Игорь Клех - Хроники 1999 года Страница 29

Какой-то клинышек или чурбачок выбила из-под меня ее смерть, какие-то вертлюги пошли вращаться для удержания равновесия и торможения, сны такие, что лучше сразу забыть, – берегись только!

Что же держало меня и поддерживало, кроме того, что способно было давать письмо? Жена, семейная жизнь с которой – химически инертная формула, в которую нет и не может быть никому доступа. И непробиваемо уверен: крестики на суровой нитке, которые мы вдвоем надели, связав свои жизни перед отправлением в Москву. Впрочем, было кое-что еще, не скажу что. Сам не знаю.

Как-то в метро я не мог оторвать взгляда от сидевшего напротив мальчишки, напомнившего чем-то сына. Он сидел рядом с матерью и играл каучуковым пауком-птицеядом. Ему хотелось, чтобы все видели, какой у него классный паук. Нежный мальчик, он кокетничал с матерью, поглядывал на меня, прятал лицо, опять заигрывал, она улыбалась ему тихонько в ответ – уже немолодая и усталая. Я думал: будет ли он счастлив взрослым? Но что способен будет любить – несомненно.

Пришло письмо от отца, что их жизнь с внучкой наладилась, идет по расписанию, никаких поездок не планируют. Он научился варить супы и занялся упорядочиванием и переписыванием в общую тетрадь материнских кулинарных рецептов.

Я же, напротив, почти утратил к концу года способность писать. Меня интересовали – по-прежнему – только несуществующие жанры. Но время для них приходилось буквально воровать у самого себя, точнее – у необходимости зарабатывать пером деньги. Почти сложился в уме текст о Кафке. Насколько очевидной была тривиальность его разветвленной аномалии, ровно настолько не было у меня возможности заняться ее неторопливым исследованием, так что пришлось отложить в долгий ящик готовые наброски, рассосавшиеся впоследствии по эссе и предисловиям к писателям помельче. Этот молодой пражанин мучал невест многолетней перепиской и жил под одной крышей с отцом, чтобы не привести однажды в дом ночевать чешского матроса, а когда догадался о себе, оторвался от родителей и сестры, женился на еврейской общественнице и поселился в Берлине, тогдашней европейской «голубой» столице, где умер, едва разменяв пятый десяток, почти как Гоголь. Но не только в этом было дело…

Я всегда любил открытие и закрытие «Арт-Манежа» – этакий необъятный художественный салон под высоченным потолком, с непременным выпивоном с друзьями-приятелями, праздничную тусовку людей, имеющих воображение и умеющих что-то делать руками. Я ведь и сам был отчасти из таких, семнадцать лет зарабатывая на жизнь витражами. Не трынди, покажи лучше – что ты умеешь? И то, что все они, работая на продажу, держали марку, было честнее, чем мнимое целомудрие неимущих письменников, тянувшихся к состоятельным художникам. Проблема-то общая: как заставить общество тебя кормить и оплачивать твои прихоти? Кто-то полез к моей жене с мокрыми губами. «Хочу целоваться!» – «Иди домой. Там целоваться». Протрезвел на глазах, прочтя в моем взгляде нечто нехорошее для себя.

На декабрьском салоне было объявлено о кончине «рогатого зайца» и предстоящем прощании с альманахом «Золотой век» – о скорой развилке дорожки писателей с художниками. Налево пойдешь, направо пойдешь.

Подошел похожий на дельфина поэт-эмигрант с межеумочным альбомом постмодернистского лабиринта в Ростоке за четверть миллиарда дойчемарок и спросил, не пишу ли я рецензий. Он всерьез уверял, что дело это уже почти решенное. Без подобных пролаз, впрочем, было бы скучней на свете.

Домой

В замоскворецком клубе «Дом» состоялся наконец литературный вечер, принесший мне три сотни баксов. Один из считаных районов Москвы, отдаленно напоминавших мне правильный город. Низкорослая историческая застройка. Мы с женой были ошеломлены и очарованы магазинчиком на Пятницкой напротив станции метро, словно перенесенным откуда-то из Западной Европы. С колокольчиком на двери и тысячами сказочных персонажей: свисающими с потолка тряпичными куклами, полчищами керамических чудищ и чудиков, шеренгами стеклянных и соломенных фигурок, прилавками брелоков и фенечек, авторских шахмат и ходиков с кукушкой, завалами вышивок и батиков. О Боже, сколько же нормальных людей обитают где-то в щелях Москвы!

Клуб «Дом» в одном из переулков тоже создавался людьми со вкусом: с детской школой рисования, баром, живой музыкой, авангардными скульптурами и телевизором в металлической клетке на колесиках. Беда только, что устроители вечера все напутали с программой и пресс-релизами. На первом этаже уже начинался рок-концерт, а на втором собрался табунок почитателей Левы Рубинштейна – соединить два вечера в один поэт отказался и куда-то его увел. Зато приготовлена была «поляна» на добрые полсотни человек, слава богу, у меня достало еще ума уговорить уполовинить количество алкоголя.

