Сергей Довлатов - Речь без повода... или Колонки редактора Страница 29

Читатель делает выводы — сам. И другого пути — нет. Вернее — есть. Через советское посольство и кассы «Аэрофлота».

Дальнейшее прошу напечатать покрупнее:

В остальном — дело за читателем!..

Нелегкое это благо — свобода выбора. Помню, зашел я с матерью в кондитерскую лавку на Бродвее. Что-то ей не понравилось. Она и говорит:

— Хорошо бы в жалобную книгу написать. Или позвонить куда-нибудь…

— А может, — говорю, — просто зайти в другую лавку?..

МЫ — СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ

Увы, это так. И чем дольше я живу в Америке, тем решительнее в этом убеждаюсь.

Мы — воспитанники тоталитарной системы, ее послушные ученики. И над каждым тяготеют десятилетия одуряющей выучки.

Конечно, среди нас есть отличники и лодыри, вундеркинды и тупицы, активисты и несоюзная молодежь. Но в главном мы — едины. На каждом пылает огненное страшное тавро — «Made in USSR»…

Попытайтесь вообразить огромное зеркало. Размером с озеро Байкал. А на берегу этого озера (или зеркала) — многотысячную разношерстную толпу. Колонны третьих эмигрантов.

А теперь давайте разом окунемся в эту незамутненную гладь. Давайте мужественно на себя полюбуемся…

Вернее — поводырь. Поскольку речь идет о благоприобретенной духовной слепоте.

Кто из нас может похвастать самостоятельной духовной биографией? (А ведь цена любой другой биографии — копейка.)

Среди моих знакомых чуть ли не единственный — Бродский. Судьба которого уникальнее его поэзии.

Я довольно хорошо знал его молодым. Он производил невероятное впечатление.

Разумеется, он не был советским человеком. Любопытно, что и антисоветским не был. Он был где-то вне…

В нем поражало глубокое отсутствие интереса к советским делам. Совершенное в этом плане невежество. Например, он был уверен, что Котовский — жив. И даже занимает какой-то важный пост. Убежден был, что политбюро состоит из трех человек. (Как в сказке.)

На работе он писал стихи. (Пока его не увольняли.) С начальником отдела кадров мог заговорить о Пастернаке…

При этом Бродский вовсе не казался отрешенным человеком. Не выглядел слишком богомольным. Дружил с уголовниками. (Видимо, его привлекали нестандартные фигуры.) Охотно выпивал… Мог в случае необходимости дать по физиономии…

Я хорошо помню всеобщие рыдания, когда умер Сталин. Юноша Бродский вряд ли оплакивал генсека. И даже не потому, что слышал о его злодеяниях. Сталин был для него абсолютно посторонней личностью. Гораздо более посторонней, чем Нострадамус или Фламмарион…

(Мне в этом смысле повезло. Мать, например, глубоко презирала Сталина. Более того, охотно и публично выражала свои чувства. Правда, в несколько сомнительной концепции. Она твердила: «Грузин порядочным человеком быть не может». Этому ее научили в армянском квартале Тбилиси, где она росла…)

А что творилось с остальными?! Рев стоял на тысячи километров. Я вспоминаю моих близких друзей. Ведь грамотные были люди. В очках. Некоторые даже с искривлением позвоночника. Соберемся, бывало, и начинается:

— Я прозрел на третьем курсе института!

— А я после чешских событий!

— А я — после седьмого номера «Континента»!..

Сам я прозрел в лагерях особого режима. (Где служил надзирателем.) Будучи уже довольно крупным оболтусом…

А до этого? До третьего курса? До чешских событий?..

Глубоко мною почитаемый Кирилл Владимирович Успенский лет сорок отслужил марксизму-ленинизму.

Мой обожаемый дядя Арон лет пятьдесят боготворил Сталина. Затем прозрел. Уединенно сжег небольшую фотографию вождя. И ринулся боготворить Хрущева…

А много ли было надо? Одна мгновенная вспышка духовной независимости — и конец! И никакого тебе марксизма-ленинизма!

Осмотреться, задуматься, довериться собственным впечатлениям!

Куда там! У нас агитпункт в соседнем подъезде…

Виктор Урин целую книгу написал против чилийской хунты. В стихах. Ему сказали по радио, что хунта — бяка. И звучит противно — на ху.

