Александр Архангельский - Музей революции Страница 29

перейдите за другой компьютер

Опять полумолчок. Чего-то парень, видно, не додумал. В ответ он предлагает:

мб в чате пообщаемся?

что не хотите на меня смотреть? ☺

а я вас уже видел

интересненько когда

не скажу

это я уже слышала причем от вас почините камеру потом валяйте адрес

Какое увлекательное дело: беспечный флирт! Действует, как веселящий газ. Утреннее Колино гнобление не то чтобы забыто и развеялось, но потихоньку начинает испаряться. Вы шашкой в дамки, а мы вам подстроим битое поле, заранее займем диагональ… И там уже увидим, кто кого.

Проходит полчаса, и собеседник неохотно принимает предложенные ею правила:

я починил, давайте адрес

— Я, Иван Саркисович, профессиональный атеист.

— Атеист? Как интересно. А что, они еще остались? Мне, видимо забыли доложить (смешок). Ладно, бог с ним, с вашим богом, лучше договорим про фотографии. Но не про те: про эти.

Иван Саркисович подается вперед и быстрым борцовским движением хватает заготовленный Шомером альбом.

Шомера бросает в пот, вот старый идиот, промешкал:

— Это вам!

— Ну конечно, а кому ж еще?

Начинает бурно перелистывать.

— Красота… все на своих местах… основатель... наследники... жены… а это кто? Неужто вы?

Иван Саркисович вскидывает голову, внимательно глядит сквозь черные очки, то ли изучает, то ли издевается.

Шомеру становится совсем тоскливо; это все их юная пиарщица, бездельница, тусовщица уговорила — Теодор Казимирович, надо, вы лицо музея, очень важно, будущие спонсоры и всякое такое… пигалица крашеная, мелкая соплячка! Хорошо, что он ее уже уволил. Но теперь позорьтесь, господин директор.

Он отвечает тихо и подавленно, как на допросе:

 — Я…

— Слааавно, слааавно. Что, давно снимались? Как-то вы не очень здесь похожи. Слушайте, фотографа гоните в шею, это я вам говорю, свет ставить совершенно не умеет, где здесь объем? Я спрашиваю: где объем? Все плоское, по центру тени, баланс не взят… А вот и справочка биографическая; слааавно. Родился... ага... награжден... И что же, ничего плохого за душой? Прямо-таки нечего скрывать? Совсем-совсем? Сплошные ангелы?

Кровь у Теодора отливает от лица. Что он имеет в виду, этот непонятный человек в очках? На что намекает? Что такое знает про него, про Шомера?

— Вы как-то побледнели, Теодор Казимирович? Вам нехорошо? А! Вы, наверное, подумали, я намекаю на хозяйственные нарушения? Чего-чего, а этого не опасайтесь. Не мой вопрос, я не по этой части!

Иван Саркисович похлопывает двумя пальцами по плечу, намекая на незримые погоны.

— Я совсем наоборот, я как вы, работаю по красоте! Знаете такое выражение?

Опять звучит короткострельный смех.

— Ладно уж, давайте не про вас поговорим. Пока. А про ваших любимых дворян. Кто они, графы, князья? — Речь Саркисыча меняется, придуриваясь, он грубит. — Какие они тут милые, спокойные… Смотрите-ка, а снегопад не обещали!

Шомер спешит оглянуться.

За окном с двойными рамами белым-бело; погода полностью переменилась; с неба быстро, как стиральный порошок при расфасовке, ссыпается тяжелый снег.

На рабочем столике трещит селектор.

— Иван Саркисович, Святейший, на второй.

Шомер показывает глазами: мол, я выйду? Иван Саркисович демократично морщится: да ничего, останьтесь. И бодро произносит в трубку, совсем другим, подчеркнуто звенящим голосом, со штабной интонацией:

— Ваше Святейшество!? Приветствую вас!

Из телефонной трубки доносится суровый командирский рокот, но слов не разобрать.

— Спасибо, Ваше Святейшество. От вас особенно приятно слышать.

В трубке снова раздается ласковый и властный рокот.

— Конечно, Ваше Святейшество. Сделаем. Да, еще раз спасибо. И у меня к вам тоже будет просьба — мы там высылаем группу, на севера… да, в Арктику, видите, от вас не скроешься, все знаете… безо всякого Совета Безопасности… надо поучиться вашей проницательности… Кого-нибудь не отрядите к нашим генералам? Они ведь, сами знаете, какие, у них там без молебна как без рук. Ха-ха-ха. Вот именно. Ха-ха-ха. Так, значит, сами? Не мог рассчитывать. Да что вы. Разумеется, договорились.

Иван Саркисович возвращается за общий стол, глушит голос и меняет тон.

— Вот видите, еще один коллега. Начальник цеха.

— Я… извините… а какого цеха?

Иван Саркисович как будто огорчен.

— Мне казалось, я понятно излагаю. Нашего цеха. Нашего с вами. Мы же с вами говорим про образы?

— Да.

— Вот видите.

