Светлана Борминская - Куплю свадебное платье Страница 3

«Бьет — значит, любит! Какая страстная женщина!» — закрыл от наслаждения глаза очень большой редактор и…

Лабрадор вздохнул, посмотрел на своего спящего на теплом диване поводыря, отключил ноутбук и пошел на кухню готовить ужин.

— Пельмешки! П-е-л-ь-м-е-ш-к-и! Пельмешки! — подвывал Лабрадор, зажигая плиту и наливая большой ковшик воды. — Соль! Где соль? — гавкнул он, не найдя соли.

— В магазин сходи, — напомнил псу поводырь сквозь сон и, не проснувшись, снова захрапел.

На землю упала ночь. Нельсон, прикончив на пару с хозяином ковш пельменей, вышел на балкон. С третьего этажа «сталинки» обзор был достаточно обширен. Только что включили два прожектора, и лучи внахлест освещали все подступы к трем огромным старым домам, полное отсутствие людей на тротуаре и во дворе. Шелестели деревья, белая луна неподвижно таращилась на Нельсона. Лабрадор не любил луны. Ему хотелось повыть на нее, но, опасаясь трепки ушей на сон грядущий, умный пес заглушил в себе вечную тоску собак к пению.

— Я дико доволен, что на свете, кроме меня, есть еще один одаренный писатель! — гулко, как из колодца, раздались снизу слова.

Пес вытаращил глаза, отпрянул, потом все-таки глянул вниз, просунув морду сквозь решетку балкона.

С тротуара его разглядывал черный как уголь человек. Пес обнажил клыки и зарычал! И рычал, пока не узнал. Это был Бомж.

Пес и человек обменялись понимающими взглядами разумных страдальцев, и Лабрадор, раздумав спать, поплелся к компьютеру, на котором высвечивался чат «Косточка и собачка», а Бомж похромал к трансформаторной будке, в которой текла его жизнь в летнее время года.

«Местная достопримечательность. Пусть сам про себя рассказывает…»

Бомж

Страна летит в пропасть. Я про Россию…

— Девчонки! Де-воч-ки! Я здесь!!! — обычно, помыв себя в реке, кричал бомж Илья Леонидович всем особам не мужского полу, мирно гуляющим вдоль поймы.

— Ну и где же ты?! — откликнулась как-то прохожая мимо старушка с повадками ведьмы. — Не виии-жууу! Где?!

Бомж Илья Леонидович лег в камыш и стал ждать, что будет дальше.

— И нет никого?! Чего звал-то-о-о? — бормотала про себя эта охочая до приключений старая мегера.

— А что? Вот захочу и найду себе Дарь Иванну, — просушивая выстиранные джинсы и теплый пиджак, грозно помечтал Илья Леонидович и начал дремать.

Бомж жил здесь в детстве, а квартиру потерял в Москве. Детствоааааа…

Детство!

Он знал этот подъезд, как вы знаете свой, всех жильцов поименно, угадывая остатки былого гламура хотя бы в той колченогой старухе с ридикюлем, который она волокла по земле.

Он радовался, что никто не узнает его. Был душевно рад.

Ведь бомжи и привидения — одного поля ягоды. Так считают многие, отворачиваясь от чужой изнанки и немытости. Зря. Может, это тот или та, кого ты потерял когда-то и ждал, и вот он пришел, а ты не узнал его, а это он — все тот же человек; он смотрит, а ты не видишь.

— Жоско тут, — выбираясь поутру из будки, как краб из-под камня, разминал затекшие косточки и тянул их к солнцу Илья Леонидович.

— А ты перину купи, — высунув нос из окна, советовала интеллигентному бомжу бывшая торговая работница Кузькина.

— Мать, — обычно звал ее Илья Леонидович.

— Я тебе не мать, твою мать! — ругалась в форточку бывшая работник прилавка Кузькина Ирина Касымовна.

— Тогда — сестра, — благодушно поправлялся Илья Леонидович.

— Ах ты-ы-ы! — пряталась в кухонную сень возмущенная ласковым словом баба Ира. — Я тебе неровня! Штаны подбери!

— Где? — в поисках дармовых штанов вглядывался Илья Леонидович.

Но было утро, штанов или еще какой целой одежды в пределах видимости не валялось, и надо было пытаться жить дальше. Ведь раз тебя родили на свет, нужно обязательно жить и не спрашивать — зачем именно здесь и для какого рожна, собственно, течет именно ваша жизнь, и какой-нибудь человек застывает в изумлении — зачем он жив? для кого? Ведь никто его не любит, и сам он тоже никого.

В детстве любили очень недолго, совсем чуть-чуть, но так сильно, что помнится до сих пор.

Ну, как дедушка Николай первый пупырчатый огурчик размером с мизинец сорвал с грядки и положил тебе в рот. Горько-сладкий огурчик.

