Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе Страница 30

– Что с машиной-то, Гера?

Он вздохнул:

– В гараже на заднем дворе валяется. На запчасти ее, родимую, теперь. Жалко мне ее, вот хоть и не своя, хоть и государством даденная, а все равно жалко. Ну, ты же ни при чем, – он улыбнулся, – мы все понимаем. Ты сделал все, что мог.

Я напрягся:

– И что же со мной теперь будет?

Гера все так же беззаботно пожал плечами:

– Не знаю. Не знаю в том смысле, что генерал сказал от дела тебя отстранить, велел тебе кланяться и передал, что ты можешь лететь, куда тебе заблагорассудится. С тебя сняты все ограничения, так что, считай, ты свою свободу передвижения отработал. Все понесенные тобой расходы мы возместим. Вереща мы поместили в клинику для наркоманов, пусть парень подлечится, а ты можешь ехать домой, вот такой расклад, Марчелло.

И стало мне очень, очень плохо. Стыдно. Я ощутил внутри себя жгучее чувство самоуничижения, словно моя, ниже всякого плинтуса, самооценка вновь вернулась из эпохи нищеты и алкогольных депрессий и теперь, превратившись в настырного дятла, долбит меня в темя. Ведь кто я такой в сущности? Обыкновенный сентиментальный говнюк, которому якобы улыбнулась удача. Ведь деньги свои я не заработал ни трудом, ни умом, мне их просто подарили. Я ничего не достиг, ничего не совершил! Я хотел стать таким же, как Кленовский, а меня хватило лишь на фальшивого подполковника. Я как негодяй Фокс из «Места встречи», который таскал на груди не свой орден. Я мразь, жалкая мразь, вообразившая себя супергероем. Трус и ничтожество. Неужели я так ни разу и не закончу что-то по настоящему нужное и большое?

– Знаешь, Гера, – глухо вымолвил я, – раз ты говоришь, что я отработал свободу передвижения, то не все ли равно твоему генералу, чем я стану заниматься, куда я должен вернуться?

Он подался вперед и выжидательно уставился на меня:

– Что ты имеешь в виду?

«Сказать ему или нет? Но уверен ли я в своем решении? Не сдамся? Не отступлюсь в последний момент? Не сдамся. Но и говорить ничего не стану».

– Ничего я не имею в виду, – грубо отрезал я, – я посчитаю, сколько истратил, и перезвоню тебе. Изволь меня покинуть, я нездоров.

Говоря, я пристально смотрел ему в глаза, и взгляд мой говорил совершенно иное, и Кленовский это увидел, почувствовал:

– Ну, примерно чего-то похожего я и ожидал, – выдохнул он и стал прощаться, пожал мне руку, – береги себя.

И ушел.

Мне не дано было тогда узнать, что после доклада Германа о нашей с ним встрече генерал Петя был очень доволен и несколько раз вслух повторил одну фразу: «Теперь уж все получится». Он не зря говорил, что был любителем красивых комбинаций.

2

Я восстановился за неделю. Спина посинела, почернела, пожелтела, доктор Цыпин исколол ее иголками и обещал, что я таки буду жить. Я остался в берлоге, решив все сделать самостоятельно, ведь почти все, что нужно было мне для моей «работы», у меня осталось: оружие, форма, деньги, адреса… Я курил оставшуюся после Димона траву и строил планы. В марихуановых облаках планы казались четкими и стройными, но по мере того, как облака истончались, планы все больше походили на утопию. С чего начать, за что зацепиться, я так и не мог решить. У меня даже не было автомобиля, а покупать и регистрировать его на себя и в нем делать дело было равносильно самоубийству.

