Александр Тарнорудер - Ночь - царство кота Страница 29

— Где? — только и смогла пробормотать.

— Рядом с работой, номера никто не заметил, да и по марке у нас неясность. Следов торможения нет, водитель не остановился — убийство почти наверняка.

— За что?

— За вас, милая девушка, я полагаю, больше поводов нет.

— Но…, — тут Надя выдала заготовленную фразу и вырубилась — то ли от нервного напряжения, то ли таблетка подействовала.

Последовавшие до посадки в самолет события Надя помнила смутно, наверно сказывались таблетки, какими ее пользовали сопровождавшие повсюду лица. Отец давно где-то затерялся, а в КГБ, узнав, что бабка была еврейкой, предложили немедленно исчезнуть в Израиль, а потом в любую страну по выбору. Надежду Петровну Тимофееву снабдили документами на имя Елены Пинхасовны Блюминой, что было на четверть правдой, и дипломом хирургической сестры с опытом работы в Бурденко, что получило немедленное и безоговорочное признание в Израиле и в «Рамбаме».

14

— Чемоданы кто укладывал?

— А что, плохо уложены? — Катерина изобразила искреннее недоумение.

Девица из службы безопасности запнулась и внимательно на нее посмотрела. Катерина демонстративно оглядела свои потрепанные чемоданы. Девица принялась демонстративно листать катеринин паспорт.

— Скажите, пожалуйста, кто укладывал ваш багаж?

Так-то оно лучше, подумала Катерина.

— Я. (Черта с два я укладывала, муж у меня на что?)

— Скажите, пожалуйста, вам кто-либо передавал какие-либо предметы?

— Нет. (Как же, как же, полчемодана всякой дрянью забита!)

— У вас есть российское гражданство?

— Нет. (Не твое собачье дело, по какому паспорту я московскую таможню буду проходить.)

— Приятного полета, — девица добралась в катеринином паспорте до полудюжины въездных-выездных отметок.

— Спасибо, — Катерина двинулась к стойке регистрации Эль-Аль.

Она с отвращением оглядела очереди в кассы дьюти-фри и пошла разыскивать кресло подальше и потише. Где там — в августе потише только в багажном подбрюшье самолета, но никак не в Бен Гурионе. Хорошо, что Мишку дома оставила, подумала Катерина, только его здесь не хватало. Просто не захотелось везти его в Москву, не захотелось и все тут! Да и Артему надо бы отдохнуть, а то еще год без отпуска пропахал бы, а так с Мишкой пару недель посидит, не будет дышать нефтезаводной дрянью. И в Москве спокойнее будет — Мишка только Михал Давыдыча боится, а с остальными что хочет делает, а из ее родителей, и не видевших его почти что, и вовсе веревки совьет.

В «Боинге» ей досталось место у прохода рядом с мужиком с огромным кольцом на мизинце и его женой у окна. Несмотря на присутствие жены, мужик пялился совершенно непристойно, и Катерина отвернулась в сторону. Но передышки хватило ровно до следующей порции пассажиров — через проход на нее залыбилась еще более отвратительная харя, и пришлось просто закрыть глаза и притвориться спящей. Спать не хотелось совершенно — хватило четырех предутренних часов, и в голову полезли разные дурацкие, неподходящие к обстановке мысли. Девку хочу, подумала Катерина, походить бы несколько месяцев с пузом — не лупились бы эти жлобы.

А все-таки усталость взяла свое, и Катерина проспала почти до самой Москвы, пока Московский Военный Округ не надавил на уши тройным кольцом ПВО. Судорожно сглатывая, Катерина, наконец, призналась себе, что она не хочет в Москву, что она боится этого города, этой страны, они ей чужие, несмотря на почти тридцать лет жизни. Школа, институт, бульвары, метро, дом, родители — ничто не могло ни на сантиметр придвинуть поближе отторгнутую навсегда действительность. Она боялась этой встречи с Россией, чужой, в общем-то, страной, всегда бывшей ей чужой, холодной, колючей, неласковой, вытесненной из повседневной жизни уже почти семь лет, временным (или постоянным?) местом прописки родителей, воспоминанием детства, не всегда приятным, но всегда детства, с налетом тайн и надежд.

Она боялась этой встречи, повторения былых страхов, страхов молодости, она совсем не хотела, чтобы Мишка почувствовал ее беззащитность, растерянность, незнание действительности. Франция, Англия — это другое, везде одни и те же правила, России неписанные, странные в этой азиатской стране, с завидным постоянством ею отторгаемые, такие естественные в любом другом месте, но только не здесь.

