Николай Переяслов - Он где-то рядом Страница 3

Только подъезд может кое-что понять о врывающейся в его хлопающую дверь жизни и входящих в него с бодрыми уханьями или проклятиями непогоде людях, и только по подъезду можно судить о душе самого дома. Как не скроет человек горящую в глазах ненависть, застывший холод равнодушия или отчаянную мольбу любви, так и подъезд сметет в прах все ваши служебные характеристики и рассказы о вашей порядочности одной только разбитой в нём лампочкой, стоящими за батареей отопления винными бутылками, окурками на лестнице, желтой лужей в углу, оторванной на двери ручкой и другими, вроде бы и не касающимися лично вас черточками, из которых предстанет истинный портрет обитателя этого подъезда — ваш портрет. Потому что не бывает в жизни вещей, нас не касающихся, и если вы лично и не били лампочку, не пили вино, не бросали окурки и не использовали подъездный угол вместо туалета, то это не значит, что вы во всем этом не виноваты и ни к чему не причастны — причастны, еще как причастны, и виноваты — тоже! В чем именно? Ну хотя бы в том, что воспитали своего сына так, что он бьет в подъездах лампочки, а если не бьет сам, то не мешает бить другим. В том, что вы прошли мимо распивающих на подоконнике лестничного марша парней и боязливо сделали вид, что не заметили их; в том, что не сделали замечание бросившему на ступеньки окурок соседу-начальнику, не пристыдили его супругу, выгуливающую в подъезде своего восьмилетнего дога-медалиста, не прибили болтающуюся на входной двери ручку и не сделали всего того, что могли и должны были сделать в соответствии с выданной на вас характеристикой и носимым вами званием человека.

Вот, что такое — подъезд.

И когда я захлопнул за собой тяжелую, как могильная плита, дверь, то сразу очутился во власти всегда подавляющей меня холодной угрюмости и мертвенности нашего, в общем-то примерного и даже считающегося чуть ли не образцовым, подъезда. Никто в нем не бил и не выкручивал лампочек, не пил вино и не бросал окурков, хотя и оторвавшихся на дверях ручек не прикручивал тоже. Ни в парадном, ни на лестничных пролетах не было вездесущих несмываемых надписей из трёх букв или похабных натуралистических рисунков, но и надписей типа «Витя + Света = любовь» или — похожих на штурвалы старинных парусников — солнц со спицеобразными лучами не было тоже. Никто в нем не собирался по вечерам и не бренчал на гитарах блатных песен, но и полночные караулы влюбленных никогда не согревали своим шепотом его холодную бетонную тишину. Если бы не выкладываемые на межэтажных площадках заботливыми старушками куриные лапки да рыбьи потроха для бесхозных облезлых кошек (что все же свидетельствует о некотором роде доброты, присущей его жильцам), то можно было бы подумать, что подъезд наш и вовсе необитаем. Во всяком случае, за прожитый здесь год я, кажется, не встретился в нем ни с одним из своих многочисленных соседей, которые прямо-таки словно никогда и не пользовались лестницей, предпочитая ей какие-то свои, неизвестные мне способы проникновения в квартиры.

…Затащив велосипед на площадку второго этажа, я прислонил его к стенке и позвонил домой.

— Накатався? — спросила со своим неистребимым хохлацким акцентом в голосе мама, открывая мне дверь, а увидев продранные и испачканные на коленях штаны, горестно покачала головой. — Ай-я-яй, я-яй!.. Дэ ж цэ ты так штаны порвав?..

— Я, мам, носорога смотрел! — весь еще наполненный впечатлениями своего знакомства с миром травяных джунглей, радостно сообщил я. — И оленей видел! Их не каждому удается увидеть, а нам повезло даже ихний бой наблюдать!

— То мэни с тобой повэзло, — вздохнула мама, стягивая с меня злополучные разодранные штаны, — тикы й знаю, шо стирать та латать за тобой… Дэ цэ ты тих оленей бачив? И с кым?..

— Да это жуки такие, оленями называются — у них челюсти на рога похожи. Я их в нашем дворе смотрел, с Вовкой Ивановым! Знаешь, как интересно?..

— Прэдставляю… А шо цэ за Иванов?

— Да у нас же в доме живет, только в другом подъезде! Я с ним сегодня познакомился.

— Нэ знаю, — пожала плечами мама. — Ну та ладно!.. Йды рукы мый, щас йисты будэм, — и она пошла на кухню готовить мне не то поздний обед, не то ранний ужин.

