Петр Мамонов - Птица Зу Страница 3

— Он человеку голову срубил! Заметьте, неоднократно! Теперь работает кашеваром в семнадцатой «зоне» и смеется надо мной, что я украл пять копеек. Я кошку не могу убить, а он человеку голову отрубил!

— А я крепостной изгнанник! Если б Он сейчас встал, мы бы вместе в шалаши скрылись. Председатели колхоза! У них сердце холодное к рабочим и крестьянам, а руки горячие. К револьверам. Я все охватил и внутреннее и внешнее.

— А у меня брат в авиации работает, жена вся жиром заплыла. Ей пол нельзя мыть от жиру. "Это тяжелый физический труд". Старушка-мать, семьдесят два года, полы моет. Ах, ты, сволочь! Я ему всю рожу разбил.

— Пешки бездвижные! Как все начиналось. Сначала приручили кошку. Приручили кошку, и давай думать, чем бы еще заняться. Видют, речка течет, запрудили речку, построили мельницу. Мельница, крутится, муку мелет. Очень хорошо! Дикие животные обрусели, мельницу построили, а теперь что? А теперь давай атомную бомбу. Все помирать будем! Безусловно, раз и навсегда.

Все есть: солнце, синева, серо-синие блики, все в полсилы, как будто легкая ладонь легла на плечо; оборачиваться не хочется, хочется так вот стоять, не разрушая. Казалось, никогда не кончится, но во второй половине ветер стал сильнее, и пошла борьба: то по-старому, то опять тревога, и зима так и чудится. Наутро мелкие капельки с неба и шорохи. Вечером густой туман, свет из окон выхватывает лучом серое. Туман к хорошей погоде, мысли — к смерти. Чувствую себя отлично! Маленький одинокий фонарь в тусклом подъезде, узорчатая решетка теплых бульваров, мягкие слова. А мальчик все пишет и пишет, то берется за голову, то украдкой смотрит телевизор, то снова пишет. Качается листва, тень на стене, но вгляделся и понял — акация. За окном сразу стало душно, а ночью никак не мог уснуть, все мерещился запах шашлыка.

— Этот молодой человек к нам попал случайно. Сидели, пили водку у Славки Камышкина. Славка как крикнет, — ну вы, сволочи! пошли в пещеру! По пьянке согласились, потом, вроде, не хочется, но отказываться неудобно. В пещере он увидел женщину, которой всегда двадцать пять лет. Влюбился в нее. Потом пошел один раз ее увидеть, заблудился там и умер.

Я буду. Я хочу. Не веришь? Не знаю, как у других, а я спрашиваю, пытаюсь восстановить. В метро женская рука, пальцы. К сожалению, подушечки и ногти некрасивые. Там все было наоборот: ногти красивые, но некрасивое основание пальца. И ноги коротковаты.

— Был главный инженер, оторвали одно яйцо. Поехал в Москву на полставки. "Мне главное на полставки работать". Так говорил.

— Ну, и что?

— Ничего! Ты скоро будешь как ростовщик. Между прочим, в этом залог всего богатства — чувствовать ритм и спроситься.

Улица загибается, но совсем не уходит вдаль. Листья у деревьев цвета женских замшевых пальто. Хочется, чтобы по этой улице шли женщины в таких пальто под руку с мужчинами. Много одинаковых женщин и мужчин. А может, и не очень много. Не слишком много. Поменьше. Нос, усики и только потом верхняя губа.

— Он на лестнице пил с молодыми, потом пришел ко мне. Я же не могу его не пустить! Потом на Таню наорал, а он ходил всю ночь по комнате и сам с собой разговаривал. Утром выпил рюмку и ушел.

Какой же был ливень! И молния расколола небо снизу доверху и ударила прямо в землю. Мы вымокли и, наконец, поругались, кажется, навсегда. Я говорил слишком резко, но, думаю, она этого заслуживала. Он любит ее, у нее умирает муж, а он писатель: отец с похмелья молчит, сжал губы, сын прекрасный парень, мать простая женщина. Снял фуражку, и сразу стали видны удивленные детские глаза, веснушки и вихор рыжеватых волос.

— Хочешь перчику?

— Не, меня на острое не тянет.

В тупичке около столовой на камнях мостовой стоит белое пластмассовое ведро. Рядом две девушки, одна в светло-синем платье, другая в бледно-красном. Девушки улыбаются, а вокруг дома из ноздреватого камня. Он не слышит, наклоняется к ней: "Платок?.." — она кивает. И, наконец, метро, нервы, напряжение, ненависть. Толстая, до неприличия молодая с крепеньким. Большие ляжки, густо растущие волосы, макушка, челка на лоб стриженная — не проглядеть. Капли дождя на проводах. Крыши, лужи. Ярко-желтое колесико от пирамиды. На путях гравий цвета темного шоколада. Торжественные вагоны дальнего следования. Круглые часы, комфорт, станция.

— Ты что там… дождь нюхаешь?

— Дай платок… (Одними губами).

При дорогах на выбитых местах растет мелкая упорная травка, осенью ее листья желтеют, краснеют, сохнут — совсем, как листья больших деревьев. Носил воду для бани и каждый раз, когда шел обратно с полным ведром, небо было другое: то розовое, а то побелело все, и лес чернел. Я подумал, все, но нет — за рекой теперь полыхало так, что шлейфы розового, как шлейфы радуг, свободно тянулись по широкому небу и пропадали за лесом. Делать-то я могу не делать, но не думать не могу. Под самый конец двор покрылся свечением, и через 15 минут все погасло. Пытаюсь бодриться, непонятно, чего не достает, лезу в овраг за дровами. Молодой месяц висит весь вечер в туманном мареве и только ночью начинает сиять. С утра столб розового света почему-то прямо вверх над лесом.

