Пер Энквист - Визит лейб-медика Страница 29

Кроме того, у него большие долги.

Во время разговора Гульберг принуждал себя к величайшей сдержанности, чтобы его презрение оставалось незамеченным. Высокие, красивые деревья можно было покупать, и тогда они будут повалены.

А маленькие кустики — нет.

В мае ситуация стала непонятной и потому опасной. В июле ему пришлось особым образом отчитываться перед вдовствующей королевой.

Встречу они назначили в Придворном театре, где едва ли могли быть заподозрены в том, что их беседы в ее ложе носят конспиративный характер, и поэтому, благодаря высокой степени публичности, это место прекрасно подходило для ведения секретных разговоров.

Кроме того, оркестр настраивал инструменты.

Он быстро и подробно изложил основное. В мае маленькому кронпринцу было сделано кровопускание, которое прошло успешно. Это укрепило позиции Молчуна. Интрига заключается в том, что Хольк — в немилости, Рантцау — в милости, но бесхарактерный и неопасный человек. Бернсторфа осенью должны отправить в отставку. Струэнсе уже больше не протеже Рантцау и скоро завладеет всей властью. Поэтому Рантцау его ненавидит, но считает себя единственным и ближайшим другом Струэнсе. Бранд — в милости. Король, абсолютно бесконтрольно, механически подписывает декреты. Струэнсе на следующей неделе должны назначить конференц-советником с годовым жалованием в тысячу пятьсот риксдалеров. Послание, касающееся запрещения, или «прекращения» выдачи орденских знаков и вознаграждений, которое король подписал на прошлой неделе, было написано Молчуном. Ожидается поток «реформ».

— Откуда вы знаете? — спросила вдовствующая королева. — Струэнсе, вероятно, вам об этом не рассказывал.

— Но, быть может, Рантцау, — ответил Гульберг.

— Разве он не единственный друг Струэнсе?

— Струэнсе отказался дать распоряжение о списании его долгов, — кратко объяснил Гульберг.

— Интеллектуал с долгами столкнулся с просветителем, имеющим принципы, — задумчиво, словно про себя, сказала вдовствующая королева. — Трагедия для обоих.

Тогда Гульберг стал развивать свой анализ ситуации. То, что Струэнсе еще недавно называл «языковой обработкой» королевских декретов, является теперь неприкрытым осуществлением власти. Король подписывает все, что предлагает Струэнсе. Реформы текут рекой. Планы, которые вскоре реализуются, включают: неограниченную свободу печати, свободу вероисповедания, то, что таможенные сборы с Эресунда[20] пойдут теперь не двору, а государству; решение крестьянского вопроса и отмену крепостного права, отмену выплат не окупающим себя предприятиям, принадлежащим дворянству, реформу здравоохранения, а также длинный перечень мелочей, как, например, конфискацию церковных помещений на Амалиегаде и превращение их в детский приют.

— Детский приют для ублюдков, — с горечью вставила вдовствующая королева.

— А также, естественно, запрет на применение пыток при допросах.

— Этот пункт, — возразила вдовствующая королева, — будет, во всяком случае, определенно отменен, когда эту крысу поймают и обезвредят.

Тут музыканты закончили настраивать инструменты, и вдовствующая королева, наконец, шепотом спросила:

— А что думает о Струэнсе королева?

— О ней, — тоже шепотом ответил Гульберг, — никто ничего не знает. Но когда кто-нибудь что-то будет знать, мне станет об этом известно первому.

3

Она все чаще приказывала везти ее вдоль берега. Она выходила и в ожидании стояла возле самой воды. Запах был тот же — море и водоросли — и все же не тот. Сперва это была только тоска. Потом — сочетание желания и смерти. Потом — что-то другое.

Возможно, это было как-то связано со Струэнсе. Ей хотелось узнать, что это такое.

Она спросила, где он находится, и все разузнала; поэтому она перенесла свою послеобеденную прогулку к королевским конюшням, откуда доктор Струэнсе по вторникам и пятницам обычно совершал выезды верхом.

Он действительно был там. Поэтому-то она и отправилась туда без сопровождения придворных дам. Она отправилась туда, чтобы понять, что именно вызывает у нее ярость, и чтобы поставить его на место.

Он как раз седлал свою лошадь, и поскольку она решила поставить его на место и пребывала в ярости, она сразу перешла к делу.

— Доктор Струэнсе, — сказала она, — вы заняты верховой ездой, я не хочу вам мешать, вы ведь так заняты.

