Рустам Ибрагимбеков - Храм воздуха Страница 3

К этому времени я уже знал о Юсифе, его жене Гюле и их сыне больше, чем о самых близких людях. Почти каждый вечер в нашем доме возникал о них разговор, и чаще всего о той поре, когда Юсиф, вернувшись с фронта, добивался встречи со своей будущей женой, и только моя мать могла ему в этом помочь…

Земля дрожала; от нее исходил странный, нарастающий, ввинчивающийся в уши звук. «Полуторка» с побитым крытым кузовом на предельной скорости неслась по ухабистой дороге, вьющейся меж невысоких холмов. Гул все усиливался, заглушая взрывы снарядов. Впереди в темной клубящейся пелене возник наконец просвет, а с ним и надежда выскочить из полосы обстрела. Но вдруг машину подбросило, перевернуло в воздухе, и она грохнулась на землю колесами вверх. Из-под капота рванулись языки огня, кабину охватило пламя. Обе двери заклинило. Режущий барабанные перепонки звук прервался, наступила тишина, в которой Юсиф затих, прекратив тщетные попытки выбраться из кабины. Нестерпимый жар опалил лицо, руки — пламя подбиралось все ближе и ближе…

Открыв глаза, Юсиф увидел склоненное над ним женское лицо и не сразу узнал мою мать.

— Что с тобой? Ты что кричишь?!

Обведя нетвердым взглядом комнату, Юсиф увидел старый резной буфет, большой стол, покрытый плюшевой скатертью, стулья с кривыми, расшатанными ножками, занавески на окне из того же бордового плюша, бронзовую люстру с бисерной бахромой, свисающую с высокого лепного потолка, и вспомнил, что находится в доме моего отца. Сместив взгляд, Юсиф увидел, что сидит на стуле, держа на коленях свою кепку-восьмиклинку.

— Ты заснул, что ли? — спросила моя мать, поправляя подол цветастого крепдешинового платья, плотно облегающего ее красивое тело профессиональной танцовщицы. — Пойдем, поешь немного.

— Который час?

— Девять уже… Нет смысла ждать, не смогла она, наверное…

Из дальней комнаты доносились звуки патефона, голоса.

— Я посижу здесь.

— Да не придет она уже, — мать вытерла платком вспотевший лоб, — идем, посиди с людьми.

— Чуть позже.

Широким, плохо освещенным коридором (на окне, смотрящем во двор, темнели куски фанеры вместо выбитых стекол) мать прошла мимо общей кухни, где рядами стояли столики всех соседей, живущих в этой десятикомнатной квартире, к двери, из-за которой слышна была музыка.

В большой квадратной комнате с лепным потолком и высоченными, «венецианскими», как их тогда почему-то называли, окнами, собралось человек тридцать, чтобы отпраздновать семидесятилетие Балададаша.

Посреди комнаты плясали кудрявая пятилетняя внучка Балададаша Соня, ее мать — толстенная Ханым и счастливый виновник торжества, живот которого свисал, как полупустой бурдюк.

Мать подошла к моему отцу, хлопающему в такт музыке, и, нагнувшись к уху, шепотом пожаловалась на то, что Юсиф отказывается принять участие в общем веселье.

— Да пусть сидит, что он тебе мешает?

— Ну что он там один? Поел бы хоть.

Отец громко вздохнул и тем же длинным коридором прошел к своей комнате. Усталые веки, прикрывшие глаза Юсифа даже не дрогнули, когда он открыл дверь.

— Я за тобой, — решительно начал отец, и после долгих уговоров ему удалось вывести Юсифа из комнаты. За одним из поворотов коридора они увидели мою мать и какого-то мужчину, стоящего к ним спиной.

— Я тебя последний раз предупреждаю, — сказал мужчина. И отец узнал брата моей матери, Джавада.

— У меня есть муж, — голос моей матери звучал звеняще зло, — и это его дело.

— Если твой муж — тряпка, — возразил дядя Джавад, — то это не значит, что ты можешь позволять себе все, что угодно!..

— В чем дело? — спросил отец, и выяснилось, что дядя Джавад недоволен тем, что моя мать сделала себе маникюр.

— Что с людьми происходит? — обратился дядя к Юсифу. — С ума все посходили. Стыд и совесть потеряли. Посмотри на её ногти. Будь я её мужем, с корнем бы их вырвал…

— Сейчас все красят ногти, — возразил мой отец.

Дядя скользнул по нему уничтожающим взглядом и, обращаясь к Юсифу, внушительно произнес.

— Объясни своему другу, что не всегда то, что можно другим, позволительно нам. — Затем дядя повернулся к моей матери. — А ты не заставляй меня дважды повторять одно и тоже, — дядя, задев плечом отца, направился к двери.

— Он их обрежет, я знаю, — обречено сказала мать, разглядывая свои тускло поблескивающие длинные ногти. По щекам её потекли слезы.

— Как это обрежет?! — возмутился мой отец. — Какое он имеет право!