А вот композитор Сергей Прокофьев заявил товарищу Жданову:

— Я всю жизнь был учеником собственных идей!

И произошло это задолго до чешских событий!

Восторжествовавший социализм приучает человека к абсолютной безответственности. Все кругом общественное, а значит, — ничье. Есть даже такой циничный стишок:

Тащи с завода каждый гвоздь,Ведь ты хозяин, а не гость!

И тащат. В неслыханных масштабах. Причем самые неожиданные вещи. Совершенно ненужные и даже обременительные. Ну, ладно там — кафель, гипс, полиэтилен… Какие-нибудь резисторы, шурупы, гайки…

Один мой знакомый украл с предприятия ЛОМО тяжелый бюст Николая Щорса. Уже в дороге тяготился покражей. Вынужден был остановить такси. И перед домом этот бюст с облегчением выбросил.

А ведь нервничал, рисковал. Газетой его укутывал, прятал…

Кстати, о газете. Появился «Новый американец». Единственная газета третьей эмиграции. Наша, собственная.

Звоню интеллигентному приятелю. Напиши, говорю, статью. Отвечает:

— А что я с этого буду иметь?

Объясняю ему. Втолковываю. Денег мало. Работаем бесплатно. Окрепнем — рассчитаемся.

— Окрепнете — тогда и поговорим. Пусть Меттер с Орловым раскошеливаются!

Снова ему объясняю:

— Долги. Положение сложное. Газета должна, просто обязана выжить. Это наше с тобой будущее, идиот!

Никакой реакции.

У советского человека ментальность раба. В лучшем случае — подчиненного. Без хозяина он не привык. Без хозяина — это значит — личная ответственность. Собственное решение. Выбор…

А у нас психология служащих. Причем готовых служить кому угодно. Во имя чего угодно. Лишь бы за это хорошо платили.

Мы знали, что в Америке больше колбасы и джинсов. И решили сменить место жительства. То есть сменить хозяина.

Люди с такой гибкой ментальностью — довольно ценное приобретение. Любая бюрократия (советская или антисоветская) готова отдать им должное. Позиция «чего изволите» устраивает любое начальство. И работенка этим людям всюду найдется.

Кто-то возразит:

— Они сменили убеждения.

Да ничего подобного. Хозяина переменили, это верно. А убеждений там отродясь не бывало.

Подлинные убеждения — живая биологическая часть организма. И не меняются в зависимости от свежей газеты. Или даже — очередного номера журнала «Континент»…

На днях ко мне прибежал встревоженный сосед.

— Что случилось?

— Ниже этажом поселился черный. Я фамилию разглядел на почтовом ящике — Уоррен.

— Хорошая фамилия, — говорю.

(Есть такой замечательный писатель — Роберт Уоррен. Автор «Зеленой долины».)

— Это другой, — говорит сосед, — это черный!

— Он что, дебоширит, пьянствует?

— Пока нет.

— К женщинам пристает?

— Пока нет.

— Музыку ночью врубает?

— Пока нет. Он только сегодня утром появился…

На родине мы были хуже всех. Возмущались бытовым антисемитизмом. Страдали от государственного.

Слово «еврей» воспринималось как ругательство. Реальное значение его почти что выветрилось. («Этот Лexa Сидоров такой еврей, такой еврей! С аванса мне не поставил!»)

Короче, настрадались от этого дела. Даже начали слегка заговариваться. Один мой знакомый интеллигент говорил:

— Я только наполовину — еврей. А наполовину — грузин. И еще наполовину — литовец.

Вот какой сложный был человек. Из трех половин состоял…

Наконец мы приехали. Слегка осмотрелись. Не успели снять пиджаки из кожзаменителя. И уже ненавидим черных.

— Черные грабят! Черные насилуют! Черные на велфейре сидят!..

Только не пугайте меня статистикой. Разными там выкладками и соотношениями.

Статистику я немного знаю. А также — немного знаю историю США.

Знаю, как формировалась ментальность черного американца. Как складывался его усередненный био- и генотип.

Разделяю стихийное ощущение вины перед черным народом. Считаю эту проблему исключительно важной.

Но с конкретным господином Уорреном ежедневно и приветливо раскланиваюсь. И он, представьте себе, улыбается…

И музыку по вечерам не заводит. Даже обидно…

Позвонил мне знакомый и говорит: