Александр Попов - Двадцать минут с ангелом Страница 3

Улицы вечернего Иркутска, патриархальный покой деревянных домов, от них словно бы тянет чем-то надежным, добрым, сильным. Быть может, они помогали Вампилову жить и выживать.

Да, Александру Вампилову пришлось брести в мрачном длинном тоннеле, но впереди все-таки жил свет. Литератор Геннадий Николаев вспоминает: "О чем мы говорили в тот долгий, незаметно промелькнувший вечер? Прежде всего – о его последней пьесе "Прошлым лето в Чулимске". Я был составителем и редактором альманаха "Сибирь", в котором эта пьеса, принятая редколлегией, была набрана для второго номера. На мой взгляд, это была отличная пьеса, светлая, добрая… Но, увы, на ее пути встали непредвиденные трудности, которые в то время казались непреодолимыми.

Вампилов сидел на тахте, опершись подбородком о стиснутый кулак. После долгого раздумья он сказал:

– Слушай, неужели не ясно, о чем пьеса? Так обидно! И потом, ведь я написал Товстоногову, что пьеса принята. Они уже разворачивают репетиции. Выходит, я трепач?"

А вот что вспоминает Елена Якушкина, заведующая литчастью театра имени Ермоловой: "Очень много времени и сил уходило в те годы на то, что мы называли "пробиванием" его пьес на сцены московских театров. Дело это было сложным, и колотиться, как говорил Саша, приходилось много. "Вы там сильно не расстраивайтесь и не берите все на себя, – с обычной своей дружеской заботой и теплотой писал он, – пусть режиссеры больше упираются".

Лицо улыбающегося, но уставшего Вампилова.

"Итак, суммированные замечания, – писал Вампилов Якушкиной в другом письме. – Что именно хотят от автора? Да сущие пустяки!

1. Чтобы пьеса ни с чего не начиналась.

2. Чтобы пьеса ничем не заканчивалась.

Другими словами – никакой пьесы от автора не требуется".

Во всех театрах одно и тоже – вроде бы "да", но и вроде бы "нет". Друзья Вампилова говорили, что от такого обращения можно было бы озлобиться на людей, на жизнь, закрыться, уйти в себя, но Александр скорее удивлялся и хотел все же понять тех людей, которые вели с ним эту непонятную игру. Иногда лишь сукровицей просачивалась горечь. Он писал Иллирии Граковой, редактору издательства "Искусство": "У меня впечатление, что завлит на меня махнула рукой, и мои пьесы со стола переложила на окно, где у нее форменная братская могила неизвестных авторов". Ей же он рассказывал о пьесе "Несравненный Наконечников":

– Представляешь, герой после всех своих мытарств бежит из театра, он ничего этого уже не хочет, бежит через зрительный зал, а за ним бежит режиссер, который все же надумал ставить его пьесу…

– Хочешь поделиться своим богатым опытом общения с театром? – спросила я.

– Да уж, есть о чем порассказывать, – засмеялся Саня".

Бег человека в тоннеле убыстряется, дыхание становится тяжелым, стонущим.

Он шел, упрямо шел по этому мрачному тоннелю-пытке. Где-то там впереди мерцал слабый и неясный свет. Но главное, что свет все же был! "А иначе зачем я послан на эту землю, а иначе зачем мне дан талант, а иначе зачем я столько мучался?" – быть может, думал Вампилов. Хотя иногда, по свидетельствам многих, драматург уже не верил, что когда-нибудь выберется из тоннеля. "Я не жалуюсь, – писал он Якушкиной, – я просто остервенел и просто-напросто брошу все к чертовой матери!" В этих словах глубокая и жестокая правда последних лет его жизни! Довели человека! Всю силу своего таланта он вынужден был направлять не на развитие своих способностей, а единственно на то, чтобы выжить, протянуть до "света", то есть не кончить жизнь самоубийством.

Одинокий голос скрипки. Тоннель, человек бежит очень быстро, нервными, отчаянными рывками. Запинается, падает, вскакивает, снова бежит. Мелькают темные, выложенные крупным серым камнем стены.

Правильно сказал один из вампиловских героев: "Чтобы добиться признания, надо или уехать, или умереть". Пророческая мысль. Ангелы и хорошие писатели кому в какое время нужны были? А если писатель еще и Ангел? Уничтожить его, растоптать, сделать вид, что нет такого на белом свете?.."