Надо заметить, что после нашего переезда из Донбасса мы прожили в Москве еще только чуть больше года, и хоть я уже окончил в ближней к нам школе третий класс, настоящими друзьями я здесь пока так и не обзавелся, и все время тосковал по нашему маленькому шахтерскому городку, где у нас был свой дом и где теперь осталась жить одна только наша бабушка Лиза (или, как мы ее называли, бабуся). Насколько я знал, отец после службы в армии завербовался на два года на работу в Донбасс, там встретил маму и женился на ней. Вскоре там родилась моя старшая сестра Анька, а два года спустя — и я. Пришло время, и мы начали ходить в школу…

А потом в Москве вдруг заболела папина мама — баба Зина, — и чтобы быть рядом с ней и за ней ухаживать, мы переехали в ее большую четырехкомнатную квартиру недалеко от метро «Улица 1905 года». Но ухаживать за ней нам фактически почти и не пришлось, так как только-только мы оформили в милиции все документы и стали москвичами, баба Зина умерла и её похоронили на Ваганьковском кладбище. Там же, как я вскоре узнал, были похоронены Высоцкий, а также поэт Сергей Есенин, возле могилы которого постоянно собирались поклонники его таланта и читали его стихи. Мне, правда, была интереснее могила легендарного Теодора Нетте, которого как-то невероятно трудно было отделить от стихотворения Маяковского, и он представлялся мне зарытым в землю не только вместе со своим дипвагоном, но и вместе с одноименным пароходом…

Отец устроился работать в «Метрострой», тянул под Москвой новые линии метро, мы с Анькой пошли в школу, а мама осталась на хозяйстве. Круг ее общения ограничивался продавщицами ближайшего гастронома, где она покупала продукты, да сидящими по вечерам на скамейке у подъезда соседками, а потому она никак не могла отвыкнуть от украинского произношения и разговаривала на какой-то странной смеси русского с хохлацким, чем порой очень огорчала своих московских товарок.

— Дивчата, там у овощном, сказалы, цыбулю дають, вам нэ надо? — спрашивала она, проходя мимо скамейки в магазин.

— Не надо, — отмахивались те, а, видя ее несущей обратно полную авоську лука, обижались.

— Ну что же ты не сказала нам, что идёшь за луком? — сердились они. — Мы бы тоже сбегали.

— Так я ж вам казала, — недоумевала мама, — шо там цыбулю дають…

Мы с сестрой хоть и «гэкали», как Тарас Бульба, но все же перешли на русский язык довольно быстро, а отец разговаривал по-московски и раньше.

…Когда я уже доедал борщ, хлопнула входная дверь и вернулся с работы отец.

— Па! А я сегодня олений бой видел! — не удержавшись, крикнул я в коридор. — Знаешь, как интересно!..

— Кого-кого? — переспросил, входя на кухню, отец.

— Олений бой! — повторил я. — Знаешь, как они рогами уперлись друг в друга — аж на дыбы встали!

— Ты что? — не понял отец. — В зоопарк, что ли, ходил?

— Якый там зоопарк! — появилась в дверях мама. — Ты он иды на його штаны подывысь, ото зоопарк настоящый! Я вже нэ знаю, куды мэни латкы прышывать!

— А что такое?

— Та ото жукив свойих наблюдав, лазыв по зэмли на коленях…

— Каких жуков? Ты ж говорил — оленей? — повернулся он ко мне.

— Так это и есть жуки такие, оленями называются. У них рога — как у настоящих оленей.

— Так это ты об их рога штаны порвал? — усмехнулся он.

— Да нет! Штаны я порвал, когда учился на велосипеде кататься! А жуков мы уже потом смотрели, в траве.

— Ну и научился-то ездить? Или как?..

— Научился! Я уже по всему двору прокатился. Только еще останавливаться не умею.

— И что же ты делаешь в конце поездки?

— Падаю…

— Оригинальный способ торможения.

— Особенно для штанив, — поддакнула мама. — Ты хоть йому колени зилёнкой помаж, а то мэни вин нэ дасть, — и она, убрав мою посуду, принялась накрывать стол для отца…

Глава четвертая

ЛЕТО

…И был день второй, а за ним день третий и четвертый, и было много других, вытянувшихся в золотистую нить солнечного луча дней, живительных в своей энергетической сущности и прекрасных, как многоцветная радуга. И, как радуга свои цвета, каждый день открывал мне какое-нибудь маленькое чудо, которое, соединяясь с открытым вчера, потрясало мое воображение неохватностью окружающего меня волшебного мира.

Я — начинал видеть…

…Недалеко от нашего дома, в тени медовых, неохватных от древности лип находилась цепочка старинных обмелевших прудиков с зеленой водой и камышами, и долгие летние дни мы с моим новым другом проводили теперь на их прохладных берегах, выпачкиваясь тиной и промачивая в воде оскальзывающиеся ноги. Мы шли туда короткими проходными дворами, я катил в руках свой велосипед, а Вовка рассказывал разные истории о справедливейшем и занимательнейшем из существующих вокруг нас миров, над которыми человек неизвестно по какому праву возомнил себя не более и не менее как единственным и полновластным царем!