Игорь Клех - Хроники 1999 года Страница 28

– Да, расплатились же вы со мной… Сколько можно надо мной издеваться? Где мои деньги?! У меня была тридцать одна гривна, посмотри в моих кошельках, хватит ли на билет? Посмотри три доллара в памперсе! Верните мне брюки и гимнастерку!..

В один из первых дней он пожаловался мне на послеоперационный психоз, когда не мог даже выговорить слова «простокваша» и «си-си-сигарета», а в одну из ясных минут посвятил в тайну своей навязчивой и подвижной нумерологии. Он пронумеровал то, в чем нуждался, и 1 – это значило «чистая вода», 2 – сладкая вода, 3 и 4 – тоже питье, 4, 5 и 6 – курево, 7 и 8 – «рыцарь, лишенный наследства» (как уже в Москве выяснилось, один из героев Вальтера Скотта), 9 – он не сумел объяснить, а 10 – был изобретенный мной для него толченый леденец, сласть.

Мать он вспомнил только однажды в бреду, а в один из последних дней взмолился ночью:

– Не могу больше… Отпустите мою душу на покаяние!

Спать в этом доме удавалось только ему, но спал он не больше двух-трех часов – и все начиналось сызнова.

Уезжая, я нашел в себе силы сказать ему только одно напоследок:

– Плохого говорить не хочу, а хорошего мне сказать тебе нечего. Прощай!

Через два месяца мы сожгли его в одесском крематории. Перед тем как открылась дверца топки, я положил ладонь на его сплюснутый голый череп – прощай, отец. Или до свиданья. Сестра пряталась за дочку. Она боялась мертвецов – словно их следует бояться, а не живых. На поминках мы договорились постараться запомнить отца и деда другим – не тем, в кого он превратился к концу жизни. Хотя послевкусие осталось – и уже навсегда.

Только благодаря отцу у меня еще к окончанию школы развилась способность чуять за версту психическое насилие и под любой личиной распознавать скрытое осуществление власти над умом и волей – первая и единственная доблесть анархиста поневоле. Спасибо, папа.

Потери и достижения

Я не успевал латать словами прорехи своего расползающегося мира – он разрушался и исчезал скорее, чем я успевал его отстроить в своем воображении и на письме. Убыточное литературное предприятие. О своих разборках я написал текст, что-то вроде «Освободить время от себя», и отправил в Берлин на всемирный конкурс эссе. Его устроители меня знали, кое-что из моего сами публиковали в немецких переводах, к тому же Андрей-большой входил в жюри. Авторство, однако, было анонимным, и главный приз в пятьдесят тысяч дойчемарок оказался присужден российской студентке, поднаторевшей на участии в викторинах и составлении рефератов. Две младшие премии ушли в другие страны. И даже несчастная поощрительная поездка с выступлением, одна из десяти, досталась не мне, а неведомому кандидату филологических наук из России, чей стиль показался судьям похожим на мой. Нечего было губу раскатывать – у меня не было даже загранпаспорта, и со своим временем я фатально не совпадал по фазе. Виня в этом его, а не себя.

Один из квазигеографических журналов той поры предложил мне место редактора с хорошим окладом, гонорарами и загранкомандировками, но от моих услуг отказались после пробной редактуры первого же чьего-то текста о прелестях отдыха в Эмиратах. Нечто похожее повторится год спустя и в глянцевом мебельном журнале, косившем под дизайнерский, где я полгода переписывал по-русски тексты, представлявшие собой амбициозную белиберду разъезжавших по свету контуженных графоманов. Эти отчеты были по-своему совершенны: вроде слова все русские, наличествует их согласование и какие-то грамматические связи, а я вынимаю любую фразу, держу ее на ладони, как радужный пузырь или гордиев узел, и не понимаю ни хера! За какой член предложения потянуть, чтобы спутанный клубок размотался и образовалось хоть какое-то подобие смысла?!

Как-то я поделился своими сомнениями с многоопытным редактором, ушедшим из толстых журналов в глянец:

– У меня такое впечатление, что в России едва наберется тысячи полторы человек, способных связно и внятно излагать мысли!

– Да что ты, даже в Москве таких от силы человек пятнадцать.

Статистическая истина в те смутные годы, думаю, находилась где-то посредине между этими числами.

Из попыток зарабатывать службой я извлек урок, что любая корпорация нуждается не столько в результатах твоей работы, сколько в тебе самом со всеми потрохами. В начале нового века они выдадут своим сотрудникам служебные мобильные телефоны, чтобы иметь их всегда под рукой. Подлую человеческую натуру невозможно победить, ее можно только обыграть. Если получится.