Мужчина сутуло поднимается со стула, подходит к окну. Снова дождь, дождь. Темно, темно.

"Грустно, господа, страшно грустно. Да еще этот чертовый дождь. Не могу писать. И снова меня беспокоит "Утиная охота", – неужели пьеса и обо мне? Нет, пусть она будет только о них! Нет, нет, лучше вообще ни о ком! Потому что Зилов вошел тоже, как и Вампилов, в тоннель… но – с тупиком. С тупиком!.. Господи, я что пишу? Сценарий для школьников! Так о каких таких тоннелях и тупиках я могу говорить, убивать в юных душах веру в завтрашний день!"

Мужчина разрывает написанные им листки, сминает клочки в кулаке.

"Что я там вижу? Зилов? Ты?! Мне уже мерещится? Я схожу с ума? Мне не надо писать – сама жизнь за меня напишет? Я угодил в мистерию, в "Утиную охоту" и вынужден играть Зилова? Дьявольщина!..

Появляется Зилов. С ружьем и трубкой в руках некоторое время он стоит у телефона.

Не глядя, бросает трубку мимо телефона. Возвращается к столу, устанавливает на должном расстоянии сдвинутый недавно стул, и, как только он на него усаживается, Кузаков набрасывается на него сзади и выхватывает из его рук ружье. Зилов вскакивает. Небольшая пауза.

ЗИЛОВ. Дай сюда! (Бросается к Кузакову. Борьба.)

САЯПИН. Витя… Витя… Что с тобой?

Вдвоем они его одолели и усадили на тахту.

КУЗАКОВ (с ружьем в руках). Псих. Нашел себе игрушку…

Помешали!.. Может, для Зилова и для меня это был бы единственный выход из тупика. Кому не понятно: убиваешь себя – убиваешь свои страдания? А так – продолжается путь в тоннеле. Но если упремся в тупик, то, получается, надо идти в обратную сторону? Или – как?..

Вновь появляется Зилов.

ЗИЛОВ. Я еще жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Своего вам мало? Мало вам на земле места?.. Крохоборы! (Бросается на них.)

КУЗАКОВ. Врешь… Врешь… Врешь…

ОФИЦИАНТ (спокойно). Возьми себя в руки!.. Ты можешь взять себя в руки?

ЗИЛОВ (вдруг перестает сопротивляться). Могу… (Спокойно.) Я могу… Но теперь вы у меня ничего не получите. Ничего. (Неожиданно берет у Саяпина ружье и отступает на шаг.) Вон отсюда…"

Мужчина закуривает, роняя то папиросу, то спички.

"В зиловском тоннеле, кажется, нет и с противоположного конца света, с того конца, откуда он начал свой страшный путь. Кто-то, наверное, предусмотрительно заделал выход. Кто, Александр Валентинович? Кому, как не тебе, знать! Репниковы-беликовы – охранители сгнивших устоев? Или мещанское большинство? А ему в жизни не надо ничего такого, что хотя бы косвенно напоминало о совести. Или о страдающей душе. Или о поисках смысла жизни. Но этак наступит тупик для всех, и мы начнем себя истреблять!

Вампилов, скажи мне: "Не надо, дружище, раскисать. Ты должен написать сценарий. Ты обязан сказать нечто такое детям, чтобы они стали лучше тебя, нас всех, взрослых. Им – жить. И их жизнь непременно должна быть счастливой, удачливой, доброй". Скажи! Молчишь?"

Садится за письменный стол, листает книги, пишет, иногда неприятно усмехается. Опять встает, подходит к окну. Уже ночь. Снова закуривает, не докурив первую папиросу.

"А дождь, брат мой Вампилов, все льет и льет. Скорей бы он кончился. Эх, рвануть бы сейчас куда-нибудь, где тихо-тихо, ясно и свежо. Ну, хотя бы, как Зилов, на утиную охоту!"

Пишет: "Раздается торжественное, но тихое пение. Озеро. Туман. Восходит солнце. Вдалеке неясен бледно-синий лес, неясны камышовые заросли, неясны, пригашены краски пробуждающегося озерного мирка…"

Мужчина отодвигает от себя рукопись, сидит с закрытыми глазами, губы сжимают погасшую папиросу.