«Мальчик мой, — сказал дедушка Николай. — Мальчик золотой мой».

И пошел на ночь глядя обходить дом и сад и тихо крестить стороны света, чтобы никто-никто-никто в темную ночь не смог войти через воздушные кресты дедушкиных молитв.

Звали Бомжа на редкость красиво — Брежнев Илья Леонидович. Но своего однофамильца он напоминал разве только дикцией. И то не ради лавров пародиста, а по лишению зубов в тот незапамятный день, который помнил сам и о котором рассказывал друзьям: как выселяли его из квартиры за неуплату «света с газом»…

— Ну да-а?..

— А я не нанимался правду говорить. — В чем-то был прав Илья Леонидович, произнося эту фразу.

— Брехло!

— Бобик брешет, — доставал алюминиевый портсигар из штанов Илья Леонидович и закуривал, делал восьмую затяжку и, скажу я вам, был человеком. Иной бомж почестней будет иного банкира, не говоря уж о всяких там…

Илья Леонидович, да будет вам известно, имел очень маленькие полузажмуренные глазки, лысую макушку, весьма пушистую по бокам и затылку, узкие плечи и некоторую согнутость в хребте по причине последних неприветливых для него лет, когда спать приходилось не там, где хочется, а откуда не гонят.

— Бомжи — люди, — отходя ко сну и покушав, чего нашел, бурчал свободный во всех отношениях Илья.

Лабрадор почесал за ухом и решил, что про всех жильцов второго подъезда писать — никаких лап не хватит, вот еще про Ниночку Ивановну напишет, женщина уж очень хорошая, а про остальных узнаете по ходу разворота событий, сцен и прочей мелодраматической сущности этого романа.

Нина Ивановна

Это было столько раз!

Кто-то скребся. Или — нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!

И всегда входная дверь оказывалась открытой… отжатой… сломанной…

И — никого.

Я трясущимися руками закрывала ее и вспоминала: «Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.

Но — не могла. При моем-то страхе, при том, какой я педантичный псих по запиранию собственных замков.

Может — бомж? Бывший муж? Или сосед, от которого за километр несло кислятиной?»

Октябрик спал, накрывшись двумя одеялами, и шумно фыркал во сне.

Нина Ивановна кое-как прикрыла отжатую дверь, выглянула на лестницу, потрогала эмалевый номер своей квартиры «56», он держался крепко на эпоксидке, и не решилась до утра спать, вслушиваясь в шаги… Уже утром спустилась и дошла до ЖЭУ. Слесарь Чигиринский выслушал ее и, медленно соображая, успокоил:

— Иди замок покупай, купишь — доложишь, за тысячу не бери, бери за девятьсот. После обеда поставлю. Сто долларов в час. Согласна?

— За что? — начала смеяться Нина Ивановна.

— За вредность, — поднял одно веко слесарь. И опустил.

— За чью?

— Много говоришь… — заскучал слесарь. — А сколько у тебя есть?

— Сто рублей, — продолжала нервно хихикать Нина Ивановна.

Чигиринский молча взглянул на Сидорову и стал усиленно думать:

— Ладно, иди замок покупай, будешь мне должна…

«В кого я превратилась?» — отходя от подвала, в котором царствовал Генрих Чигиринский, легко подумала Нина Ивановна и, стуча каблуками, пошла к рынку покупать новый замок.

Сидоровы плюс Гильзаби

В каждом городе, селе, деревне есть семьи, в которых, кажется, счастье находит свой дом. Они красивы. Им везет. Молодые — прекрасны, старики не ходят согбенной тенью, медленно дыша от пенсии к пенсии. Они живут, а не выживают, как большинство россиян.

В Полежаевске таких семей, может быть, сто… Я не буду перечислять эти семьи с первой по девяносто девятую, если позволите. Спаси вас бог. Я расскажу только про одну, максимум — про две.

Сидоровы еще с незапамятных времен, каковыми назову сталинские, служили в городских структурах власти. В райцентре в те годы такими структурами были горком с исполкомом и карательные органы — милиция, суд и прокуратура.

Не буду вдаваться в очень дремучие подробности, но Нина Ивановна как раз и была внучкой и дочкой Сидоровых — местной знати советского розлива. У Ниночки Ивановны из родных остался брат на шесть лет моложе ее, и в то время, когда я отстукиваю этот рассказ (Лабрадор откинулся в кресле и помахал затекшей лапой), брату Ниночки было тридцать лет. Ровно.

Урод

У Нины Ивановны и ее брата Антона было счастливое детство. Обычные воспоминания — жара, земляничный луг, островерхая дача в пойме глубокой реки и еще — солнце, дикий мороз, дорога и холод от земли, Ниночку везут на санках, и она засыпает…