Мария Илизарова - Про психов. Терапевтический роман Страница 29

И тут Костя включился. Он вновь почувствовал ярость, как тогда в кабинете у Ясеня.

– Отпусти ее, – сказал он тихо.

Новенький от неожиданности перестал орать. Костю он до этого момента вообще не замечал.

– Что??

– Отпусти ее. Ты же мужик – отпусти бабу. Давай лучше меня возьми, какая тебе разница?

Это будет хорошим решением и моих проблем, холодно подумал Костя.

Новенький растерялся, замер. Костя сделал шаг вперед, потом еще один. Он подошел на расстояние вытянутой руки. Реальность стала прозрачной. Он увидел ужас и безумие новенького, увидел бессилие и смирение Майи Витальевны, увидел свое желание убить и быть убитым. Потом остались только несчастные одинокие глаза новенького. Костя протянул руку, взялся за стекло и отвел его от шеи Майи Витальевны. Она сделала пару шагов в сторону и осела на пол. Костя и новенький стояли почти вплотную друг к другу. Костя держал стекло с одной стороны, новенький с другой. Что я делаю? Я и вправду спятил! Сомнение мелькнуло у Кости в глазах, и новенький взревел. Он дернул стекло на себя. Он сейчас убьет себя или меня, понял Костя. Но тут что-то больно обрушилось на Костю сбоку, он отлетел в сторону. Четыре санитара, как потом выяснилось, и вправду вызванных второй медсестрой, вязали новенького. Один из них и отпихнул Костю. Новенький отчаянно кричал, ревел, бился насмерть, но санитары знали свою работу.

Костя наклонился к Майе Витальевне, все еще сидящей на полу, взял ее под мышки и поставил на ноги. Ноги ее не слушались. Она вцепилась в его рубашку и прижалась напряженным телом. Такая маленькая, удивился Костя. Костя наклонил голову к самому ее уху и сказал:

– Все уже хорошо. Все кончилось.

От нее пахло адреналином и мандаринами. Потихоньку оживая, она все еще не отстранялась. Костя и сам еле стоял на ногах. Вдруг развеселился, как будто стакан водки залпом выпил. Подумал: «Да я герой, а вот и спасенная дама. Как хорошо жить-то, Господи!» Кажется, сказал это вслух. Майя Витальевна тоже улыбалась с совершенно детским лицом. Санитары меж тем волокли новенького прочь из отделения. Он продолжал орать:

– Все уколы рикошетом! Все уколы рикошетом!!!

Косте стало его жалко. Он начинал понимать, что же такое безумие на самом деле. Больные осторожно выглядывали из палат, примчался все проспавший Мент. Узнав, что случилось, торжественно пожал руку Косте и заверил, что, если учителя выгонят из школы, наверняка возьмут в антитеррор, поскольку он профессионал от природы и вообще мог бы стать настоящим милиционером.

Мориц, обретя дар речи и привычную манеру, указал на Костю и торжественно произнес:

– Господа, еще есть герои на этом свете! Костя – да ты же Спаситель настоящий!

Ванечка рыдал навзрыд в дальней палате.

Спустя полчаса в отделении навели порядок. Битое стекло убрали, кровь замыли, дыру на месте оконного стекла заложили фанерой. Острым пациентам дали дополнительные лекарства. Все обсуждали случившееся.

В кабинете Царицы сидели Костя, Майя Витальевна и Любочка. Решили запить стресс коньяком. Барьер, непреодолимо отделяющий врачей от пациентов, исчез. Костя чувствовал себя героем вечеринки. Майя Витальевна после пережитого совершенно опьянела и смотрела на Костю влюбленными глазами.

Рассказывала, что каждый психиатр хоть раз в жизни подвергается нападению, и это ее первый раз. Выпили за то, чтоб и последний. Костя рассказывал про школу, говорил, что дети, конечно, тоже бандиты, но не до такой степени. Любочка ругала предыдущую смену, не заметившую у новенького острого состояния и склонности к агрессии, рассказывала про аналогичный случай в ее практике, закончившийся трагически. Пациент тогда выпрыгнул в окно и разбился насмерть. Костя все выспрашивал, что чувствовал новенький, чтобы решиться на такое. Выпили и за его скорейшее выздоровление. Между Костей и Майей Витальевной возникало чувство родства, которое так связывает переживших совместно смертельную опасность. Без халата и опьяневшая, Майя Витальевна казалась хорошей и близкой. Он рассматривал ее лицо, удивляясь, что не сразу заметил, какая она милая. Сидели рядом на диване. Майя Витальевна забралась с ногами, скинув туфли, и ела одну шоколадку за другой. Ближе к полуночи Любочка ушла встречать Новый год вместе с дежурившими сестрами. Они остались вдвоем.