Из очередной бессонницы я вынул той осенью крошечный текст – о Москве как тисненом тульском прянике и о карамельных звездах и петушках Кремля с начинкой из яблочного повидла, о москвичах, которые курят «Яву» не простую, а «Золотую», и дорожки на дачах посыпают какао. Не так уж мало.

Той осенью мой друг продал подаренную ему когда-то картину, чтобы издать новую книгу стихов. Презентация книги должна была состояться в отремонтированном филиале Манежа – Чеховском Домике в конце Малой Дмитровки. И в тот же день мы с женой были званы в один из ресторанов «Метрополя» на банкет по случаю венчания с швейцарским мультимиллионером преуспевающей галерейщицы, бывшей жены другого моего старинного приятеля.

Поэт засопел:

– Так ты ей друг или мне?

Велико было искушение попасть в оба места, и нам это удалось благодаря общему приятелю всех вышеперечисленных – московскому поэту-депутату со служебным автомобилем и личным шофером. Комизм ситуации состоял в бедности гардероба, и нам пришлось купить: мне – пиджак и галстук не из самых дешевых (куда, куда вы подевались, наши трехстворчатые зеркальные платяные шкафы – с костюмами от портных на плечиках и дюжиной свисающих с перекладины галстуков?!), а жене – новую сумочку взамен потертой, купленной в Праге лет пять назад. Как выяснилось, можно было не стараться – имущественное расслоение после обвального обнищания не зашло еще слишком далеко. Народ, за редкими исключениями, явился в ресторан в свитерах и грубых ботинках. Невеста лет пятидесяти щебетала как девочка и со всеми гостями фотографировалась в фойе для архива – на цифровую камеру с компьютером и принтером, приговорившую к смерти допотопный «Полароид». Фотографирование было ее профессиональным коньком. Миллионер оказался весьма пожилым и выглядел немного смущенным.

Конечно же, предпочтение следовало отдать Чеховскому Домику, где царила куда более дружеская атмосфера литературно-художественного клуба, которой достанет еще на несколько лет, отделявших покуда его открытие от поджога здания Манежа и перехода погорельца, вкупе с Чеховским Домиком, в новые руки.

Чехов когда-то вместе с сестрой и родителями снимал в этом трехэтажном доме жилье. Отсюда он отправился в сумасбродную поездку на Сахалин и сюда вернулся из полукругосветного путешествия. Во что почти невозможно было сегодня поверить.

Жизненный мусор

Китайским карандашом мы с женой нанесли страшный удар по тараканьей вольнице на кухне. Уцелевшие тараканчики, пьяные, последние, выползали умирать на свету. Никто не избежал возмездия.

Зато умер папоротник, похищенный женой отростком из бельгийского посольства. Мы имели несчастье удобрить землю в горшке тем, что посчитали черноземом и что оказалось торфом. Бедняга-папоротник сгорел за одну ночь.

В природе безраздельно царила серятина, когда холодное низкое солнце неделями и месяцами не способно пробить брешь в свалявшемся покрове облаков. Снега и даже мороза не допросишься, дни все короче, ранние потемки, а уж для «сов» совсем небо с овчинку. Как дожить до солнцеворота и Рождества и не запить?!

На четвертый день выходных по случаю какого-то непонятного праздника мы с женой выбрались в рублевский зал Третьяковки – одно из лучших мест в России, когда жить становится невмоготу. Просто постоять – и легчает. Ну и прогулка – перед тем или после того – по пейзажно-портретной галерее русской культуры, с жалкими крохами великой живописи.

На сороковой день после смерти матери я попытался заказать заупокойную службу в ясеневском храме Петра и Павла екатерининской поры, но пришлось ограничиться только свечкой, православные мне отказали – не положено. В неоготическом католическом новоделе на Большой Грузинской, больше похожем изнутри на спортзал, заказ на молебен приняли – в отличие от православных даже бесплатно, но тут же предложили сделать пожертвование, что обошлось, понятное дело, куда дороже. Уловка ксендзов и борение собственного великодушия с малодушием за содержимое тощего кошелька даже развеселили меня, однако на душе полегчало. Было это, правда, уже после солнцеворота, перед материным днем рождения.

Какой-то клинышек или чурбачок выбила из-под меня ее смерть, какие-то вертлюги пошли вращаться для удержания равновесия и торможения, сны такие, что лучше сразу забыть, – берегись только!