Трава быстро кончилась, а где взять еще, я не знал, поэтому я остепенился, поехал на авторынок, выбрал маленькую, неприметную «Альмеру» четырех лет от роду, а с брошенного во дворе грузовика скрутил номера. Точек старта было две – Коваленко и Лора. Я недолго думал. С чего, по-вашему, я начал? Разумеется, с Лоры…

Да, я знаю, что я скотина и кобель. Я люблю женщин. Люблю с ними трахаться, люблю им лизать, люблю трогать их голую, теплую грудь, люблю, когда они сосут мой член, восхищаясь его размерами, когда седлают его и стонут, люблю некоторые модные извращения, о которых я вам не расскажу, но все это я люблю преимущественно в своих фантазиях, которых сам же и стыжусь. И все потому, что я имею моральные принципы и никогда не смогу предаться истинному разврату, не смогу раскрепоститься. Я все время буду думать о том, что у меня есть жена и я должен, должен, должен! Я что-то должен… Должен? Да ничего я никому не должен! Я что, собираюсь не выплывать из борделей и апартаментов индивидуалок, что ли? Это бляди, и заниматься с ним блядством я считаю ниже своего достоинства, которого у меня хватит на сорок пять человек и еще в избытке останется. Я всегда говорил, что не терплю блядей, боюсь проституток, потому что они несут смертельную заразу, и общение с ними приводит к распаду личности, так как всякая проститутка выделяет флюид, пробивающий бреши в карме, в ауре и еще черт знает в чем. Короче, мне с ними не по пути. А вот знакомство, новые отношения, обмен не только жидкостью, но и частями душ – это то, без чего я не могу существовать. Невозможно жить без новых увлечений потому, что это обновление, это природа, это как змея, которая время от времени меняет кожу. Настала пора и мне поменять кое-что.

С некоторых пор она стала выходить из дому одна, без охраны. Она вела себя очень спокойно, она постоянно улыбалась, она называла отца «папочкой», а мать «мамочкой», и ей было даровано это право ненадолго оставаться наедине с собой, совершать прогулки с обязательным «отзвоном» о своих координатах, чашка кофе где-нибудь, в прекрасном одиночестве. Преступница, избежавшая наказания за свои бесчисленные злодеяния, о чем думала она? Когда я наблюдал за ней издалека те несколько дней, когда я изучал обстановку вокруг нее, желая убедиться в действительном отсутствии соглядатаев любого рода, я неизменно думал о том, что творится у нее в душе. Раскаивается ли она? Или, быть может, лелеет планы куда более чудовищные, чем та явь, которая окружала ее в Нимосторе? Вряд ли генерал Петя приукрасил свой рассказ о ней: глядя на Лору, можно было вообразить себе куда как большее. Ее лицо разительно отличалось от лиц людей, ведь у людей на всех одно лицо, среднестатистическое. Лицо, которое подвержено одним и тем же гримасам – отражениям внутренних страстей. А ее лицо было непроницаемым, и, сидя в машине, разглядывая ее лицо в бинокль, я лишь дважды заметил, как легкая тень пробежала по нему, как она слегка наморщила лоб, как возле губ появилась складка негодования, когда ей что-то лишнее сказала официантка в кафе на Патриарших.

Лора любила это кафе: «Сулико на Патриарших». Оно было милым и тихим. Здесь у нее было свое место, она занимала его днем, когда почти не было посетителей. Она садилась за столик, предназначенный для четверых, и смотрела в окно на низкую ограду парка. А я, ранее нечасто бывавший здесь, разглядывал ее в бинокль и размышлял, почему «пруды», а не «пруд», ведь он здесь один, квадратный, с павильонным рестораном, со скамейками и рваной, невнятной скульптурой, которую не хочется разглядывать.

Меня умиротворяло и одновременно заводило это подглядывание за чужой жизнью. Я не успел выучить ее распорядок дня, я знал, что когда она едет в ночной клуб, то при ней безотлучно находится спутник, но днем я так никого и не заметил. Обычно ее прогулка занимала два часа до обеда, иногда она выходила из дому после обеда, но всегда возвращалась не позже пяти часов вечера. Я решился подойти к ней на седьмой день своих наблюдений, я мучительно придумывал первую фразу, не знал, как все пойдет, и чувствовал себя очень неуверенно. Но когда я вошел в кафе, сел за соседний столик так, чтобы быть к ней в профиль, и заказал себе чаю и салат, то вдруг придумал, с чего мне начать. Она не обращала на меня никакого внимания, и я, не поворачивая головы, сказал так, чтобы она услышала:

– Ничего нет мистического в этом месте, все чудеса давно утопли и завязли в иле на дне пруда. Как вы думаете, там должно быть полно ила, в этом пруду?

