Павел Шестаков - Всего четверть века Страница 28

— Мамуля! Посмотри на себя. Ведь ты совсем молодо выглядишь, правда?

— Предположим, — ответила Лида осторожно.

Хотя она и была польщена, однако по тону дочери заподозрила подвох. Но такого не ожидала…

— Никто не скажет, что ты бабушка.

Единственный раз в жизни Лида растерялась:

— А разве я бабушка?

— Ещё нет, но скоро будешь, — заверила Марина.

Человеку свойственно надеяться…

— Ты шутишь.

— Нет, — ответила Марина и провела рукой по животу, хотя живота ещё не было.

В ошеломлении люди часто говорят слова смешные и нелепые.

— У тебя же нет мужа, — сказала Лида.

— Будет. Наверное… Вообще-то мы собираемся зарегистрироваться, но я ещё не решила.

Тут уж нужно было или взрываться, или капитулировать. Лида молчала и выглядела так, что Марина её пожалела.

— Ну что ты, мамуля! Я думала, ты обрадуешься маленькому.

Нет, Лида совсем не обрадовалась, однако, будучи женщиной разумной, склонилась перед неизбежным, пережив глубокое разочарование. И не только в дочери. Иначе на мой вопрос, заданный в новогодний вечер, когда я застал Лиду в одиночестве раскладывающей пасьянс, она бы не ответила:

— Надоело.

В том смысле, что многое в жизни надоело.

Что поделаешь? Жизнь не кино, не по сценарию ставится, и Лида знает это лучше других. Она, конечно, в себя придёт, надолго не раскиснет. Жить-то нужно, хоть и отодвинули её, не спросив, в третий эшелон. Ничего не попишешь, новый человек на пороге. Правда, бабушки теперь помоложе, чем в наши времена, и я даже слышал выражение — «очаровательная бабушка», но ударение в этом словосочетании всё-таки на втором из слов, на «бабушке».

А вот Марина пока больше «очаровательная», чем «мамочка». Бодрая, весёлая. От мудрости или недомыслия, не знаю. Я на понимание молодёжи не претендую. Подозреваю кое-что, но не больше. Подозреваю, например, что очень уж больших тайн и загадок нету, однако кое-какая разница с нами имеет место, факт. В наше время ждать ребёнка, не зарегистрировавшись, неприличным считалось, скрывали, пока возможно было. А Марина секрета никакого не делает, все её друзья в курсе, обсуждают активно.

В тот вечер я застал Марину в прихожей, уже одетую, с пластинкой под мышкой. В свою компанию спешила. Розовощёкая, улыбчивая.

— Привет, — говорю, — молодому поколению.

Бодро говорю, изображая святое неведение, но перегнул. Она засмеялась и в ответ:

— А я уже два поколения.

Положение глупое, а оно хохочет, мою неловкость видя…

— Неужели я вас шокировала? И вас тоже?.. Ужас!

То есть глуп я ужасно, по её мнению. И в самом деле глуп, найтись не могу.

— Ведь вы всё знаете? Ну, знаете, правда?

— Знаю.

— Почему же делаете вид, что не знаете? Ведь вы наш друг! Вам и папа и мама очень доверяют. И я.

Я разозлился.

— Спасибо тебе за доверие. Не помню только, чтобы ты со мной посоветовалась, когда род человеческий продлить решила.

Марина не возражает, соглашается.

— Точно, не советовалась. Да и о человечестве, если честно, не думала.

— Вот и расхлёбывай.

— Какие вы все… мрачные.

— Не мрачные мы. Ответственность чувствуем, а ты нет.

— Ответственность воспитывать нужно.

— А тебя не воспитывали?

— Почему же? Нотаций выслушала немало. Да ладно вам! Что я могу сделать, если теперь всё иначе?

— Ты уверена?

— Ещё бы! Вам-то детей аисты приносили.

Она же и потешалась!

— А ты своего в капусте нашла?

— Ну не надо! — попросила Марина. — Меня и так дома заели. Не будьте хоть вы брюзгой. Лучше вступитесь за меня перед предками, ладно? Всё хорошо будет, я уверена. Поздравляю вас с наступающим!

И пахнув юностью, чмокнула меня в щёку.

— Пусть всё хорошо будет, Мариночка! — пожелал я искренне.

Для неё этот Новый год был, конечно, особый, но приближался он для всех, время вело свой счёт, с нами не согласовывая, только куранты одним звонче били, а другим поглуше.

Процветал по-прежнему Дима. В литературе укоренился — печатался часто, переводили его и в наших республиках и за рубежом — и в смежные искусства проник, пьесу по его книжке поставили, на телевидении сериал обещали. Короче, достиг человек высот, как всем казалось. И как не показаться, если он на новогодний вечер с настоящей иностранкой явился, да ещё с самого своего любимого континента — с чилийкой.

