Эдуард Лимонов - Иностранец в Смутное время Страница 30

«Ужасная гадость этот ваш ром с Мартиники, — Батман зашевелился. — Весь рот засран. Неужели у вас такую гадость население пьет?»

«Виноват, каюсь. Это дешевый ром. Для низших слоев населения. Очевидно, хуево очищенный. Я его специально с собой прихватил, чтобы в случае простуды или очень уж жестокого мороза воспользоваться».

«Раны, полученные в бою, им промывать не советую, — сказал Смирнов. — Загниют, пожалуй, раны».

«Ладно, стыдить меня будете, беспардонная молодежь. Я, между прочим, большую часть жизни бедным проходил, к роскоши не привык, к благородным напиткам тоже. Предпочитаю дешевые, но мужественные».

«Ну и чем же вы гордитесь? — Батман встал. — Бедность отвратительна, господа! Унизительна… Можно, я воспользуюсь вашей зубной щеткой, Индиана Иваныч? Обещаю вам, что тщательно прополощу после употребления».

«Пользуйтесь, сержант, но прополощите».

«Почему «сержант», Индиана Иваныч?»

«Из любви к армии. Папан мой офицером был».

«Можете лейтенантом звать. Я лейтенант запаса».

Телефон противно зазвучал. Смирнов, счастливчик, завернулся в простыню. Индиана, морщась, дотянулся до стола и взял трубку. «Алло».

«Индианка, это Володя. Ведерников Володя. Что же ты не звонишь, ты, говорят, в Москве уже целую неделю. С трудом удалось достать твой телефон. Забыл старых друзей, и это нехорошо. Ты мне многим обязан, кто тебя познакомил со всеми, если не Ведерников. Столько соли вместе съели… Я, между прочим, большие связи имею, книгу могу тебе организовать, то есть издание твоей книги. Ты получил мое послание и полынь с родной Украины?» Голос не разрезал свой монолог на отдельные речевые единицы и не требовал соучастия Индианы. Он себе шпарил как робот, торопясь и не сбиваясь. Все тот же, не измененный двадцатью годами бочечный голос Ведерникова, некогда вдохновенного поэта, близкого приятеля Индианы, вместе они, действительно, съели множество всякой гадости, а выпили и того больше. Однажды за ночь втроем (Ведерников, его жена Маша и Индиана) выпили четырнадцать бутылок алжирского вина и бутылку водки. (Или две?) На утро Маше пришлось вызвать неотложную помощь Ведерникову. Якобы дохлый Индиана откачался в ведерниковском кресле-качалке. Все это произошло в предыдущем столетии.

Индиана отнял трубку от уха и, завернув ее в свитер Смирнова, положил на пол.

«Кто этот презренный?»

«Старый друг. Вам, Смирнов, еще не доступно понятие: старый друг. Это «кон», то есть пиздюк по-русски, которого вы встретили ненадолго двадцать пять — тридцать лет тому назад молодым, вдохновенным, подающим надежды. И четверть века спустя он пузырится и вдохновенный, но безапелляционно ясно, что ничего, кроме пены, не состоится. Уже не состоялось. И вам досадно за него и за себя. И нет ни малейшего желания его видеть».

Индиана освободил трубку от свитера. «Да, я понимаю, Володя. Я согласен с тобой». Накрыл трубку свитером. «Люди, Саша, обыкновенно не понимают движения времени. Но уже Гераклит сказал, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Существует один шанс на миллион, что старый друг может сделаться новым другом».

«Хорошо, что я не ваш старый друг, Индиана Иваныч, — вздохнул Смирнов. И сел, — Так вы что, решили совсем со старыми друзьями не встречаться? Решили их развенчать, как Родина наша развенчивает старых большевиков, да?»

Тебе двадцать шесть лет, новый друг. Тебя мне не жалко. Понимаешь? Даже, если тебе суждено в следующие четверть века сделаться неудачником (Тут Индиана вспомнил, что ночью, пьяному, ему было всех жалко, и Смирнова в том числе.), сейчас у тебя вся жизнь впереди. А у Ведерникова годы, которые тебе предстоят, уже прожиты. Его мне жалко. По причине того, что мне тебя не жалко, я тебя и избрал в приятели. Но ты, я так понимаю, не возражаешь против общения со мной…

«Это ведь Ведерников мне ваш парижский адрес дал. Вы забыли, наверное».

«Не забыл, — Индиана снял с трубки свитер. — Володя, я сейчас ничего не соображаю. Я дико извиняюсь, но не могли бы вы, не мог бы ты то есть, позвонить вечером. Или вот что: оставь мне твой номер телефона, я тебе позвоню. Я столько вчера выжрал за день. И я совсем не выспался».

«Ага, Индианка, ты напился! — торжествующе забухал Ведерников. — Ты пьян, до сих пор пьян, я слышу это по твоему голосу! А я не пью совсем. Совсем. Последний раз два года назад сорвался. В Коктебеле… Ты помнишь наш Коктебель, Индианка… Какие были времена… Ах, сколько соли съедено. Какие были времена!»