Он лишь растерянно поклонился, продолжая седлать лошадь, но ничего не сказал. Это было неслыханно. Малейшее знакомство с придворным этикетом говорило, что он обязан отвечать, и предписанным, почтительным образом; но он ведь был плебеем.

— Вы оскорбляете королеву Дании, — сказала она, — я к вам обращаюсь, а вы не отвечаете. Какая наглость.

— Я этого не хотел, — сказал он.

Он, казалось, даже не испугался.

— Вечно заняты, — добавила она. — Что вы, собственно говоря, делаете?

— Я работаю, — сказал он.

— И что же это за работа?

— Я нахожусь на службе у короля. Готовлю документы. Беседую. Иногда даю советы, если это угодно королю.

— Вы обещали давать мне уроки верховой езды, я позволила вам это обещать, и после этого у вас нет времени! нет времени! но берегитесь, вы можете впасть в немилость! НЕМИЛОСТЬ!!!

Тогда он перестал седлать лошадь, повернулся и только посмотрел на нее изумленно, а возможно, и с раздражением.

— Могу ли я спросить, — добавила она настолько вышедшим из-под контроля голосом, что в какое-то мгновение услышала это сама и преисполнилась стыда, — могу ли я спросить, так ли уж необходима эта РАБОТА, могу ли я об этом спросить? ведь могу!!! И что…

— Я должен ответить? — спросил он.

— Отвечайте, доктор Струэнсе.

Это произошло так внезапно. Она этого не ожидала. Он ответил ей с какой-то внезапной яростью, поразившей их обоих.

— Ваше Величество, при всем уважении, я действительно работаю, — сказал он, сдерживая гнев, — но не так много, как следовало бы. То, над чем мне следовало бы работать, требует времени, а у меня его нет, спать я тоже должен, меня не хватает, но никто не может сказать, что я не стараюсь. Я прекрасно знаю, чего я не делаю, к сожалению, Ваше Величество, к сожалению; мне следовало бы работать над тем, чтобы привести эту проклятую Данию в порядок, работать над правами крестьян, а я этого не делаю; над тем, чтобы сократить королевский двор наполовину, как минимум! как минимум!!! этого я тоже не делаю; над тем, чтобы изменить законы и чтобы матерей незаконнорожденных детей не подвергали наказанию, НЕ ПОДВЕРГАЛИ НАКАЗАНИЮ!!! этого я не делаю, работать над тем, чтобы отменить эти лицемерные наказания за неверность, этого я тоже не делаю, глубокочтимая моя Королева, я не работаю! не работаю!!! над таким безумным множеством вещей, над которыми следовало бы, но я не могу, я долго могу продолжать примеры того, над чем я не работаю!!! я могу…

Внезапно он оборвал свою речь. Он знал, что зашел слишком далеко. На долгое время воцарилось молчание, потом он сказал:

— Я прошу прощения. Я прошу Вас… простить меня. За эту…

— Да?

— Непростительную оплошность.

Она вдруг почувствовала себя совершенно спокойной. Ее ярость исчезла, не потому, что она поставила его на место, не потому, что ее саму поставили на место; нет, просто ярости больше не было.

— Какая красивая лошадь, — сказала она.

Да, лошади были прекрасные. Как замечательно, должно быть, работать среди этих прекрасных животных. Их кожа, их ноздри, их глаза, так тихо и спокойно ее разглядывающие.

Она подошла к лошади, погладила ее круп.

— Какое красивое животное. Как вы думаете, лошади любят свои тела?

Он не ответил. Она продолжала гладить: шея, грива, голова. Лошадь стояла неподвижно и ждала. Королева не повернулась к Струэнсе, а только тихо произнесла:

— Вы меня презираете?

— Я не понимаю, — сказал он.

— Вы думаете: юная красивая девушка, семнадцать лет, глупая, совсем не видела мира, ничего не понимает. Красивое животное. Ведь так?

Он только покачал головой.

— Нет.

— А какая же я тогда?

Он начал медленно чистить лошадь, потом остановился.

— Живая.

— Что вы хотите сказать?

— Живой человек.

— Так вы это увидели?

— Да. Я это увидел.

— Как хорошо, — сказала она очень тихо. — Как… хорошо. В Копенгагене не так уж много живых людей.

Он посмотрел на нее.

— Этого Ваше Величество знать не может. За пределами двора тоже существует мир.

Она подумала: это правда, но подумать только, что он смеет говорить это. Быть может, он увидел что-то еще, кроме бронированного военного корабля или тела. Он видит что-то другое, и он смелый. Но он это говорит, потому что видит во мне маленькую девочку, или он это говорит, потому что это правда?