Паспортный контроль одним своим видом вызывает чувство вины, ощущение беззащитности перед органами, душное воспоминание о начале восьмидесятых, связанных с безысходностью. Хочется сразу сдаться властям, непонятно почему и зачем. Черт с ним, с паспортом, хотя вот оно, российское гражданство, не надо платить лишнюю сотню долларов — только бы не иметь с ними ничего общего — но и израильский паспорт не дает чувства уверенности. А за дверями объятия, поцелуи, слезы, причитания — все как положено в приличной еврейской семье.

«На-хер! На-хер!» — кричали пионеры и махали красными галстуками.

Странный вид имеет Москва после семи лет отсутствия. Странно после новой «Тойоты» сидеть в старенькой дребезжащей «девятке», которая одна, пожалуй, не изменилась. Слева прошлое — справа настоящее, или нет, справа прошлое — слева настоящее. Катерина запуталась в действительности, махнула на все рукой и решила ничему не удивляться и ни на что не реагировать. «Когнитивный диссонанс» — пришло на ум модное слово. Москва?! Москва!? — никуда от нее, чертовки, не денешься, подумала Катерина и неожиданно почувствовала себя дома. Просто она попала в параллельный мир, в котором тоже был ее дом, совершенно другой мир с совсем другими законами физики. А самолет — это, как его, трансгрессивный туннель, шагаешь и попадаешь в другую действительность, но и та прошлая действительность не менее реальная, чем эта, и жизнь в ней — совсем другая жизнь.

Западло коренной москвичке ходить по Москве туристкой, да что поделаешь, нужно какое-то время пересилить собственные воспоминания. Непросто шагнуть из девяносто первого в девяносто восьмой, да еще в Москве. Кто пробовал, тот поймет, а нет — нечего и объяснять. Выбравшись из метро Кропоткинская, Катерина не сразу поняла, где она находится: выход из метро окружали пестрые торговые павильоны, а вместо привычного бассейна «Москва» сверкали свежей позолотой купола храма Христа Спасителя. Большущий щит призывал граждан раскошелиться и жертвовать деньги на храм. Храм еще не открыли, вовсю шли отделочные работы, и Катерина решила, что раскошеливаться она не будет. Солнце уже припекло довольно порядочно, и выходить к реке на набережную не захотелось. Она медленно шла по Гоголевскому бульвару в направлении Никитской, в тени все тех же деревьев, мимо все тех же пенсионеров на скамейках, голубей, как в каждой приличной европейской столице. Господи, можно наслаждаться этим городом, когда не надо бороться за существование, когда август все же август, но нет изнуряющей средиземноморской жары, кусок пластика в кармане — современные деньги, пока еще редок в местном пейзаже, и можно позволить себе многое, играть иностранку, хоть морда все равно выдает, а все-таки приятно. И Гоголь, подумала Катерина, зайдя в знакомый дворик, сидит все там же, не поперли еще охальника русской жизни — старый сидящий печальный Гоголь был ей, как старой москвичке, дороже нового, победно стоящего. Никитский бульвар завершился одноименными воротами, театром и площадью, начался Тверской, и она, наслаждаясь тенью и родной настоящей старой московской архитектурой, медленно приближалась к ярко освещенному солнцем Есенину, вокруг которого носился молодняк на роликах.

— Катька!?? — прозвучал голос где-то сбоку.

Катерина оглянулась, но не признала его обладательницу. На скамейке поодаль от памятника под деревьями примостился ряд старух в платках, а довольно молодой женский голос не вязался ни с одной из них.

— Катька, это я, Таня!

Голос принадлежал крайней старушке, то есть, как теперь поняла Катерина, еще не старой женщине, сидевшей с краю.

— Танька?

— Да я. Я!

«Черт!» — подумала Катерина, только Таньки не хватало для полного счастья — такой день испортить. Танька Черноус была ее закадычная подруга на первом курсе, с которой они потом вдрызг разругались. Умненькая девочка, дочка лимитчицы из Курска, Танька легко прошла в престижный московский ВУЗ и сразу приступила к выполнению своей сверхзадачи. «Я здесь не останусь, Союз — это не для меня», — заявила она Катерине, признав в ней еврейку чуть ли не на первой лекции. В семьдесят девятом это было модно, евреи еще почитались надежным средством передвижения, и в нефтяном ВУЗе раскинуть сети ничего не стоило. В восьмидесятом, когда все круто изменилось, Танька резко порвала с их невыездной компанией, и не только порвала, но сменила вектор на прямо противоположный и связалась с палестинцами. На лекциях и семинарах ей устраивали обструкцию, комсомолка Черноус жаловалась на бюро организации и в партком, но пала жертвой советской пропаганды, считая всех арабов богатыми шейхами нефтяных эмиратов. Танька трепала всем встречным о скором замужестве, но палестинцы спешку за хорошее качество не считали, что, впрочем, не мешало им пользоваться ее энтузиазмом в постели.