Адольф Мушг - Счастье Зуттера Страница 30

Хельмут X. описывает этому человеку из другого мира свою ситуацию и высказывает желание заиметь портрет жены. Как сказал на суде художник Б., эта история его растрогала. К сожалению, мы не знаем, каким образом Хельмуту X. удалось уговорить жену позировать художнику. Как бы там ни было, но она согласилась. От художника Б. мы узнали, что она стала его любовницей. В этом тронутый ее историей Б. не находил ничего особенного. Без страстного увлечения он не смог бы вернуться к предметной живописи. Поэтому он не преминул познать ее «изнутри», чтобы точнее воссоздать ее внешний облик.

Портрет существует, и хотя художник писал его — включая работу над эскизами — несколько месяцев, он, по его словам, «остался незаконченным». Во всяком случае, Хельмут X. так его и не увидел. По достоинству оценить портрет ему помешал удар обухом по затылку. Художник в недоумении; можно не сомневаться: на такой исход он не рассчитывал. С помощью своего искусства он должен был вырвать из состояния депрессии «очень специфическую женщину», которая «открылась ему», а получилось вот что.

На лице стоящего перед судом художника прямо-таки написано возмущение несоразмерностью содеянного. Сблизился ли он с этой женщиной? Он лишь сделал то, чего не мог не сделать. Было бы против его правил отказать женщине в том, что ей нужно. Он и теперь, не стесняясь, называет это «самым необходимым» для нее. Неуместен был лишь кровавый исход, к которому привела их столь любезная связь. Тот, кто считает его увлечение безнравственным, тот не имеет ни малейшего представления о нравственности в мире художников. Она далека от мещанской морали, из-за которой эта «женщина из далекого мира» — выражение Б. — едва не задохнулась. У него она получила то, в чем нуждалась для жизни, — воздух.

Кто знаком с Б., тот знает, что его никак нельзя было заставить писать портреты; его согласие в данном случае было просто любезностью. Взял ли он деньги за этот заказ? Да, потому что не хотел задевать самолюбие клиента. Получил ли он причитавшуюся ему разницу в оплате натурой? На этот вопрос Б. отвечать отказался. Присутствовала ли в их связи страсть? Он на некоторое время задумывается. Как он привлек ее к себе — бессознательно, великодушно, чутко, тактично? Бессознательно, решает господин Б., — в смысле интеллектуальной честности. Он человек страстный, к сожалению.

По залу проносится шум: разве это дело, когда художник сожалеет о своей страстности?

Ты мог бы убить человека за такие слова? Да, решает Зуттер, без промедления. Но не семь лет спустя. Йорг не такой человек, чтобы хладнокровно наслаждаться местью. Или я не так уж и сильно задел его?

Зуттер с книгой на коленях сидел на террасе и неотрывно смотрел на вишню, облитую белым цветом, который уже начал приобретать коричневатый оттенок. Его раздосадовал собственный текст. От пассажа об Йорге так и несло злобой и ненавистью. Ему недоставало корректности. Зуттер не любил Йорга и имел глупость продемонстрировать это публично. Профессионализмом тут и не пахло. Будь я главным редактором, я бы после такого опуса тоже отказался от услуг Гигакса.

Если я начну подозревать каждого, кого не люблю или не любил, тогда весь мир откроет по мне стрельбу из своих стволов. Но ведь не всем, кого я не люблю, вот так сразу захочется меня убить.

Не лукавь, Зуттер. Ты дал Йоргу вполне реальный повод для мести. Но узнал ли он о моей истории с Лео? И если узнал, потрясла ли она его? Они ведь к тому времени были уже в разводе. Но, если я в нем не ошибаюсь, это не потрясло бы его и раньше.

А ты сделал бы то же самое раньше? Когда она была еще замужем?

Да, сказал он себе. Сложись все так, как в тот раз, я поступил бы точно так же.

Хорошенькая получается история. Он ищет преступника — и каждый раз натыкается на себя самого. Не нарциссизм ли это? Или эффект зеркальца разового пользования? Твои приступы искренности достойны уважения, Зуттер, но они не исключают того, что за тобой наблюдают другие. Преступнику, чтобы тебя убить, вовсе не обязательно иметь твои мотивы.

Иначе бы он стрелял прицельнее, подумал Зуттер.