Индиана вспомнил, как однажды Ведерников с компанией явился ночью пьяный в хату, где снимал комнату Индиана. Вход в комнату был прямо из долины. Из диких холмов, где цвели маки. Над дверью нависала большая старая вишня, и на ней жил скворец-пересмешник. На шум вышла хозяйка хаты, украинская колхозница Мария Ивановна, толстая женщина в длинной белой ночной рубахе, и попросила пьяниц удалиться. Ведерников стал грязно ругать колхозницу. Колхозница (куда менее грязно) стала материть поэта Ведерникова. Проснувшийся скворец пытался имитировать обе стороны… Соли съедено… А, надо же! Уже тогда их дороги разошлись. Уже тогда Ведерников стал невыносимым, красномордым, разбухшим от водки скандальным типом. «Володя! Я тебе позвоню! — почти закричал Индиана. И положил трубку на телефон. — Со сжавшимися клетками, дорогой Саша, тяжело говорить по телефону в семь тридцать утра».

«Можно, я приму ванну! — сказал Батман, появившись. — Я быстро, я уже набрал воды».

Телефон завопил опять. Нет, это не был Ведерников.

«Индиана Иванович?»

«Он самый. С кем имею честь?»

«Людмила Александровна из Центрального Дома Литераторов. Феликс Медведев просил меня устроить ваш вечер. Так вот, ваш вечер состоится через неделю. Возьмите ручку, запишите. Вы помните, где мы находимся. Улица Герцена…»

«Вот Саша, — сказал Индиана, положив трубку, — вечер мне в Доме Литераторов устроили. Четверть века назад они меня от дверей этого же Дома гнали, сейчас сами приглашают. Стервы».

Телефон завизжал.

«Ну как ты, Индиана, старый? Я тебя разбудил, конечно, но дело такое. Я в Крым съебываю через полчаса. К себе работать лечу. Ты вот что, гуляй тут, развлекайся, но не забудь стариков своих проведать. Я бы на твоем месте сейчас на Украину смотался к старикам, а потом бы в последнюю неделю вернулся сюда догулять. Пока. Что нужно, Яшка тебе все устроит».

«Пока, старик. Спасибо тебе за все. Так ты в Москве до моего отъезда не появишься?»

«Скорее всего, нет. Мне над книгой нужно работать. Ну да мы с тобой в Париже увидимся, я теперь по два раза в год наезжаю. Шарик у нас, глобус то есть, маленький».

«Пахан», — оповестил Индиана Смирнова. Это было все, что он успел сказать, потому что красный ящик вновь заорал.

«Можно Индиану?»

«Я слушаю».

«Здорово, друг сердешный Индианище! Петро тебе звонит, помнишь Петра-мазилу? У меня еще Чапаев в ванне лежал. Из глины. Мне религиозник наш, сектант, твой телефон дал… Какой сектант? Да Протасище же, Сашок. Ты ему звонил, помнишь, а его не было, он в Загорске фестиваль церковных фильмов устраивает… А потом ты пропал. Мы все ждали, что ты позвонишь. Ну как ты там, в загранице-то? Богатым, говорят, стал».

«Врут, к сожалению. Ну а ты-то как?»

«Ну что я… Помаленьку. Детишек прибавилось. Манеру вот совсем изменил. Уже лет десять, как от фигуратива отказался, в абстракцию ушел. Так что картинки ты мои не признаешь… Ну хорошо бы это, встретиться, что ли… Поглядеть друг на друга, отметить встречу. Морщины, седины посчитать».

«Можно, отчего нет. Слушай, оставь мне телефон, я тебе позвоню. Я до девяти утра плохо соображаю. К тому же с похмелья. Тяжко мне».

«Ну да, конечно, понятно. — Вот, слушай телефон… четыре, семь… Только же ты позвони вправду, не забувай старых товарышыв».

Смирнов отбросил с себя простыню. Встал. «Опять Ведерников насел? Или его жена? Или его дети? Эй, Батман, вылезай, дай отлить!»

«Заходи да отливай… — пробурчал из ванны Батман. — Я уже выхожу. Вытираюсь».

«Художник Петро Козак. Знаешь такого, Саша? Известный художник».

«Знаю. Опереточного украинца всю жизнь изображает. Художник он неплохой, но общаться с ним скука смертная. У него программа из четырех номеров. Первый — выпивает на ваших глазах и за ваш счет бутылку водки. Второй — рассказывает украинские шуточки. Все с бородой. Третий номер шоковый — читает свои переводы Анри Мишо, дескать, вот мы какие из деревни под Киевом, а сюрреалистов с их басурменского языка сами могем. Четвертый — варит при вас жуткое варево, называемое — «баланда».

«В мое время Анри Мишо, водка и украинские шуточки присутствовали. Но вместо баланды приносилась самая обыкновенная живая мышь. За хвост. Мастерская у него в подвале была».

«И сейчас в подвале… Будете с ним встречаться? Я лично не советую. Разве что напиться хотите. Тогда уж лучше с Ведерниковым. Ведерников хоть активный…»