Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 3

Она оказалась в музее: высокие потолки, полумрак, запах краски, какой бывает, когда вокруг открыто сразу много глянцевых журналов. Музей Южной Африки. Гарольд был там с нею рядом, вот он наклоняется над застекленной настольной витриной, он возбужден, глаза сияют – нет, вы посмотрите на него! Какой молодой! Защитного цвета брюки коротковаты, видны туфли и над ними черные носки. А давно она с ним знакома? Да не больше полугода!

А вот туфли, которые на ней, никуда не годятся: малы и такие жесткие! В тот день погода стояла превосходная, и Альма с этим своим новым долговязым приятелем предпочла бы посидеть где-нибудь под деревом в парке «Компаниз гарден»{3}. Но Гарольду захотелось в музей, а ей хотелось быть с ним. Вскоре они оказались в зале окаменелостей, где на подиумах стоят штук десять скелетов – есть большие, размером с носорога, есть с клыками метровой длины, и все с массивными безглазыми черепами.

– Нет, это надо же! Они на сто восемьдесят миллионов лет старше динозавров, а? – шепчет Гарольд.

Рядом какие-то школьницы, жуют резинку. На глазах у Альмы самая рослая из них плюет, медленно выпуская слюну в фарфоровую чашу питьевого фонтанчика, потом втягивает слюну обратно в рот. На фонтанчике табличка: «Только для белых»; эти слова выведены красиво, каллиграфическим шрифтом. У Альмы такое чувство, будто ее ступни зажаты в тисках.

– Ну еще хоть минуточку, – просит Гарольд.

Альма, которой теперь семьдесят один, смотрит на все это глазами двадцатичетырехлетней. А ведь ей и впрямь было двадцать четыре! Стояла с потными ладошками и сбитыми в кровь ногами на этом своем свидании с тогда живым еще Гарольдом. Молодым, поджарым юношей Гарольдом. Он был без ума от всех этих скелетов; говорил, что они выглядят так, словно у них тела одних животных, а головы других. Вот та – чем не собака с головой змеи? Или вот: орлиная голова, а тело как у бегемота. «Смотреть на них мне никогда не надоест!» – мальчишески блестя глазами, говорил юноша Гарольд молоденькой Альме. Двести пятьдесят миллионов лет назад, объяснял он, эти существа вымерли, их тела погрузились в топь, потом кости окаменели и понемногу слились с окружающей почвой. А теперь эти кости кто-то отделил от горных пород, снова собрал в скелеты и выставил на свет божий.

– Это ведь и наши предки тоже, – шепчет Гарольд.

Альма не могла себя заставить даже толком приглядеться: безглазые, бесплотные, смертоносные; казалось, они специально спроектированы для того, чтобы рвать друг друга на части. Ей хотелось поскорее вытащить этого длинненького мальчика куда-нибудь в парк, сесть с ним на скамеечку, прижавшись бедром к бедру, и снять наконец туфли. Но Гарольд все тянет и тянет дальше.

– А вот терапсиды. Горгонопсия. Большая, прямо как тигр! Две, а то и три сотни килограммов. Пермский период. На данный момент их найдено всего два полных скелета. И нашли их, между прочим, неподалеку от тех мест, где я вырос. – (Тут Альма чувствует, как он сжал ее руку.)

Ее мутит. У чудища короткие мощные ноги, глазные впадины размером с кулак и челюсти, полные зверских зубьев.

– Говорят, они охотились стаями, – продолжает шептать Гарольд. – Представь: продираешься сквозь кусты – и вдруг перед тобой таких сразу штук шесть!

В воспоминании двадцатичетырехлетняя Альма вздрагивает.

– Нам кажется, что мы есть, потому что есть, иначе и быть не может, – продолжает он, – но это ведь все игра случая, не правда ли?

С этими словами он поворачивается к ней, готовясь объяснить, но тут со всех сторон набежали тени, все вокруг залили как тушью, в них исчезли и сводчатые потолки, и школьница, плевавшая в фонтанчик, а затем и сам юный Гарольд в его коротковатых брючках. Переносный стимулятор пискнул, картридж выскочил; воспоминание съежилось и пропало.

Сморгнув, Альма обнаружила, что еле стоит, чуть дыша и держась за изножье гостевой кровати в трех милях и пяти десятилетиях от себя самой. Сняла шлем. За окном завел свою песню дрозд: чи-чвиу-у-у. По корням зубов полоснула боль.

– Боже ты мой, – сказала Альма.

Бухгалтер

Все это было три года назад. Нынче уже с полдюжины врачей успешно собирают воспоминания богатых пациентов, начиняют ими картриджи, а потом эти картриджи иногда даже продаются на улицах. Старожилы в домах престарелых, говорят, используют теперь проигрыватели памяти вместо наркотика: туда раз за разом суют один и тот же запиленный картридж – брачную ночь, например, весенний вечер или велопрогулку вдоль берега. Маленькие пластиковые коробочки полируются старыми пальцами аж до блеска.

