Юз Алешковский - Маленький тюремный роман Страница 30

А.В.Д. впервые подумал, что Люцифер — эта битая и достаточно потрепанная в гадючьих интригах рысь взаимопожиранья — неспроста разрешил Дребеденю перевести его к Диме, к якобы бывалому урке… и сделал это, наверняка что-то пронюхав о содержании «Дела номер 2109» и о ходе допросов, а теперь экстренно обмозговывает несколько выгодных для себя лично, молниеносно быстрых комбинаций… он мгновенно воспринимает главное и сообщает Лаврентию импульс нужного направления к цели… Берия моментально докладывает вождю о подробностях желанного для них обоих развития событий… теперь Люциферу остается торчать в кабинете, ожидая результативных действий теперь уже второго человека в Кремле и доставки плюгавого Дребеденя, моллюскка ебаного, взятого на дому спецволкодавами, ждавшими команды «Фас!»… наверняка, вторая группа вышколенных опричников берет за ту же жопу Ежова… вот, после очной ставки с бывшим наркомом, Дребедень в кабинете своего врага никак не может поверить в случившееся… он, так сказать, психологически и физиологически проходит через все, что пришлось пройти каждому из арестованных им людей… как, думает, это так — сидит напротив вражина, вроде бы уже хрустевший на клыках, и нагло лыбится, паскуда недобитая… а Люцифер не спешит, не задает никаких вопросов гниде, выдвинутой Ежовым явно за определенного рода активные услуги… некоторое время взгляд победителя неподвижен из-за нежелания показаться крайне всполошенным и безумно торжествующим… кроме того, рассуждает он с удовольствием, эдак вот злорадно продлевать игровой азарт любят не только львы, тигры, пантеры, кошки, змеи и пауки, но и сам венец Творенья, лично мною олицетворяемый в данном кабинете…

А.В.Д. увлекся, почувствовав состояние Люцифера, глупо зевнувшего, почти что проигравшего, чуть было не поддетого за самые жабры, если бы не подоспевшее сообщение Димы; чего-чего, а арестантского воображения, подогретого азартом первой в жизни и, надо полагать, последней игры, у А.В.Д. хватало.

Вот Люцифер, к счастью своему, срывается с крючка, вот, подгоняемый спасительным сообщением и внезапно возникшим шансом на спасение жизни, самолично начинает гон смертельного врага и зверя… и дело тут не только самой жизни, но во всех ее привычных благах, казавшихся пожизненными — в свободе, в высоком положении, в спецснабжении, в социальном разврате, умело замаскированного под партийный аскетизм циником, бабником и гурманом, — чтоб не укнокали, будь они прокляты, последние скромные и простые ленинцы замшелого большевизма… пиздец театральным ложам, санаториям, спортсменкам, балеринкам, ресторанным кабинетам, прочному утверждению карьеры, безнаказанному — в приятных пределах — всевластью… всему счастью пиздец, будь ты проклят Дерьмоденище, ублюдок, тупица, мразь, змеееныш…

Если бы А.В.Д. вдруг открылось, что именно в те часы и именно так закуролесила фантастическая действительность, его психика была бы совершенно потрясена волшебством ясновидения, которого многие люди, тем более сами ясновидцы и их современники, часто не замечают; точно так же они не воспринимают некоторых очевидных истин не потому что эти истины черезчур «секретны и сложны», а как раз наоборот, из-за сверхочевидности их простоты; они лежат у человека под носом, сам же он довольно комично, хоть и величественно, рвется в глубины метафизики и за пределы земных измерений.

Устав мечтать о желаемом, А.В.Д. охотно погрузился в воспоминания о любимой собаке… о том, как его заряжала на целый нелегкий день энергия Гена, проснувшегося раньше всех… сначала он молча извивался на полу, стеная от наслаждений, сладко упиваясь потягусеньками, валянием пузом вверх, дрыганьем лапами, потиранием милой морды о всякие углы и выступы… потом, не удовольствуясь безмолвным выражением чувств, словно бы принадлежавших не ему одному, а всему миру, он начинал выражать счастье начала нового дня жизни различными модуляциями взвигов, протяжных постанываний, речитативных оханий, замысловатых рычаний и потешных пофыркиваний… о как он вдохновенно, как властно дирижировал хвостом, можно сказать, руководившим всеми звучаниями, которые изо всех сил пытались стать восхитительной мелодией, но никак не могли подняться до гармонических высот.

22

Время тянулось, воспоминание немного отвлекло А.В.Д. от неумолимого «реализма действительной жизни», потом оно бесчувственно вернуло уму безнадежность тоски, а душе тягостность уныния, подавленности и отчаяния, доводившего чуть не до безумия; им овладело состояние, близкое к полнейшей обезнадеженности, к самоубийственному согласию с неминуемой казнью; исключительно из-за мыслей о близких и жажды прекращения их мук он отгонял от себя роковые мысли о петле и удивлялся полному у себя отутствию не то что ясновидеческого дара, но способности предвидеть основные детали близкого будущего.

