Адольф Мушг - Счастье Зуттера Страница 31

В таком состоянии художник Б. мог показаться ей добрым духом, ибо в нем была сила жизни, которой ей так ужасно недоставало. Разве в этой дочери степей все — начиная с физиономии — не соответствовало шпитцеровскому объяснению ситуации? И не должны ли мы поневоле согласиться с ним, даже если нам вовсе не хочется вслед за господином Шпитцером петь ей дифирамбы и видеть в ней некое достижение культурного развития? Не является ли и сам господин доктор Шпитцер одним из 999 случаев, которому суд предоставил право обнаружить тот самый тысячный вариант, найти исключение из правила, необычную преступницу, в отношении которой следует сменить гнев на милость? Не получается ли так, что швейцарскому суду, именно швейцарскому, опять рекомендуют руководствоваться не сухим уголовным законодательством, а законом джунглей, где побеждает сильнейший, — в нашем случае сильнейшее чувство? Не обязывают ли нас и в собственной груди услышать священный голос этого чувства? Если уж наказывать — а без наказания тут не обойтись, — то желательно проявить при этом такт и уважение. Приговорить ее, руководствуясь принятыми у нас нормами наказания, к году условно. Требовать оправдательного приговора мы не вправе — преступление должно быть наказано. Но при этом не следует забывать о чувстве собственного достоинства.

Иными словами: Ялука X. уже достаточно наказана. Она сожгла за собой все мосты, и в первую очередь тот, который связывал ее с любимым человеком. Она одним махом лишила свою малолетнюю дочь обоих родителей. Ее поступок явно не вписывается в привычные рамки, как и страстное чувство, побудившее к нему. Здесь некого приобщать к общественно полезной деятельности — эта женщина знала, на что шла. Что в ней должно быть наказано? Наказанием здесь становится сама буква закона. Вызов брошен духу закона — поэтому господин Шпитцер просит суд не о смягчении приговора, а об одухотворении самой идеи наказания, которая в данном случае менее всего может считаться «возмездием».

«За это и Шпитцер мог бы меня порешить, — подумал Зуттер. — Он ведь и впрямь не говорил ничего подобного. Я сделал из его выступления нечто великодушно-бессмысленное, а из самого Шпитцера карикатуру. Но Шпитцер — представитель. Он представляет в суде что угодно, охотнее всего человечество; но когда стреляют, обходятся без представительства, а сам он на это никогда бы не решился. На такое способен только подпольный адвокат! А Шпитцер — человек широкого кругозора, склонный к эффектным обобщениям, на фоне которых жалкий конкретный случай теряет всякое значение; Шпитцер — это верный проигрыш для клиентов. Почему Леонора наняла именно его, за что ему заплатила?»

Но ведь была не только любовь преступницы к художнику. Еще раньше — и одновременно с этим — были ее отношения с женой этого художника. И многое указывает на то, что можно говорить о дружбе, быть может, самой прочной дружбе в жизни Ялуки X. Мы не знаем, как поладили между собой женщины, когда Ялука стала любовницей Б. Об этой стороне дела как одна, так и другая предпочитали молчать. Но мы знаем, что их дружба не только не прекратилась, но даже окрепла: случай для нас совершенно непостижимый, но вполне объяснимый с точки зрения далекой от здешних условностей женщины, на пути которой встретилась зрелая, внутренне свободная подруга.

Может, Леонора Б., будучи женой художника, просто привыкла к такого рода «огорчениям» и выработала в себе — из отчаяния или благоразумия — постоянную готовность терпеть его амурные похождения? Бульварная пресса знает, что происходит в душе «обманутой» женщины; мы этого не знаем. Но мы знаем, какой вывод можно сделать из поведения Ялуки X.: не такая это женщина, чтобы согласиться на «снисхождение» к своей любви, даже если бы Леонора Б. и пошла на это. В ходе судебного процесса Ялука X. пыталась покончить с собой. Чтобы проникнуть в тайну этого поступка, защита предложила всего лишь отмычку; мы же считаем возможным найти точный ключ к разгадке.