Звали чилийку Алехандра, и внешностью она этому мужественному имени вполне соотвествовала. Крепкая, с широким тазом и крупными коленками женщина. Лицо, однако, несмотря на индейские черты совсем не загадочное и не непроницаемое, а очень милое, женственное и юное, разом скрашивало некоторую избыточность фигуры. В общем, девушка экзотическая и биографии непростой. Родители её крупными латифундистами были, а она в молодёжном революционном движении участвовала. От Пиночета спаслась по случайности, накануне переворота в Москву, в ГИТИС поступать уехала. Мечтала создать революционный театр и национализировать свою латифундию. Но, понятно, хунта временно помешала.

Теперь Алехандра жила в эмиграции то у нас, то в ГДР[3], а перед Новым годом в местном нашем театре «Мистерию-буфф» в современной трактовке ставила. Там они с Димой и познакомились. Была чилийка в общении простая, даром что в латифундии выросла, и мы её сразу за свою приняли и, конечно, расспрашивали, как живётся ей, каковы впечатления о нашей стране и когда Пиночета свергнут.

О стране у Алехандры мнение было положительное, а о Пиночете — резко отрицательное, хотя он в своё время к ним в латифундию в гости приезжал и её, совсем маленькую, по черноволосой головке гладил. Но не подкупил.

— Фашист. Ответит перед народом, — пообещала она нам твёрдо.

Так удачно, в полном порядке выглядел наш писатель, и никто бы не заподозрил, что под модным кожаным пиджаком бельгийского пошива и его гложет свой червь, не откройся он мне позже сам, когда выпил и прорвалось сокровенное, что давно, видимо, жаждало выхода.

— Знаешь, старый, — начал Дима, кладя мне руку на плечо, — я сейчас… Ну, как тебе сказать…

— На подъёме? — подсказал я.

— Да нет… То есть если со стороны смотреть — на подъёме. А если сверху — картина другая. Совсем.

— Не понимаю.

— Вот я и хочу объяснить. Поймёшь. Это, в сущности, просто. Как апельсин. Я тебе в двух словах.

— Давай.

— Хвалят меня. Понимаешь?

— Как не понять…

— Но это ничего не значит. Да, есть определённая популярность, вошёл в «обойму», не забывают в перечислении. Приглашают выступать и академики и плотники. Цветы дарят, сувениры, приятные слова говорят. А мне неловко. И прямо тебе скажу: стыдно бывает.

— От скромности?

— Нет. Зачем лицемерить? Я не скромнее других. Просто я знаю, что похвалы эти — инерция. Свет умерших звёзд. Понимаешь, потухла звёздочка, а мы ещё не знаем, для нас она мерцает пока. Но она-то знает, что потухла!

Димка перевёл руку с плеча на лацкан моего не кожаного пиджака и стал его дёргать, помогая трудно рождающемуся признанию. Впрочем, мысль созрела давно, только словами её выговаривать было трудно.

Я содействовал, как мог.

— Ты что сказать хочешь? Считаешь, что исписался?

— Нет. То есть в определённом смысле — да. В пределах жанра. Тут уж точно. Лучше не напишу. Кислорода не хватает. Да и зашоренность чувствую.

— Значит, детектив всё-таки ограничивает? Но ты же сам говорил…

— Помню. Сто раз в выступлениях повторял, и в предисловиях, и на круглых столах: детектив — литература об острейших жизненных моментах, событиях, об испытаниях человека на прочность, а не о погонях.

— А на самом деле?

— Да так и на самом деле. Факт. Но острейшие, понимаешь, не всегда самые глубокие. Сама жизнь не всегда событийна. Ты разве не замечаешь, что событийности всё меньше становится? Внешней, конечно, с выплескивающимися трагедиями. Ни войны, ни мора, ни глада, слава богу. Любовные страсти — и те приутихли. Попробуй найди леди Макбет в Мценском районе! Да она давно потребкооперацию возглавляет. И интересуется ею ОБХСС, а не уголовный розыск! Но это на поверхности. Просто поток жизни сегодня не водопадами бушует, а в заводь вошёл и нужно понять его затаившуюся суть, где водовороты души и марракотовы бездны под гладью укрылись, а то и под тиной… Короче, не девятый вал писать хочется, а тот вечный покой, в котором покоя нет…

— Бытовая проза?

Димка бросил лацкан и махнул рукой.

— Не люблю ярлыков. Особенно литературных. Сегодня производственный роман подавай, завтра деревенщики в чести, потом быт в моде. Вот и подстригайся по моде. А я парикмахерских не выношу. Ведь обязательно приодеколонят, как редакторы… Всегда два-три запаха в наборе.

Нет, я своё хочу. Помнишь мою повесть первую? Я её недавно из стола вытащил. Конечно, рукопись не вино, оттого что пятнадцать лет выдерживалась, лучше не стала. Зато я за это время кое-чему научился… В общем, хочу переписать её, а если честно — уже переписал и отдал в журнал. И представь себе, взяли!