Ощущение странности происходящего все больше заполняло пространство. Она – врач-психиатр, он – буйный пациент, педофил и чудовище, неожиданно оказавшееся героем. Коньяк кончился, и мысль о том, что завтра все будет по-другому, повисала все чаще.

– Ты завтра работаешь?

– Нет, теперь только четвертого.

– Жалко.

Стресс отпускал, и ей потихоньку становилось неловко от того, что она ночью пьет с пациентом в кабинете Царицы. Только сейчас подумалось, что кто-то наверняка зайдет и увидит ее без туфель на диване рядом с пациентом в клетчатой больничной рубашке. Праздник заканчивался. Они неловко попрощались, она проводила его в отделение, заперла за ним дверь, включила телевизор без звука. До пяти утра смотрела на новогодних фриков, пытаясь осмыслить происшедшее.

Никогда в жизни ее никто не спасал, она вообще не считала себя такой женщиной, ради которой мужчины могут совершить подвиг. Женщина-врач, сама спасающая всех вокруг и никогда не получающая достаточно благодарности. В пациентах она не видела мужского начала, не кокетничала с ними, чувствовала себя скорее матерью или старшей сестрой, на которой висят младшие, все отнимающие братья. Влюбиться в пациента казалось ей непрофессиональным и достойным осуждения.

Пытаясь вернуть себе старую удобную схему «доктор – пациент», нашла историю болезни Кости, несколько раз все внимательно перечитала, поискала заключение психолога. Его не было. С Косулиным у них были приятельские отношения. Почти дружеские. Больше года они проработали вместе. Посылали друг другу пациентов, иногда созванивались, чтобы обсудить обострение кого-нибудь из них и стратегию лечения. Хорошо бы с ним поговорить про пациента Новикова. Майя Витальевна, разложив на диване постельное белье для дежурств, заснула в смятении и счастье.

Сны

Косулину снится, что он идет по пустынному берегу моря. Пасмурно и сыро, ноги увязают в сыром песочном тесте, ветер наполнен грохотом волн и солеными острыми брызгами. Он бредет по этому берегу без цели, кутаясь в вязаное старенькое пальтишко. Серое небо низко нависает над головой облаками, грозящими дождем. Он видит скамейку у самой воды. На скамейке кто-то сидит. Косулин подходит и садится рядом. Повернуть голову и посмотреть на сидящего рядом боязно. Сосед сидит неподвижно и молча.

Косулину страшно и тревожно, начинает сильно болеть сердце. Он хватает ртом воздух, но боль не отпускает. Сосед обращается к Косулину, но тот не может расслышать слова, ветер уносит их в сторону. Косулин оборачивается и видит лицо, так похожее на его собственное. Он узнает себя. Рассматривает. Собственное лицо кажется ему старым, несчастным и очень грустным. Ему становится себя жалко. Он улыбается себе и, повернувшись всем телом, распахивает руки, обнимает, прижимает себя к себе. Как будто две половинки складываются во что-то одно, целое и любимое. Из сердца уходит боль, его заливает горячее тепло. Так не хочется просыпаться.

Майе снится, что она на работе, в своем маленьком кабинете. Пишет. Стопки историй громоздятся на столе, на полу, на подоконнике, она окружена ими со всех сторон. Она спешит и пишет, пишет. В голове ее привычные тревожные мысли. Она думает о том, что надо успеть написать еще много историй, и о том, что было бы здорово иметь такие наборные печати со словосочетаниями, которые повторяются чаще всего, вроде «эмоциональный фон устойчивый», «в отделении держится обособленно», «спал и ел достаточно» и так далее, и просто шлепать эти печати в правильном порядке. Размышления прерывает звук текущей воды. Майя отрывается от историй и смотрит на пол. Из-под двери ординаторской течет вода. Канализацию прорвало, понимает она. И правда, вода, текущая из-под двери, грязная и воняет дерьмом. Она быстро прибывает. Майя судорожно спасает истории болезни, подбирает те, что на полу, и пытается пристроить их на стол, на подоконник. Места не хватает. Она мечется, а вода все прибывает. Вот уже по щиколотку, по колено. Становится страшно и отвратительно. Пытается открыть дверь, но гранка проскальзывает в дверном замке, дверь не поддается. Она кричит, зовет на помощь, бьется в дверь, но тщетно. Вода поднялась уже до груди, в воздухе стоит нестерпимая вонь, вокруг плавают истории болезни, справки, рецепты, выписки, ручки. Когда между водой и потолком кабинета остается меньше полуметра, Майя начинает вопить от ужаса, она не хочет захлебнуться в дерьме.

Просыпается от собственного крика в слезах и удушье, долго не может успокоиться, пьет валокордин, курит на кухне и плачет.