Вполне могло быть, что Ялуке X. только в ходе допросов — после того, как дал показания ее возлюбленный, — стала ясна ошибочность ее страстного увлечения; эта роковая ошибка задним числом лишила ее проступок всякого смысла. Но могло быть и так, что она, вступая в любовную связь, не просто рассчитывала получить «разрешение» жены Б., что соглашение с Леонорой Б. стало условием, без которого эта связь не состоялась бы; Ялука могла решить, что ее любовь никому не будет мешать. Ялука X. — характер сильный и строгий. Что если многократно употреблявшееся художником обращение к ней «моя маленькая женушка» (это подтверждено документально) она восприняла не как галантную условность, а буквально?

Такого рода семейные отношения в мире, из которого пришла Ялука, не были чем-то необычным. Наше «единобрачие» для кочевого народа было неизбежным лишь в случае нужды. Обычай позволяет мужчине иметь вторую, третью и даже четвертую жену, если он в состоянии их содержать — или если к этому обязывает его положение и необходимость расширения социальных связей. В наших глазах такая полигамия может показаться использованием мужчинами своего положения, злоупотреблением им, но народ, среди которого выросла Ялука X., относится к этому совсем по-другому. Когда женщины «делят» между собой мужа, у многих народов это укрепляет не его, а их положение; это затаившийся в недрах патриархата реликт той матриархальной культуры, о которой защита здесь много распространялась, не сказав, думается, самого существенного, важного для вынесения приговора. Основа подобной семейной структуры — взаимопонимание, кооперативное и солидарное соглашение женщин между собой. Правда, там существует и своя иерархия: вторая жена действительно считается младшей, «маленькой».

Так что характер связи с Б. определенно не был для Ялуки X. таким уж «неестественным», как представляется по привычным нам сценариям. Но по ее сценарию роль «второй» жены не была чем-то само собой разумеющимся для дочери знатного рода, признававшего только «первые» роли. Тот факт, что она согласилась быть «младшей» женой, говорит не столько о ее отношении к будущему мужу, сколько бросает свет на ранг «старшей» жены, на Леонору Б. Несомненно, что Ялука X. была уверена в любви Йорга Б.; но куда важнее для нее была уверенность в том, что его жена отнесется к этой новой связи благосклонно. Только это позволяло ей ответить на ухаживания художника. Но в Леоноре Б. она нашла больше, чем понимание, — нашла дружбу, и дружба эта не прервалась даже после кровавого деяния, с помощью которого Ялука хотела не избавиться от Хельмута X., а обрести свободу для создания новой семьи.

Ты сам-то, Зуттер, хоть веришь в то, что написал тогда, с гудящей от бессонницы головой, между четырьмя и семью часами утра? Тут же все просто-напросто высосано из пальца, ты и часа не посвятил расследованию. Тебе ничего не было известно о структуре калмыцкой семьи, ты понадеялся на то, что суд и общественность знают об этом еще меньше, — и не ошибся. Только разыгравшаяся фантазия сделала тебя на несколько вдохновенных минут специалистом по Калмыкии. Убедительность твоих аргументов основывалась на том, что ты, когда они пришли тебе в голову, сам поверил в них — рядом не оказалось никого, кто раскрыл бы твой обман. Ялуке это наверняка было не с руки, Шпитцер предпочитал держаться за Дантовы образы страстных влюбленных, а Хельмут X. был мертв.

Если разобраться, Ялука обязана мягким приговором не только твоей фантазии, но и тому, в какой костюм ты ее нарядил. Если бы Ялука была тем, что ты из нее сделал, она в тебя первого всадила бы пулю. Ибо ты вел себя по отношению к ней как колонизатор, хуже того — как владелец зверинца в цирке, демонстрируя пораженной публике настоящую дикарку. Неудивительно, что Руфь не поверила твоему отчету о судебном процессе — и ты знаешь, почему никогда не рассчитывал на ее понимание.

То, что довелось Ялуке X. узнать во время допроса и в ходе судебного разбирательства — узнать из первых рук, услышать из уст любимого человека, — полностью разрушило ее представление о собственном положении. После всего услышанного жертва, которую она принесла, была не просто бессмысленной, а нелепой и — что еще хуже — смешной.

После первого дня процесса она попыталась лишить себя жизни. Свое спасение она, должно быть, восприняла как ужасную катастрофу и с тех пор не произнесла больше ни слова, ибо были разрушены координаты, в которых ее жизнь имела хоть какой-то — пусть даже и временный — смысл. Если сегодня и есть нечто, что помогает ей держаться с достоинством — так, как она держится на скамье подсудимых, — то это чувство, что лишь один-единственный человек не оставил ее в беде.