Все, нить оборвалась и Шомер окончательно растерян. Презирая самого себя, тупо смотрит на Ивана Саркисовича; в глазах немая просьба: объясни!

Кажется, Ивану Саркисовичу только этого и надо; он скрещивает руки на груди, откидывается, обнаруживая кругленький животик, грозно шутит — «есть такая профессия, родину очищать!» — и пускается в обрывистые рассуждения.

Вот и попался… Сейчас она откроет ноут (у нее он непременно тонкий, золотистый, как разглаженная ногтем конфетная фольга… нет, она же девушка продвинутая, наверняка у нее планшетник), всмотрится в его изображение, и не сразу, но вспомнит купе, дикаря-молчуна, который вжимался в вагонное кресло, дебильно мотал головой, подумает: да это ж настоящий карлик! Ее лицо окислится и мягкие, сладкие губы презрительно произнесут: спасибо, пообщались, как-нибудь, когда-нибудь, прощайте.

Ти-та-ту-ту: скайп стучится в электронные ворота; ту-ру-рум: начинает раскрываться диафрагма, и перед ним проступает она. Изображение слегка колеблется, как будто дело происходит под водой, и вокруг нее не стены малахитового кабинета, а густые океанические водоросли. Влада с интересом смотрит в пустоту, то приближаясь, то откидываясь, как вертится красотка перед зеркалом. (Впрочем, красотка и есть.) Не хочет, чтобы камера скруглила и расплющила лицо.

Вот, нашла, увидела его, взгляд сосредоточился, появилась вежливая отстраненная улыбка.

Надо начинать разговор, но слова не приходят.

Павел прокашлялся, выдавил:

— Здравствуйте. Вот это — я. Камера сработала?

— Сработала. Приветствую.

Голос фонит, звучит с металлическим привкусом. Однако интонация все та же, влажная, и в глазах равнодушная ласка. Неужели же не узнаёт? А с другой-то стороны, подумай, Павел: как она могла тебя запомнить? Ты ей кто? Один из тысячи попутчиков, случайных образов, скользнувших по сетчатке глаза и не оставшихся ни в памяти, ни в сердце.

— О чем будем разговаривать?

— О вас. Обо мне.

— Вы снова спешите. Лучше объясните, только честно, что вам от меня нужно?

— Мне? Да, в общем, ничего. У вас так никогда не было — вы случайно слышите голос, и этот голос потом вас не отпускает?

— Нет, не было. И вряд ли могло быть. По-моему, это болезненное чувство, в нем есть что-то маниакальное.

Она строго, воспитательно приподнимает бровь и становится похожей на молодую училку, которая сурово спрашивает старшеклассника, с какой стати он прогулял урок, и не стыдно ли ему, и не хочет ли он во вторник привести родителей. Расспрашивает строго, а сама в душе смеется, потому что знает, что прогуливать — прекрасно.

— Не знаю, мне совершенно все равно. А вы знаете, что мы с вами ехали в одном купе, из Питера, совсем недавно, несколько дней назад.

Влада мило морщит лоб; она забавно выпятила нижнюю губу, пытается восстановить картину — нет, ничего не получается.

— Ехать я и вправду ехала, но как-то по сторонам не смотрела. Но это интересная подробность, просто как в книжке, сначала телефон, потом купе… может, вы все это и подстроили? Со станцией договорились, выследили, заказали билеты в одно и то же купе… А? Вы случаем не сочиняете романы?

— Нет, я сочиняю другое.

— Что?

— Историю.

— О как. Это что же ж вы имеете в виду?

— А вот встретимся как-нибудь, и я вам покажу.

— Так. Опять. Павел… вас Павел зовут? — вы уж как-нибудь определитесь, или мы просто общаемся, или просто — не общаемся, а вот этих вот ваших не надо, оставьте для кого-нибудь другого. Не люблю кокетливых мужчин, учтите. Надо будет встретиться — я вам сама предложу.

Она нахмурилась, непритворно раздражилась. Так, Павел, быстро в сторону, легли на дно, прижали хвост и уши.

— Все-все, я понял, мы договорились. Докладываю: моя фамилия Саларьев, я историк, работаю в Приютине, это такая усадьба под Питером, но вообще сочиняю музеи.

Он так надеялся, что Влада проявит интерес, начнет расспрашивать, а что это такое — сочинять музеи, и он ей увлекательно расскажет. Она оттает, ненадолго станет мягкой и доступной… но что-то ухнуло на дальней промзоновской стройке, со смачной воздушной оттяжкой, как будто пустили ракету, и квартира обесточилась. За окнами мгновенно почернело; похоже, что авария серьезная. Но главное, что безнадежно сдох компьютер, который после дорожной поливки «Нарзаном» работал только от прямого подключения к розетке; разговор, едва начавшись, оборвался. Павел проклинал себя. Ну что за невезение такое! и почему он так привязан к старенькому ноутбуку? это же полная дикость, отстой, — руководить тридэшными проектами и не иметь в Москве нормальной техники… дурак.