— Безо всяких прав отрежет. — Мать, всхлипнув, посмотрела на Юсифа. — Ну что, сходить за ней ещё раз?

— Да.

— Только идем, поешь немного…Идем, идем. Заодно потанцуешь со мной, — мать буквально втолкнула Юсифа в комнату, где жена старшего брата Амирусейна, красавица Нармина, увидев их ударила по клавишам пианино.

Мать, продолжая беззвучно плакать, улыбалась Юсифу, из вежливости взявшему на себя обязанности партнера, и её гибкие, словно без костей, руки плавно змеились в такт музыке. Когда танец закончился, к ним приблизился отец Амирусейна Балададаш; он был очень озабочен тем, что остывает плов.

— Настоящий плов, — сообщил он, — из ханского риса на топленом масле. Барашка я сам вырастил. В этой комнате.

Мать отправилась в соседний дом за Гюлей, а Балададаш ещё долго приставал к Юсифу, уговаривая его съесть хотя бы тарелку плова.

Спустя много лет мать рассказала мне, о чем говорили Юсиф и Гюля, когда ей удалось устроить их первую встречу, это было бурное объяснение, причем тон задавала Гюля.

— Ты думаешь, что делаешь? У меня муж, семья. Ты что — не понимаешь этого?! Ты вообще понимаешь, что произошло?! Я чужая жена, понимаешь? Жена другого человека! Оставь меня в покое. Что ты гоняешь Назу туда-сюда? Чего ты добиваешься?

— Почему ты меня не дождалась?

Лицо Гюли перекосилось — так возмутил её этот вопрос; мать, рассказывая, старательно изобразила гневную гримасу Гюли.

— Я тебя не дождалась?! Я?! Да я три года тебя ждала.

— Я имею в виду — потом, когда война кончилась.

— И потом я тебя ждала. Все вернулись домой: калеки, больные, здоровые. Даже те, кто в плену был… Только от тебя ни слуху, ни духу… А теперь вдруг явился: «Вот он я, прибыл».

— Задержали меня.

— Знаю, кто тебя задержал. Видела фотографию.

— Какую фотографию?

— Сам знаешь.

— Она ко мне отношения не имеет. Это знакомая нашего старшины.

— А старшина или как его там, утверждает, что твоя.

— Откуда ты его знаешь?

— Я его в глаза не видела. Муж где-то познакомился. Ещё до свадьбы нашей. Принес фотографию. «Ты его ждешь, говорит, а он в Польше с девушками развлекается».

— Я эту польку первый и последний раз видел. Старшина попросил, чтобы сфотографироваться с ними. Неужели ты мне не веришь?

— Сейчас это уже не имеет значения. Верю, не верю. Поздно об этом говорить. Год прошел после окончания войны.

— Я не мог приехать.

— Почему это всех отпустили, а ты не мог?!

Юсиф ответил не сразу, и выдавил, глядя в сторону:

— Посадили меня.

— За что? Вел бы себя нормально, не посадили бы…

— Я домой поехал. Как девятого мая немцы сдались, я оружие ребятам нашим отдал и в Баку поехал. В Баладжарах меня поймали. И под трибунал.

— За что?

— Без приказа нельзя было уезжать. А я уже не мог… — Юсиф на мгновение умолк и неожиданно для себя заявил. — Ты должна с ним разойтись.

— С кем? Не говори глупости. Мы с тобой последний раз видимся.

— Я убью его.

— Научился на войне?

— Пока мы воевали, они тут на наших невестах женились.

— Я сама за него пошла, — с вызовом сказала Гюля, как бы давая понять, что если и следует кого-то убить, то её, а не мужа.

— Ты из-за фотографии это сделала? — спросил Юсиф.

Она не ответила на его вопрос; и тихо заплакала, закрыв лицо руками…

Мать тоже еле сдерживала слезы, рассказывая, так взволновали ее воспоминания почти пятидесятилетней давности. Но, взяв себя в руки, она продолжила…

Юсиф шагнул к Гюле, остановился рядом, но не решался притронуться; рука, потянувшаяся было погладить ее по волосам, так и повисла в воздухе…

И тут мать всё же не выдержала и заплакала.

О тех же самых событиях рассказал мне и мой дядя Джавад, который к концу жизни стал добрым и рассудительным стариком.

Через полчаса Юсиф шел по извилистой узкой улице в сторону одноэтажного домика, в котором родился и вырос. Пройдя несколько кварталов, он остановился, заглянул в подворотню, темнеющую за массивными железными воротами. Прислушался. Затем протиснулся в узкую щель между створками ворот, скрепленных цепью с замком. Сделав несколько шагов в полной темноте, нащупал ногой лестницу, ведущую в подвал.

Снизу доносились негромкие голоса. Игра шла в скудном желтоватом свете керосиновой лампы: были видны только кости и деньги, придавленные куском кирпича, и руки, бросающие кости и считающие деньги. Лица игроков едва проступали в полумраке блеклыми пятнами.