Генри Олди - Черный Баламут. Трилогия Страница 30

По всему выходило, что ей не впервой править челн по стремнине.

— Интересно, откуда рыбой так пахнет? — поинтересовался Гангея через минуту, не найдя иной темы для поддержания разговора.

— От меня, — резко ответила девушка, запнувшись на середине очередного гребка, и вдвое чаще заработала веслом.

— Шутишь? Я понимаю, ты рыбачка… да? (Девушка поспешно кивнула.) Но ведь даже от рыбаков так не пахнет! Как будто у тебя челн забит уловом…

Только тут до юноши дошло, что его слова могут обидеть перевозчицу, и он растерянно умолк.

— Это у меня с детства, — если девушка и обиделась, то виду не подала. — Меня с братом нашли на берегу реки…

— Расскажи, — попросил Гангея. — Плыть-то еще долго!

— А что рассказывать? — девушка пожала округлыми не по возрасту плечами. — Двенадцать лет назад…

Но Гангея мигом перебил ее:

— Двенадцать? Будет врать! Тебе сейчас…

— Ты будешь слушать или все время перебивать? — окрысилась на него девушка.

— Буду слушать! — поспешил заверить сын Ганга. — Прости меня.

— Прости? Забавно: ты первый, кто попросил у меня прощения! Разве что отец… мой приемный отец. Хорошо, слушай…

Девушка сама не понимала, почему ей вдруг взбрело в голову делиться горестями с незнакомым юношей. Может, он чем-то отличался от парней из рыбачьего поселка: не смеялся над ней и исходившим от нее неистребимым запахом рыбы, не приставал с двусмысленными намеками, а получив отказ — не ругался и не плевал ей под ноги, обзывая болотной ведьмой, двуногой лягушкой и щучьим подкидышем?

И еще: он умел просить прощения.

Может быть…

В этом Трехмирье — а другого у нас нет — все может быть.

Но наверняка дело было не только в этом.

Глава V

ЗАПАХ РЫБЫ

Эй, рыбак! А ну-ка глянь: что это там, на берегу? Да поторопись: раджа Упаричар, владыка южных матсьев, не любит ждать!

Разумеется, отнюдь не раджа Упаричар собственной персоной орал сейчас на подвернувшегося под руку рыбака. Просто направляясь вдоль берега Ямуны, близ места ее слияния с Гангой, раджа заметил движение у самой кромки воды. И кивнул начальнику стражи. Тот в свою очередь кивнул десятнику, десятник — рядовому стражнику, а стражнику не более остальных хотелось шастать косогорами, увязая в сыром песке по щиколотку.

Вот и дошло до рыбака.

Рыбак обернулся на голос, бросив латать прохудившуюся сеть. Отряхнул с колен песчинки, поправил уже далеко не новое дхоти, которое цветом не отличалось от прибрежного песка, — и только после этого с достоинством поклонился, не спеша, однако, выполнять полученное приказание.

— Чего уставился, пучеглаз?! — рявкнул на него стражник. — Бегом! Одна нога здесь, другая — там!

— Ага, разогнался, — проворчал себе под нос рыбак.

Впрочем, достаточно тихо, чтобы не услышал вояка.

— Повинуюсь, господин, — ответил он уже громче и медленно побрел к берегу, косолапя и загребая песок босыми ступнями.

Вернувшись через некоторое время (стражнику оно показалось вечностью), рыбак остановился на прежнем месте, еще раз поклонился и доложил:

— На берегу лежат двое младенцев: мальчик и девочка. Оба плачут, мой господин. Какие будут указания?

Стражник вытаращился на нахального рыбака, потом спохватился и, подавившись начальственным рыком, бегом бросился передавать услышанное десятнику.

Рыбак пожал плечами, уселся на песок, оправив затрапезное дхоти, и с интересом стал смотреть, как нарядные люди бегают от одного к другому.

Вскоре толпа пеших и всадников сгрудилась вокруг золоченой колесницы, запряженной четверкой панчальских рысаков. Пожилой бородач, что сидел за спиной возницы, проронил три-четыре слова — и начальник стражи кликнул все того же десятника, десятник — стражника…

Последнего ждал косогор.

Вернулся доблестный страж, брезгливо морща нос и неся в каждой руке по хнычущему младенцу. Почти сразу волной накатил резкий запах рыбы, словно вместо детей радже приволокли корзину с потрохами темноспинных карпов.

Рыбак взялся было за сеть, но тут за спиной послышались тяжелые шаги — и к нему, топая, как боевой слон, подошел стражник.

— Вставай, бездельник! Великий раджа Упаричар решил взять мальчика себе и воспитать как сына. А тебе, недостойному, он отдает на воспитание девчонку и велит передать награду, которой ты, без сомнения, не заслуживаешь!

Последнее стражник добавил явно от себя.

— Держи! — вояка положил орущего младенца на песок и около минуты любовался, как дитя заходится плачем. Потом с искренним сожалением швырнул «недостойному» два золотых браслета, украшенных рубинами и сердоликами.

