Владислав Дорофеев - Старая судьба или История с превращениями Страница 3

Лицо ее, освещенное снизу, будто в желтой маске.

Я закончила медицинский институт пять лет назад. Работала в психбольнице. Специализировалась на шизофрениках. Они раздражали меня, но были несчастными людьми. Когда это случилось впервые, я заперлась в кабинете и плакала. Я плакала, может быть, в течение полугода, а затем, одному, наивному и правдивому, под два метра ростом, ввела дополнительную дозу лекарства, он сделался покойнее, правда, срок пребывания гиганта в лечебнице пришлось вначале продлить, а затем…

– Но, если бы узнали другие о твоем поступке, они бы тебя убили, или же втолковали бы что-нибудь длинному.

– Длинный совсем не соображал. И остальным я увеличила дозу. Я продолжала увеличивать дозу, ждала, что кто-нибудь, наконец, умрет, но они все жили и были спокойнее и глупее с каждым увеличением. Я прибавляла дозу в тайне от всех. Я уже подумала, что мое изобретение – прекрасное средство борьбы с индивидуальностью шизофреника. То есть, я подумала, что нашла способ лечения этих людей.

– Но все же, ты боялась?

– Боялась, и может еще и потому продолжала увеличивать дозы…

Сейчас я впервые подумал о женщине.

– Стерва! Скотина!

– Независимо от социального положения, пола, возраста они все вели себя одинаково. Никто не отличался ни от кого. Я их любила, а из страха дозу увеличивала. Ведь, они могли не понять моей любови к ним, или не успеть осмыслить, как убили бы меня, стоило им на время прозреть.

Тошнит. Но вспоминаю Бодлера: «Поэт пользуется той, ни с чем не сравнимой привилегией, что он может по собственному желанию быть и самим собой, и кем-то другим…»

Что же дальше? Она странно противна, но в ней чувствуется благородство. Мне симпатичны ее церемонность и стойкая манера отзывчивости мягкотелого, но высшего существа, и фамилия Сухово-Оболенская. Широкий рот и бесконечной доброты глаза.

И разные мужские мысли, образы возникали во рту, груди, паху. И приоткрылась дверь, и распахнулась. Вошла морщинистая старуха, одновременно похожая на рыбу и крысу, что-то шепчет, плечи ее охватывают зеленые лямки, кажется за спиной маленький зеленый рюкзачок. Впереди старой бежали две собаки, но странно бежали. Под брюхом коричневой собаки охотничьей породы бежала черная с рыжими подпалинами такса.

– Большая – Гелла. Такса – Дик. – Сказал чей-то голос.

Старуха включила верхний свет.

Старуха – мать. За плечами в рюкзачке она носит керамическую голову Гомера, она показала мне голову. Старуха – художник этих настенных картин с синими глазами, и мать этой, рядом, ненасытной, продолжения коровы.

Устал так, что голова разрывается в своих пределах, и более всего устал от тщетности. Никак не могу понять, стерва перестала быть стервой, когда ушла из лечебницы, или же стерва – это ее сущность?

Нет, не усну.

Я встал, собрался и вышел на улицу. Иду, смотрю от холода на ноги.

Поздняя ночь. Над головой тучи и Луна. На предметах дикий и вольный фиолетовый отсвет.

Посередине проспекта под фонарем стоял человек и курил. Я подошел, мы заговорили, то есть я заговорил.

– Вы, что, будете стоять до утра?

Я был уверен, что у человека безвинные голубые глаза и, вероятно, зубные протезы, он шмурыгал чем-то во рту и пускал потоками слюну вдоль десен за щеками.

– Собственно, какое ваше собачье дело!

– Будь сдержаннее, дорогой!

Подбежала из темноты собака. У нее странные глаза.

Человек обрадовался, вздохнул, подошел к собаке, склонился почтительно и засипел.

Затем отбросил окурок, заложил руки за спину, пошел, не выпрямляясь, в сторону, из которой пришел я. Ушел человек старой судьбы.

А мы?

Я и пес на дрожащих ногах, пошли в любую сторону. Всюду шумят листья, как шаги, трутся на всем асфальтовом пространстве города, зовут к себе. А, псу, наверное, ничего не кажется.

Забрызгал дождь.

Я, кажется, понял, как появился человек! Так же, как и дождь появляется. Вместе с псом мы зашли в подъезд.

Вспоминаю и обдумываю рассказанное этой, теперь прошлой стервой. Как известно, прошлое вечно.

Врачиха делала благо и гнусность сразу?