Она едва заметно вздрогнула и рассеянно поглядела в мою сторону. Затем взгляд ее стал более пристальным, и она спросила:

– Вы что-то сказали? Что-то насчет ила, кажется? Вы сказали это мне?

– Да. Я задал вам скользкий вопрос. Ведь ил скользок, не так ли?

– Вас послал мой отец? – беспокойно дернулась Лора.

– Нет. Ничей отец меня никуда не посылал, – удивленно интонируя, ответил я, – просто я хочу познакомиться с вами и ищу для этого повод.

– Вы хотите со мной ебаться? – неожиданно спросила она, и лицо ее при этом оставалось невозмутимым.

Я ощутил, как мой пульс подскочил сразу ударов на сорок, и, стараясь выглядеть невозмутимым, честно ответил:

– Очень хочу.

– Ну, так идемте! Идемте же! – Она встала и подошла ко мне вплотную, я ощутил ее запах и тепло ее тела. Клянусь, я чувствовал его жар сквозь одежду. Почему-то стараясь смотреть на третью сверху пуговицу ее кофточки, я встал и взял Лору за руку. За нами наблюдали две официантки. Я не успел отметить выражение их лиц. Лора повлекла меня к туалетной кабинке, единственной на все заведение, чья дверь была снабжена гендерной символикой. Дверь была незаперта, и мы оказались внутри туалета, чьи стены были обложены багровой плиткой, а унитаз закрывала сплошная крышка, превратившая его в настоящий трон для любовных утех. Лора уселась на этот трон, чуть наклонилась ко мне вперед, расстегнула мою ширинку и потащила было брюки книзу, но я схватил ее за плечи, рывком поднял, прижал к себе и стал целовать. Кажется, она не хотела целоваться, все время отворачивала лицо и часто, взахлеб дышала, как бывает у слишком возбудимых женщин, которые боятся раньше времени очутиться на любовном пике, не получив и сотой доли ожидаемого наслаждения. Но мне было наплевать на ее возбудимость или иные обстоятельства, и я левой рукой обнял ее сзади за шею и слегка сдавил. Ее тело дернулось несколько раз, словно кто-то укусил или ужалил ее электрошокером. Она застонала, блаженно выдохнула и стала сосать мой язык. Губы ее были вначале безвкусными и холодными, но потом она вся как-то разом оттаяла и сама принялась неистово целовать меня, засовывая свой язык как можно дальше. Он казался невероятно длинным, и мне подумалось, что она хочет дотянуться до трахеи и перекрыть мне возможность дышать, но ничего такого не случилось. Лора была близка к очередному пику. Она с густым чмоканием целовала меня в шею, она расстегнула на мне рубашку и целовала мою волосатую грудь и живот, и это было как-то не особенно приятно. Но вот она дошла до своего первоначального намерения, и мой орган половой стыковки, готовый лопнуть от счастья, занял свое место у нее во рту. Она сосала очень глубоко, она заглатывала мою штуковину до самого основания, слегка надавливая на двух этих нежных недотрог, для которых болезненно чуть ли не всякое прикосновение, и я чувствовал восхитительную узость ее горла. Должно быть, у нее были удалены миндалины, поэтому ей удавалось так глубоко засасывать мою «семейную ценность». Длинный язык и глубокое горло – какая замечательная, сумасшедшая женщина. Она стянула с меня брюки до колен и продолжала давить на пояс обеими руками. «Сними их совсем», – сказала она, держа мой разбухший красно-синий аргумент возле своего лица словно микрофон.