А.В.Д не без некоторого удовлетворения припомнил недавнее прошлое; совершенно выведенный из себя садизмом следовательской лжи, издевательствами, побоями, шантажом, — он сказал, забыв о крови, хлеставшей из носа, солонившей разбитые губы, рот, язык, заливавшую тогда еще оба глаза, сказал с презрительным бешенством, неожиданным для всей этой нелюди и лично для Дребеденя, гнусного моллюска власти:

— Такие выродки, как вы, когда нечего им жрать, кроме трупных червей, копошащихся в гниющей плоти угробленного ближнего, бросаются с огромным аппетитом извлекать из них, из трупных червячишек, протеин… выродки делают сие исключительно ради продолжения самой жизни и своего недолгого избавления от предсмертного ужаса… слушайте меня внимательно, кавалер мерзкого пиршества: я для вас какое-то неземное двуногое — простой дворянин и христианин, лишенный нетопырской, подобной вам нелюдью, даже возможности покаяться в своей личной вине в Храме Божьем, каменную плоть которого вы умертвили и уничтожили, но все же подступиться к Святому Духу так и не смогли… поистине место для Него не бывает пусто — это и Земля, и Вселенная, даже сей неприличный гадюшник… так вот, несмотря на тяжесть личной вины, чего вам не дано ни понять, ни почувствовать, я только потому смею считать себя нормальным человеком, что предпочту быть до скелета обглоданным трупными червями, чем сожрать пару-тройку из них ради продолжения жизни… обе мои щеки, правая и левая, к вашим услугам… извольте, пожирайте, клацайте клыками, урчите, чавкайте, рыгайте, смердите… самое трудное в жизни на Земле, ваше дьявольское отродье, гражданин Дребедень, быть не рыбой, не клопом, не мухой, не крысой, не китом, не слоном, а двуногим человеком, наделенным, в отличие от всех других животных, действительно могущественным и, в известном смысле, богоподобным разумом, наплодившим, простите за каламбур, себе на голову таких, к сожалению, материализовавшихся идей, что лабиринты цивилизации, в которые он сам себя увлек и, наконец-то, заключил в них миллиарды землян вместе с самой Природой, вскоре станут безвыходными, как ваше учреждение, извините уж, чьи эмблемы не меч, не щит, но ложь, кулачища, мыски сапог, валяйте — дожирайте…

В тот раз А.В.Д. вызывающе откровенно высказал что-то еще о убийстве палачами их собственных душ; странное дело, Дребедень отсутствующе наблюдал за ним и казался безумцем, на время поддавшимся гипнозу; так иногда остолбеневает дикий зверь, прикованный к месту человеческим взглядом, спокойная сила которого сдерживает и одолевает животную, священную для любого животного ярость… так кобра, сдерживая клыки и яды, покачивается перед человечьей дудочкой.

Затем, зловеще произнеся, «отлично, А.В.Д., до завтра», Дребедень вызвал надзирателя; тот проконвоировал арестанта в камеру, где уже лежала вата, пропитанная йодом и тряпье для примочек.

23

Ночью А.В.Д. внезапно разбудили и, хотя сновидения с некоторых пор его покинули, он не сразу, как говорил Дима, врубился в реальность жизни, подобно человеку, попавшему либо со света во тьму, либо из тьмы в ослепительно ярко освещенное помещение.

— Едем в коляске, или проследуем своим ходом? — спросил надзиратель.

— Пожалуй, дотянусь сам, — сказал арестант, слепо следуя велению бесстрашно азартного любопытства и почему-то никакой не чувствуя взволнованности.

Первое из всего, что он увидел, когда его, прихрамывающего, ввели в огромный кабинет, была фигура Дребеденя, стоявшего на коленях с расквашенным носом, вспухшими губами… на полу кровь… уши превращены в какие-то биточки… вероятно, выбиты зубы… разорвана до пупа гимнастерка… в петлицах запечатлено наслаждение, с которым вырваны шпалы из блаженной синевы, некогда столь безмятежной, полной расхристанной безнаказанности… разумеется, в подбитых глазах — ужас, мольба, мутная влага, скопившаяся в уголках.

— Устраивайтесь, пожалуйста, поудобней, товарищ Александр Владимирович Доброво, — сказал человек со звездочками на синих полянках каждой из петлиц, сидевший за столом, уставленным разными канцелярскими безделушками и тремя разноцветными телефонными аппаратами… рад познакомиться, слышал о вас много чего хорошего… вот вам вода, вот папиросы, спички, вскоре принесут завтрак… я бригадный комиссар второго ранга, Люциан — это в честь революции, которая должна была свершиться, поэтому и свершилась, — отчество мое Тимофеевич, фамилия Шлагбаум, наш род в России с семнадцатого, извините, не года, а века… у меня к вам сегодня, как к свидетелю по делу, пострадавшему от беззакония, несколько вопросиков, не буду вас напрягать… вам знакома личность допрашиваемого, завербованного одной из иностранных разведок, затем закономерно арестованного в связи с ведущимся следственным «Делом 111а» о извращенно служебных преступлениях против партии, государства, НКВД и всего советского народа?