Петр Алешковский - Институт сновидений Страница 31

Сколько надо – летом наберет, а ходить на городские посиделки «Кому за тридцать» – вот уж срамота. Нет, всю жизнь сам, своими руками. Своими руками только счастье куется, ясно! И природа, природа, она только и лечит. Тишина. Костерок. Уха поспевает. И луна. Луна, знаете, какая в Старгороде – всем лунам – луна!

Он еще и потому ходит в походы, что всем там нужен. Он и палатку – вмиг, и костер – от одной спички. А эти москвичи да ленинградцы… Горе луковое, что с них взять… У него самого заочно институт культуры закончен, но он же не кичится.

А после похода благодарят – всегда благодарят. «Спасибо, Виктор Иванович, огромное спасибо – на всю жизнь запомним!» И запоминают ведь. Еще бы, какая кругом красота – природа истинно русская! С ней, с ней родимой, и сердце успокаивается.

За большую лысину его прозвали Плейшнером. Он знает. Он их знает. Что коллеги по школе – сплетники да лодыри, что бабы с турбазы – он их стороной. Ведь на пятьдесят лет ни один не поздравил. Хоть бы открыточкой. Могли б для проформы, но ни один. Это им не анонимки в почтовый ящик совать. Ну и ладно, как жил без них, так и проживет. А женщина эта жалостливая…

Скоро, скоро уже новый заезд, новые женщины. И тишина. Острова. Гладь речная. И уха. И костер. И гитара. Виктор Иванович по просьбе играет на ней русские романсы. И его слушают. И как еще слушают!

Он спустился по лестнице, снес на руках велосипед – пора было ехать на базу. Особых дел там не было – пересменок для него, но он каждый день приезжал, как на работу. Где что починит, где что подкрасит. А ведь платили, стыдно сказать, сорок рублей – полставки всего. Ну да ведь он не за деньги – не продается, как говорится, вдохновенье.

Он заглянул в почтовый ящик, так просто, по привычке – ничего хорошего он не ждал. Там лежал листочек от школьной тетрадки. Виктор Иванович вынул его – уже знал. Снова подкинули.

Всю зиму ему досаждали – то череп с костями, то матерщина, то угрозы квартиру поджечь. Гады, паршивцы, что он им такого сделал, сволочи. Но он сдерживался долго. Караулил даже. Потом не стерпел, пошел, нажаловался участковому. Так тот еще и высмеял – «Ведь это ребятишки!» Не ребятишки – уголовники! И его сын таким же растет, даром что отец лупит. Стрелку на запасных путях перевели – хорошо, обходчик заметил. Тогда много шуму было. Этот капитан, дармоед, их и спас – отмазал сынулю. Тоже – страж порядка, а в подъездах грязь, молодежь по ночам собирается, как еще только никого не изнасиловали?

И его – участкового – Виктор Иванович приказал с той минуты себе не замечать, а раньше обязательно здоровался.

Но листок оказался не совсем обычный. Виктор Иванович прочитал:

Письмо-счастье.

Это письмо приносит счастье. Подлинное письмо находится в Голландии. Теперь оно попало к Вам. С получением этого письма к Вам придет счастье и удача. Но с одним условием: письмо отправить дальше. Это не шутка. Счастье придет к Вам. Никаких денег за счастье не заплатить. Счастье не купишь. Отправьте это письмо тому, кто нуждается в счастье, кого Вы знаете. Не задерживайте с отправкой. Вам нужно отправить 20 писем за 106 часов (4 дня). Даже если Вы не верите в колдовство. Жизнь этого письма началась в 1842 году. Конан-Дойль, получив это письмо, поручил секретарю размножить его, и через 4 дня он выиграл миллион. Служащий получил письмо и выбросил его – и попал в катастрофу. Хрущеву подбросили письмо на дачу в 1964 году, он порвал его, и через два дня коллеги из Политбюро его свергли. Ни в коем случае не рвите его, отнеситесь к письму сердечно. Результат на четвертые сутки после отправления всех писем.

Текст не меняйте.

Вот такой листочек. На бумаге в клеточку. Написанный под копирку.

Он почему-то Виктора Ивановича даже позабавил. Жалко, не было соседей – он бы им показал. Ну да все это старухи, дуры поганые!

То все святые письма шли, а теперь вот – счастье. На блюдечке, значит.

Интересно получается. Даже бабки стали за счастьем гоняться. Да все б им забесплатно. Переписал двадцать раз – и получай миллион. Как Конан-Дойль. И все б им через чудо да в рай въехать… А чудес не бывает, нет – это он твердо знал. Все надо своими ручками заработать. Что потопаешь, то и полопаешь. Да!