Он представил себе Йорга фон Бальмооса, в происхождении которого поистине не было ничего аристократического: его предками были полубродячие субпролетарии, корзинщики из бернского Зееланда, и он гордился этим. Но отнюдь не старался немедленно исправлять возникавшее повсюду недоразумение: в Германии, например, это «фон» перед фамилией очень даже ему помогало. Йорг был статный мужчина с «парящим носом» на совином лице — так высказалась о нем Руфь, кстати отнюдь не вкладывая в свои слова обидный смысл (Зуттер ни разу не слышал, чтобы она говорила о ком-нибудь пренебрежительно; кто ей не нравился, о том она молчала). Она ценила работы Йорга и следила за его развитием. «Парящий нос», острый, задранный кверху, придавал лицу выражение какой-то детской несерьезности, которого оно никак не заслуживало. Лицо было вполне достойное и издали, когда не был заметен мужицкий нос, напоминало лицо Миро[14], разве что глаза были посажены слишком близко друг к Другу и к тому же слегка косили, что придавало взгляду Йорга пронзительную, иногда наигранную напряженность. Щедро очерченный рот, благородно припухшие, изрядно чувственные губы, подвижные, как и вся мимика, способная передать всю гамму чувств — от беспощадной насмешки до теплого участия. Он был не только художником, но и неплохим оратором, чем охотно пользовался. У него были бесспорно красивые и выразительные руки, которые он называл «руками корзинщика». Йорг легко всем нравился, но Зуттер его не любил. Он вполне подходил для роли преступника, и Зуттер с удовольствием пришил бы ему какое-нибудь дельце. Он того заслуживал. Вот только что ты мог бы пришить ему, Зуттер?

Он снова взял в руки книгу, прощальный подарок перед уходом из газеты. На очереди была вторая статья, та, что писалась в бессонную ночь. Он тогда успел ее закончить. Как будет читаться она сегодня, после ранения?

Когда защитник, как вчера д-р Шпитцер перед Верховным судом кантона, использует весь арсенал средств и нажимает на все педали, то просто не успеваешь опомниться и сообразить, не упустил ли он чего-нибудь, а если задним числом все же начинаешь соображать, то оказывается, что упустил-то он нечто очень важное, что при бережливом подходе сыграло бы решающую роль, то есть сослужило бы добрую службу его подзащитной из другого мира. И могло бы помочь пониманию преступления и его подоплеки, а тем самым и рассмотрению дела в суде.

Вот только бережливость не относится к достоинствам господина Шпитцера. Вчера он весьма впечатляюще пропел гимн страсти и изобразил в согрешившей паре персонажей, достойных Паоло и Франчески из «Божественной комедии» Данте; наслаждаясь чистым искусством и дав себя увлечь внезапно обрушившейся на них силе божественной страсти, они перешли границу допустимого — «в тот день читать мы больше не могли». Господин Шпитцер видит в такого рода страсти действие так называемой «хитрости неразумия», в которой он почитает «другой закон» — тот, который во имя более сильной жизни требует не правила, а исключения. Выражаясь языком особенно популярной теперь дарвинистской диалектики, требует мутации, скачка от копии к качественно новому оригиналу. Благодаря такому скачку, по словам господина Шпитцера, мы всякий раз оказываемся на целине исторического развития, по ту сторону статистики. Ибо в 999 случаях из 1000 мутация не приводит к успеху, исключает своего носителя из процесса продолжения жизни. И только в одном случае сама жизнь вмешивается в ход операции по своему спасению и совершенствованию, и тогда мутант становится родоначальником нового мира. Господин Шпитцер не стесняется даже сексуальность, «это гениальное и безрассудно смелое изобретение жизни», рассматривать как одну из таких мутаций и бесстрашно призывать к ее оправданию — «при любых, даже тяжелых, даже безнадежных обстоятельствах жизни моей оставленной всеми добрыми духами подзащитной».

В таком состоянии художник Б. мог показаться ей добрым духом, ибо в нем была сила жизни, которой ей так ужасно недоставало. Разве в этой дочери степей все — начиная с физиономии — не соответствовало шпитцеровскому объяснению ситуации? И не должны ли мы поневоле согласиться с ним, даже если нам вовсе не хочется вслед за господином Шпитцером петь ей дифирамбы и видеть в ней некое достижение культурного развития? Не является ли и сам господин доктор Шпитцер одним из 999 случаев, которому суд предоставил право обнаружить тот самый тысячный вариант, найти исключение из правила, необычную преступницу, в отношении которой следует сменить гнев на милость? Не получается ли так, что швейцарскому суду, именно швейцарскому, опять рекомендуют руководствоваться не сухим уголовным законодательством, а законом джунглей, где побеждает сильнейший, — в нашем случае сильнейшее чувство? Не обязывают ли нас и в собственной груди услышать священный голос этого чувства? Если уж наказывать — а без наказания тут не обойтись, — то желательно проявить при этом такт и уважение. Приговорить ее, руководствуясь принятыми у нас нормами наказания, к году условно. Требовать оправдательного приговора мы не вправе — преступление должно быть наказано. Но при этом не следует забывать о чувстве собственного достоинства.