— Благодарю тебя, господин! Передай также мою безмерную благодарность великому и щедрому…

Но огорченный невозможностью присвоить награду стражник уже топал прочь, не слушая рыбака.

Жена рыбака, ворча, долго мыла девочку в настоях пахучих трав и кореньев, но запах рыбы оказался неистребим.

— Отнес бы ты ее туда, где взял, — брюзжала жена вечером, мешая заснуть недовольному Юпакше. — Может, она — якшиня-водяница? Или нежить какая? Возьмешь ее в дом — потом беды не оберешься! А дух-то от девки, дух — прямо твоя щука!

— Какая нежить, глупая женщина?! — Юпакша с недавнего времени гордо именовался старостой поселка и был преисполнен сознанием собственной значимости. — Дите себе и дите! Где ты видела, чтоб нежить молоко хлестала? А вот водяница — это и впрямь может быть. Тогда тем более надо ее в доме оставить — и нам, и всему селению удача будет!

— Удача-кудкудача! — не унималась жена, ворочаясь на жесткой циновке. — Дождешься: нашлют на тебя водяницы порчу, или рыба из реки уйдет…

— Типун тебе на язык! — озлился Юпакша. — За что ж мне порча от водянцов, если я их чадо пою-кормлю, помереть не даю?! Да и раджа Упаричар лично мне велел девку на воспитание взять! Так и сказал: «Друг мой Юпакша, на тебя одна надежда!» Думаешь — ты умнее царя?! Вот вернется он, спросит царским спросом: где девчонка? То-то же! А первая удача к нам уже привалила — браслетики небось в сундучке бока греют?!

Последний довод возымел действие, и супруга новоиспеченного старосты утихомирилась.

Юпакша считал себя человеком умным и дальновидным — и в определенной степени был прав. Ведь это именно он, одним из первых прослышав, что Парашурама взял себе ученика, живо смекнул: войне с законниками-кшатриями скоро конец. А значит — конец и той разбойно-бесшабашной вольнице, что разрослась в последние годы вокруг обители грозного Рамы-с-Топором. Понятное дело, аскету до гулящих людишек дела не было и нет, зато теперь кшатра воспрянет духом…

Короче, Юпакша, подбив троицу закадычных приятелей, ночью покинул забывшийся в пьяном угаре лагерь «ловцов удачи», и к утру они выбрались на околицу рыбацкого поселка.

Где и поспешили осесть.

Обзавелись челнами, припрятали часть былой добычи, не трогали рыбаков, что поначалу косились с опаской на битых мужичков, а когда в селение заявились прежние дружки в поисках поживы — весело встретили налетчиков копьями и стрелами, в результате чего разбойнички поспешили убраться восвояси, потеряв двоих убитыми.

Почти сразу четверо девок-рыбачек обабилось в постелях доблестных бойцов, и вскоре поселок справлял четыре свадьбы.

Рыбаков месяц-другой не трогали, потом пришлось отбивать еще один налет, а через полгода по берегам Ямуны огнем и мечом прошлась дружина все того же раджи Упаричара — и вольницы, как предвидел прозорливый Юпакша, не стало. А самого Юпакшу вскоре избрали старостой поселка, чем он по праву гордился.

Вот и сейчас бывший страж тропы повел себя вполне разумно. «Доброе дело завсегда впрок, — думал староста, засыпая. — Царская награда, уважаемые, это вам не лингам собачий!»

Ночью ему приснился сон. На берегу Ямуны, как раз в том месте, где он нашел детей, стоял Бог Вишну. Опекун Мира очень походил на одну из своих статуй, которую Юпакша когда-то видел в Экачакре, только в отличие от серой статуи Бог был смуглый, почти черный, и в высокой красивой шапке. Бормоча какие-то мантры, Бог Вишну лепил из воды детскую фигурку.

Лепил одну, а получалось две.

Староста счел сон счастливым предзнаменованием.

Жена поворчала и угомонилась, а девочка, которую назвали Сатьявати, осталась в доме Юпакши.

Росла маленькая Сатьявати на удивление быстро, и Юпакша окончательно уверился: его приемная дочь — водяница или в крайнем случае чадо какого-нибудь человека и грешной якшини. Или богини. Или апсары, которую в наказание превратили в щуку. Или…

Или-лили.

Всем хороша была девчушка — умна, понятлива, родителей приемных слушалась пуще родных, хвори от нее шарахались… Вот только вечный запах рыбы заставлял морщить нос даже потомственных рыболовов, привычных ко всему, и отравлял босоногое детство не хуже яда калакутты. Насмешкам и издевательствам конца-краю не было. Частенько малышка Сатьявати прибегала домой в слезах и с ног до головы облепленная грязью, которой швыряли в нее деревенские дети. Не помогали даже суровые внушения старосты и надранные уши обидчиков: выслушают, глядя в землю и шмыгая носом, промямлят: «Я больше не буду» — а назавтра опять за свое!