Но листочек не выбросил – покажет на турбазе – вместе и посмеются. Или бабке Лещевой отдаст – пускай счастье ловит. Ведь всё на жизнь жалуется да на сына. Сын пьет, жена его тоже, а бабка Катя пожалеет-пожалеет их одну неделю, а другую клянет, потом опять – жалеет, потом опять – клянет. Так и существуют, и все больше на скамеечке около дома – языком с прохожим зацепится, поплачет, поругает горе свое злосчастье – день прошел. А сама ж сына воспитывала – с детских лет по колониям. Где ж там внукам нормальным вырасти – туда ж, куда и папка, глядят.

Точно, ей и подарит – распространит. Деревенские, конечно, в эту чепуховину верят. Им что ни скажи – они во все верят. В сны – верят. В дурной глаз. В наговор. В то, что если попадья покадит – утопленники всплывают. В НЛО.

НЛО – это особая тема, любимая у Виктора Ивановича. Любит он о пришельцах поговорить у костра, посбивать спесь с московских и ленинградских грамотеев. Они ему даже из газеты факты приводят, а он их знанием физики – нет таких законов, чтоб больше скорости света объект передвигался! И законами, законами их, а они ж законов не знают – только трепаться горазды. А что в газете, так все журналисты на одно лицо – вторая в мире древнейшая профессия, а первая – блядь, конечно.

Журналисты… Был у него в походе один – только водку жрал да уху наворачивал, а работать – ни-ни – не заставишь. Он бы небось тоже в такое письмо поверил. А что в нем логики никакой – это им не важно. Мистику, понимаешь, Виктор Иванович не сечет. А как он их погнал через Озеро, специально под дождем погнал, так заохали. И еле выплыли. Попугал, что надо, почище всякой мистики! Потом благодарили – до конца заезда вспоминали, как он их спас. Вот, ей-богу, умора.

Виктор Иванович вспомнил того журналиста и так поднял себе настроение. И покатил, педалей не замечал, и уже у самой турбазы, У въезда в деревню, опять про письмо вспомнил. Увидал бабку Катю Лещеву – как всегда, сидела на скамеечке, поглядывала за внучками. И те, как всегда, грязные, замурзанные, все в глине перепачкались – танки лепят. Конечно, когда родители пропивают– игрушки хоть из глины лепи. А что писать в третьем классе не умеют – это не беда. Где ж, правда, в таком хлеву детей вырастишь.

Увидал бабку, передал ей письмо – ей теперь на всю ночь работы – тоже ведь еле по слогам, как курица лапой. А бабка, дура, обрадовалась. Все благодарила, все кланялась вслед. И он над ней посмеялся.

А потом и посыпалось – как на турбазу въехал. Первым делом его директорша отчитала, что на складе осталось вчера незакрытым окошко – стащили четыре спальника и палатку. Хорошо, умилостивил, обещала не вычитать – напомнил ей, как во время ревизии прикрыл ее с бельем. Ведь все тащат, а он хоть бы гвоздь унес – только приносит. И все Плейшнер виноват.

Пошел окно смотреть. Оказалось оно с трещиной – вынули половинку, щеколду отодвинули и ведь потом на место поставили, скоты. Принялся стекло вставлять – порезался. И здорово – обплевался кровью, пока унял, усосал палец.

Потом и сыночек заявился. – Папка, здорово, это мы в поход ходили, ты не сердись.

Припер рюкзак. А в нем вся недостача. Они с друзьями решили отпраздновать окончание учебного года. И мама им разрешила идти в ночевку!

И ведь залез – знал, где взять. Плохое не тронул, самые лучшие спальники отобрал и лучшую палатку! И нет, чтоб к отцу домой зайти, спросить. Не хотел срываться – не выдержал. И ремнем его, ремнем – пускай знает! И особенно досадило, что ничего не понял – зубы сжал, не пикнул (это молодец – его сын!), а уходя, в душу плюнул: «Жмот проклятый!» Бросил – и бежать.

Это он-то жмот! Этого уж не стерпеть было. Сел на велосипед – догнал у самой деревни. Остановил поговорить.

Долго они беседовали, все по дороге взад-вперед ходили. Все больше он говорил – сына стыдил. Ну устыдил вроде, пацан разревелся. Пришлось дать ему сорок рублей на те мокасы кооперативные. Ведь давно мечтал парень, а у него деньги на пятидесятилетие отложенные невоспользованными остались.

Так замирились. Пошел на турбазу, взялся крышу на домике поправлять – толь перекладывал. Внизу музыка играет, все, кто с ним в поход ходили, его и не замечают – он сидит наверху, молоточком тюкает. Потом в столовой поел, повариха его накормила. В моечном поел, пристроился у столика, в зал не пошел, ну их всех!

А во второй половине дня – на мыс. На Озеро глядеть. Посидел – отошел душой. Совсем уже на природу настроился, так нет, та женщина, что с москвичом изменила – идут в обнимочку, он в плавках, она в купальнике, хохочут. Хорошо – опередил, успел в кустах спрятаться. Сел в кустах, а там сучка турбазовская лежит – Нюрка. Отдыхает. В тень забралась. Только что с мыса видел, как она с деревенским кобелем сцепившись бегала, а теперь в тенек забилась.