Из клиники домой Феко отвозит Альму с пятнадцатью новыми картриджами в картонной коробке. Нет, отдохнуть, прилечь она не хочет. Не хочет и нарезанных треугольниками тостов, поднос с которыми Феко ставит рядом с ее креслом. Хочет только одного: расслабленно и молча сидеть в верхней спальне в надетом на голову шлеме переносного стимулятора, присоединив его шнуры к разъемам на голове и временами выпуская изо рта слюну тонкой струйкой. И живя при этом не столько в нынешнем мире, сколько в некоем синтезированном цветном прошлом, откуда ей по проводам поставляется память о забытых мгновениях.

Примерно каждые полчаса Феко вытирает ей подбородок и вставляет в аппарат новый картридж. Вводит код и смотрит, как у нее закатываются глаза. К стене перед ней пришпилена уже чуть не тысяча картриджей, еще сотни грудами валяются на ковре.

Около четырех к дому подъезжает «БМВ» бухгалтера. Он входит без стука и, поднимаясь по лестнице, на ходу принимается звать: «Феко, Феко!» Когда приходит Феко, портфель бухгалтера уже раскрыт, он на кухне, что-то пишет на листе бумаги, подложив под него твердую папочку. Обут бухгалтер в мягкие кожаные мокасины на босу ногу, на нем джинсы и изумрудного цвета свитер, похоже очень пушистый и мягкий. Авторучка у него серебряная. На приветствие отвечает, не поднимая головы.

Поздоровавшись, Феко ставит на огонь кофейник и отходит к дверям, сцепив руки за спиной. При этом голову старается держать поднятой выше, чтобы его вид не был заискивающим. Перо бухгалтера, посвистывая, скользит по бумаге. За окном над Атлантикой несутся розовато-лиловые тучки.

Приготовив кофе, Феко наливает его в кружку и ставит рядом с портфелем бухгалтера. Феко по-прежнему стоит. Бухгалтер пишет, проходит минута. Слышно, как во время выдоха у него шуршит в носу. Наконец он поднимает взгляд и спрашивает:

– Она где – наверху?

Феко кивает.

– Хорошо. Слушайте, Феко. Мне сегодня звонил этот ваш… целитель. – Бухгалтер устремляет замученный взгляд на Феко и принимается постукивать авторучкой по столу. Стук. Стук. Стук. – Три года. И в общем, без большого улучшения. Док говорит, мы просто поздно хватились. Говорит, мы, может быть, избежали чего-то еще худшего, но сейчас наши средства исчерпаны. Валун велик, и он уже пошел, так что пытаться его остановить, подкладывая камешки и полешки, бесполезно.

Наверху у Альмы тихо. Феко смотрит на свои ботинки. Перед его внутренним взором огромный валун катится вниз, проламываясь сквозь чащу. А еще он видит своего пятилетнего сына Тембу, который сейчас на попечении у мисс Аманды, в десяти милях отсюда. Интересно, что Темба делает сейчас? Ест, наверное. Или играет в футбол. Или надевает очки.

– Миссис Коначек требуется уже круглосуточная опека, – говорит бухгалтер. – Все очень запущено. Вы должны были это предвидеть, Феко.

Феко прочищает горло.

– А я и опекаю. Я здесь семь дней в неделю. С восхода и до заката. Частенько бывает, что и позже остаюсь. Готовлю, убираю, хожу за покупками. С ней нет проблем.

Бухгалтер поднимает брови.

– С ней масса проблем, Феко, и вы это знаете. Но вы хорошо делаете свое дело. Очень хорошо. Однако время у нас вышло. Вы помните, как месяц назад она заблудилась. Доктор говорит, она скоро забудет, как едят. Забудет, как улыбаются, как говорят, как ходят в туалет. В конце концов она дойдет до того, что забудет, как глотают. Чертовски жуткий конец, на мой взгляд. За что людям такое?

В саду ветер шуршит листьями пальм, а шум такой, будто дождь. Наверху раздается скрип. Феко изо всех сил удерживает руки за спиной, не дает им дергаться. Думает: эх, был бы жив мистер Коначек! Вышел бы сейчас из мастерской в пропыленной серой рубашке, защитные очки сдвинуты на лоб, а лицо красное, будто обгорел на солнце. Взял бы кофейник, стал пить прямо из носика, потом обнял бы Феко за плечи и сказал: «Нет, Феко увольнять нельзя! Феко пятнадцать лет с нами пробыл. А теперь у него еще и малыш. Да вы что, вообще, что ли?»{4} А потом улыбнулся бы и подмигнул. Может быть, хлопнул бы бухгалтера по спине.

Но в мастерской темнота. Гарольд Коначек четыре года как помер. Наверху миссис Альма – сидит, пристегнутая к своему аппарату. Бухгалтер сует авторучку в карман и щелкает застежками портфеля.