Если мороз, имей все, что связано с морозом: солнце, низкое, но ярко-желтое и звучащее; опушенные снегом деревья, ветки и кусты; бодрое настроение и полную тишину вокруг и в себе. Когда -30 и выше, бесполезно описывать дни, они сияют вне тебя, недоступные, непреодолимые пониманием. Даже тишина стоит, как скала, — не пробиться! Когда случайно взглядываю, ни разу не понравилась, только в Новый Год жалко стало до слез, и решил навсегда — ни за что! Рано или поздно все уйдут, надо начинать надеяться. На небе мифические, средневековые просветы не до конца. Сегодня утром собрал на посудной полке трупики замерзших тараканов, положил на тарелку, отнес в баню и поставил на электроплитку — через минуту зашевелились. Вот, это да!

Сгорело лето. Стоит темно-зеленый и коричневый август, двадцать второе число. На даче по краям асфальтированных дорожек высохла и совсем оголилась дикая малина. Ягод очень мало, идешь по такой дорожке, укрытый тенью от больших сероватых елей, и жалеешь бедные кусты. (Двумя пальцами снимаю пупырчатую шапочку с мохнатого стерженька, давится, течет на ладонь, бросаю, вытираю руку о штаны, иду дальше.) Когда все только начиналось, мне нравилась ее манера, но шло время, и я все чаще задумывался. Так прошло два года. Мы шли рядом и молчали, хотелось слез, мольбы, жалких просьб и упреков. Лезвием бритвы я день за днем отрезал кусочки. Исподлобья, коротко она взглядывала на меня и тут же отводила глаза. Я не помню, почему мы решили поехать на дачу. Когда пили кофе на вокзале, рядом стояла урна, полная бумажных стаканчиков. Потом была электричка. Я стоял у окна, смотрел на стекло, залитое дождем, и ни о чем не думал. Она читала. Напротив некрасивая бледная девушка сидела на коленях у мужа. Девушка все время ласкалась к мужу, ее узкие губы натянулись и стали еще уже от холода. Металлические хромированные детальки оконной рамы вселяли кое-какую надежду. При дневном свете кожа была совсем не такой нежной, как показалось в метро. Время от времени она поднимала глаза от книги и кивала мне. Я кивал в ответ. Лес встретил нас тяжелой сыростью. Минут десять мы шли между деревьев, стуча каблуками по мокрым корням. На даче тоже было сыро, но не так угрюмо. Дом, скамейка, блестящий от воды резиновый мяч — все одичало без людей. Я присел на мокрую ступеньку и закурил, она ходила по саду и трогала жирные ягоды черноплодки. В примятой дождем траве лежали яблоки. Потом она сидела на корточках у растопленной печки, были еще какие-то мелкие события: рефлектор, рисунок с обнаженной женщиной на стене, длинный разговор, я одеваюсь, задеваю столик у кровати, падает баночка с перцем, горошины попадают в отвороты брюк и сыпятся, скачут по деревянной лестнице, когда я спускаюсь вниз. Толстая девочка играет с бабушкой и все толкает ее на рельсы. Старушка смеется. Гаснущий свет, тяжелая сумка с яблоками. Остаток пути иду пешком. Дорожка кончается, солнце освещает куст малины, ягоду. Кроме меня, мало кто знает эту тропинку, поэтому именно на мое лицо липнет свежая паутина с веток. Я протягиваю руку вперед, разрубаю тонкие нити. Позади, на сухой золотисто-рыжей сосне стучит дятел.

Снег весь, как будто сдулся, одна мятая шкурка лежит на поверхности, и сильнее зачернели кусты. Я все думаю и думаю об одном и том же. Что происходит? Рубеж или конец? С крыши валятся сосульки, куски льда. Предельная ясность, точность в описаниях, легкий снежок по всей поверхности, будто бязевый платок накинули на плечи. Я видел, как падал этот снежок: в полной тишине, ночью, только внизу в овраге кто-то стонал и стонал. Утром видел хорька: быстрый, беленький — маленькая куница! В черных вельветовых тапочках. Я лежал на полу, закрыв глаза, и думал, что умер. На бумаге валялись огрызки колбасы. Я встал и быстро все съел. Метель. Вчера вечером надолго выключали свет, все развлечения кончились, остался с самим собой. Такая грусть накатила и жажда дикая, хоть поезжай в город и прямо на улице начинай знакомиться. Ночью лежал в кровати и все трогал свое тело. Не ходят автобусы, пенсию в деревню привозил фактор и завяз, его вытаскивал другой, большой трактор. Не пойму, действительно, не с кем работать, или я привередничаю, и расшвырял всех людей? Жена просит из погреба обогреватель повесить в тамбур, а то морковка зацвела. Ночью приходил кот, я не услышал, только утром увидел следочки возле самой двери. Каждый день пробую, и не получается. Хочу маму позвать пожить недельку. По снегу очень много мышиных следов, будто паровозик проехал немецкий. По стеклу в моей комнате ползет божья коровка, первая в этом году. Хотелось бы думать, что это примета весны. Солнце не горит, а дышит сквозь тучи бледным тревожным пятном. Зимнее солнце. Солнце зимой.