Собственно, здесь немногое заслуживает внимания. Вечер я вел в новом пиджаке с галстуком, что было пижонством. Два е-буржца, сбежавшие из штаба СПС, попросили пропустить их первыми. Один читал о том, как он однажды «хотел потрахаться», глядя сутки напролет МТВ по заданию глянцевой редакции, а другой при чтении клоунски заикался. Талантливы были оба, но первый вскоре уйдет в Интернет и примется за попсовые романы под псевдонимом, а второй прославится под собственным именем благодаря скандалу с фотографией целующихся милиционеров. Литераторы-«старички», к которым я себя пока не причислял, с ходу возмутились этой демонстрацией своего «полового дятла» молокососами. Как бояре и княжата, которых «пересели» не по чину. Впрочем, вечер удался.

В результате напились. Добавляли в распивочной на улице, кто-то испарился, я что-то нехорошее сказал об одном из корифеев, кто-то возмутился и убежал, после чего пил с бомжами и пел дуэтом в метро. Провинциальный гений и владимирский почтальон, ради которого кое-кто только и пришел на вечер, заночевал у меня. Мы были давними приятелями – по Москве и Берлину – и относились друг к другу с ревнивым почтением. На этот раз, от одиночества и неуверенности, он попытался склонить меня к участию в предвыборной киноафере на Сахалине и Курилах, привез кассеты с документальными фильмами по своим сценариям. О директоре кирпичного завода под музыку Вивальди, с закадровым текстом, многозначительным, как карточки Рубинштейна. Чего-то стоила только короткометражка «Дыра» об уличной телефонной будке на владимирских задворках, сюжетно напоминавшая его рассказы. Дома мы продолжили квасить. Меня веселили неискоренимые особенности его южнорусского произношения: «фатит», «профост»: «Если ты профост – дай мне это, подчеркни, выпяти!» К вечеру следующего дня, накануне моего дня рождения, он уехал.

Чуть живой я принял своих немногих гостей. Не пьющего третий год редактора, архитектора с подбитым глазом и сбрендившую однокурсницу, которую нелегкая занесла в Москву. Зато звонили многие и отовсюду. В итоге я остался отлеживаться с алкогольным тремором, с подаренным жирным «паркером», пьющим фирменные чернила с той же ненасытностью, что и его счастливый обладатель, русскую водку, со стодолларовой купюрой в конверте, вскоре похищенной алчными ментами, и с сердечной благодарностью нашей соседки. Жена отнесла ей мисочку заливного, и старуха позвонила поблагодарить за чудесную возможность впервые за три недели опростаться по-людски.

Угнетала серятина за окном. Я страстно дожидался солнцеворота, как начала возрождения к новой жизни. Шестнадцатого декабря ненадолго проглянуло солнце. Девятнадцатого состоялись выборы по партийным спискам, исход которых я предсказал, как оказалось, с погрешностью в считаные проценты и ужасно заважничал. Накануне мы с женой сыграли в угадайку.

Вернулся с дальневосточных выборов Боря, подавшийся в дорогостоящие не то креативщики, не то пиарщики – один черт, – и пригласил в тот же злополучный «Дом» отметить победу кандидата и свое возвращение, транзитом по пути в Германию: «Теплой сакэ попить, корюшки с икрой и кедровыми орешками поклевать».

Ни в короткий список Антибукера, ни в прочие списки моя прошлогодняя повесть не вошла. Клубная жизнь кипела. Корпоративный новогодний выпивон в ПЕН-центре прошел без осложнений. От встречи Нового года в Чеховском Домике мы с женой отказались, но с вручением премий журнала «Октябрь» там же я влип и поплатился. Выпивал, дерзил и братался с критиками, питерцами и художниками, с давними приятелями и напротив. Вышел уже перед полуночью и приведен был в чувство ментами, поставившими мне на вид, что я обильно поливаю фасад гостиницы «Пекин». Вероятно, занесла меня туда лихая мысль купить домой салату со склизкими древесными грибами в закрывшейся «Кулинарии». Этим людям в погонах я отдал все свои без малого двести русских рублей и тронулся дальше. Нелегкая вынесла меня к Никитским воротам. Здесь уже настырным ментам пришлось выложить стодолларовую купюру – типа мы ее поделим. Один пошел ее менять, второй вскоре пошел посмотреть, куда запропастился товарищ, я на непослушных ногах за ним, тот бежать. Как пришли, так и ушли – подаренные в день рождения сто баксов. Справедливости ради стоит сказать, они вернутся буквально наутро, конвертировавшись в нечаянный гонорар от варшавской газеты за переведенный рассказ. Странно все это.