаза, Надя была в комнате одна после смены бинтов.

— Ты — моя, бля буду! — услышала Надя неожиданно отчетливо произнесенные слова и, в первый момент, не поняла, откуда они.

— Слышь, коза, как звать, моя будешь, — Колюнины губы почти не двигались, он говорил, словно мумия.

Надя бросилась в корридор, где попала прямо в объятия ошалевшего от двойной радости Толюни, не знавшего, чему радоваться больше — то ли пробуждению подследственного, то ли несказанной удаче с Надей, которую Толюня успокоил, как мог, и ринулся выполнять свой служебный долг. Но несмотря на все заверения Толюни, история имела продолжение. Через какое-то время Надежда заметила за собой откровенно нахальную и неприкрытую слежку, начинавшуюся от дома и не отпускавшую на протяжении всего дня. Толюня поклялся, что ни один посетитель к Колюне не просочился, только КГБ да бурденковский персонал, и пообещал разобраться с гадами. Ни этого, ни других обещаний Толюня выполнить не успел.

На следующий день прямо с утра Надю вызвали в кабинет начальника госпиталя, где были ее завкафедрой, декан и несколько довольно старших офицеров. Из КГБ, как ей сразу же и объяснили. Очень быстро выяснилось, что Толюню нашли утром с простреленной головой, а в записной книжке Надин адрес и телефон. Беседовали очень приятно, степенно и уважительно, как Надя потом сообразила, почти как с вдовой коллеги. За всеми разговорами и расспросами она и думать не думала о своей дальнейшей судьбе, когда вошел еще один офицер и что-то шепнул старшему. Тот выслушал, не проронив ни слова, не сделав ни единого жеста, и наблюдательная Надя заметила лишь напрягшиеся скулы.

Все вышли, оставив ее одну минут на двадцать. Когда Надя попыталась пойти в туалет, ее вежливо попросили подождать несколько минут. В уборную Надя попала под бдительным двойным женским конвоем, тщательно проверившим все кабинки, раковины, шкафы и сливные бачки.

— Вы что, всюду меня сопровождать будете, и дома тоже? — раздраженно спросила Надя, но ответа не получила.

Очутившись опять в кабинете начальника Надежда почувствовала, что атмосфера изменилась радикально — институтские остались, а из КГБ были все другие, новые. И все смотрели на нее, но сразу же отводили глаза. Ну вот, доигралась, подумала она, теперь еще и в связями с мафией обвинят, да и в смерти Толюни — наверняка у него все записано было, и что Колюня трепал, да и сама не молчала.

Надю усадили, и к ней сразу подсел молодой полковник.

— Вы, Надежда, без пяти минут хирург, поэтому я скажу вам все сразу и без околичностей — утром по дороге на работу вашу мать сбила машина. Насмерть. Нам только что сообщили.

В первый момент Надя не поняла, что ей сказали — на языке вертелась заготовленная фраза, что все — чушь и Толюню она любила как родного, только не спала, а козла этого мафиозного знать не знает. Надя так и осталась сидеть с открытым ртом, не издав ни звука, чем воспользовались давешние туалетные сопроводители, запихнув рот таблетку и дав запить.

— Где? — только и смогла пробормотать.