Со стороны нравственного закона внутри нас, она отвратительна (или права), по нравственному закону снаружи, она добра (или омерзительна, злодейка). А, старые, старые, с каким явным удовольствием они чихают, кашляют, храпят – да, да! по той же причине, от нежелания себя удерживать. А в детстве мы не умеем себя удерживать. От того, старость и детство схожи. Старость и детство схожи с сумасшествием. Все три сущности происходят от нежелания и неумения себя удерживать. Я видел строки, написанные 94-летним В. Шкловским, так пишет средний человек, пребывая в глубоком опьянении. Старики наслаждаются своей слабостью!

Черные шторы на окне стали темно-синие и продолжают неотвратимо синеть.

Да! толпа пинает трупы! И, если бы не старики, сумасшедшие и дети – никто бы не задумывался о последствиях и возможностях своей судьбы. Слава! сумасшедшим, детям, старикам!

Последние слова я прошептал на ухо собаке, когда присел на корточки, и обнял собаку за живот. Когда вставал, в правом кармане зашуршало. Вспомнил: записка, найденная на полу в кафе «Лира» у столика, за которым сидел Виктор.

Сажусь на полу под лампочку «по-турецки». Рядом пес устраивается. В исподнем жидком свете зеленые буквы.

Виктор рассказывает.

Мне двадцать пять лет. В восемнадцатилетнем возрасте я побывал в психбольнице. Я был призван в армию, но мать лежала при смерти, и призывная комиссия была вынуждена приостановить мой призыв, мне дали отсрочку. А военный из комиссии, доверительно шепнул при этом мне на ухо.

– Скорее умерла бы, правда!

Я переспросил.

– Вы о матери?

Когда он утвердительно кивнул головой, я всадил кулак в нос военному. Семь месяцев я провел в психбольнице, я ходил по коридору с двадцатью палатами, когда моя мать умирала от голода и одиночества. Через неделю меня выписали.

– Простите, у Вас нет двух копеек, позвонить?… Простите, Вы не дадите мне двух копеек, нет?… А… Спасибо!.. Да-да, я знаю, что еще рано! Милая, ты не знаешь, какой сегодня день? Будний или выходной?… Хорошо, до вечера…

Единственное приятное впечатление от лечебницы – я там выучил итальянский язык. В палате лежал парень, знаток пяти языков, с глубокой средней морщиной на лбу. У парня была подпрыгивающая походка и глаза навыкате. Еж – был любимым его животным, и «полиглот» любил красный цвет и обожал читать вслух строки.

«Молодой уроженец Неаполя,что оставил в России ты на поле?»

Курить там не разрешалось, и мы в туалете раскуривали трубку, обычно он сидел, а я стоял, а если была необходимость, мы менялись местами. Каждый день, кроме воскресенья, нас водили в мастерские на работы, мы делали игрушечные машинки. Раз, на проволоке за спиной мы пронесли по машинке, он мне желтую, я ему красную; и потом мы с невыносимым наслаждением катали машинки по коже тела под простынями, и медленно и печально, уютно засыпали: он на спине, я на груди, похоронив машинки в паху.

Двадцать девятого февраля «полиглот» рассказывал.

– Я разработал проект театра самоубийц, который впоследствии я именовал «сад самоубийц», а затем «Молодежный театр-студия живых и голограммных спектаклей».

Решено, театр поставить на центральной улице города. Вокруг здания, построенного специально для театра, будет раскинут сад. По вечерам и ночью – это будет некий плацдарм света, свет, протекая по деревьям, обозначит тишину и ветер.

– Хочешь? – Встречает одиноких входящих настоящая мраморная статуя, слегка желтая к границе тела и воздуха, с тремя морщинами на шее и задатком второго подбородка. Получив утвердительный кивок головой, статуя поворачивается и становится на колени. На голове у нее венок из агатовых и бирюзовых роз, розы из цветного мрамора. Тех, которые согласились, она зовет на пьедестал. И тому, кто желание поставил вперед воли, нелегко после окончания акта отыскать путь вперед и вспомнить, куда он пришел, а вернуться назад нельзя: условие театра гласит, что вошедший обязан пройти посвящение до конца, таково правило.

Одинокий входящий, если он сумел отыскать путь вперед, чуть погодя ощущает себя идущим среди идущих по балюстраде: череда идущих, бредущих среди тонких колонн – суть живая ограда по периметру сада самоубийц.

У сада есть сторож, у него кровь на щеке и нос без ноздрей, он безногий, на месте ног особая резиновая воронка. Передвигается сторож прыжками, прыгает на воронку и летит в нужном направлении, избирая направление по желанию. Особенность сторожа в непрестанном движении, останавливаться нельзя ни за какие коврижки – смерть и распад в случае остановки неизбежны, и лишь случай способен поднять сторожа, вывести его из состояния распада. Случай говорит одинокому вошедшему.

– Поставьте самоварчик! – Кричит зеленоглазый случай. Но нет самоварчика в саду.