Ирина Ратушинская - Наследники минного поля Страница 31

А когда тетя Клара пришла под утро, спала и Света. Тоненькая её ручка была закинута за русый затылок, а лицом она по-детски уткнулась в подушку. Пол был чисто вымыт, и тетя Клара умилилась: славные растут ребята. Работящие.

ГЛАВА 13

Что только не продавалось на базаре в то невероятное время! От неизбывных семечек до трофейных велосипедов! Только не слишком дорого стоили те велосипеды в сравнении с семечками. Город хотел жрать — до одури, до стона, и казалось, что так уж будет всегда.

Света твёрдо решила выигранные деньги тратить только на еду, а на что другое — ни-ни! Больше выигрышей не будет, она это понимала. Она в такие игры не играет. Будет она тише воды — ниже травы, ходить — только в школу и больше никуда, да и то не одна, а с Лёлькой из тридцать девятой квартиры. И внешность — надо придумать, как изменить. Была бы она мужиком — наголо бы побрилась и усы бы приклеила, а девочке — как? К тому же советской школьнице? Андрейка, посланный Светой на рынок, пропадал полдня и вернулся, ругаясь:

— Ну ты даешь, ну с тобой свяжись только! Чтоб меня покрасили, я весь город обшарил… Э, ты чего над собой учудила? Только на человека стала похожа, и на тебе!

Света, ещё пахнущая парикмахерской, была острижена так коротко, как только удалось уговорить парикмахера дядю Нёму с Садовой. А того — как и всякого истинного художника, тирана по натуре — пришлось уговаривать долго. Потому что было у дяди Нёмы нерушимое кредо:

— Меня интересует ваша голова, а какие в ней идеи — можете свободно оставить при себе.

И если уж дядя Нёма считал, что Свете не стричься надо, а, напротив, отпустить локоны ещё на ладошку длиннее — то спор грозил затянуться на всё время, пока локоны на эту длину таки не отрастут. Тем более, что в дискуссию с великой охотой включилась вся парикмахерская, особенно почему-то кассирша с родимым пятном на полщеки. Поэтому огрызаться на братца у Светы уже не хватало стервозности.

— Принёс? — только и спросила она.

— Фигушки. В Ботанику пойду как стемнеет, мне один парень натырку дал, где там есть дуб. Надеру тебе, дуре, мешок — и суши сама.

Дело было в том, что Света решила волосы сделать тёмными, а для этого, она слышала, самое лучшее — кора дуба: мой в ней голову — и ничего не надо больше. А где в Одессе взять кору дуба? В аптеке, что ли? И дубы, как назло, не растут — почва им тут, что ли, неподходящая… Впрочем, оказалось, растут-таки несколько особо стойких, только места надо знать.

Свой красный берет, заведённый в лучшие времена, Света сменяла Катьке из своего же класса на синенькую шапочку-самовязку, за что неблагодарная Катька вполне резонно сочла Свету дурой непроходимой. И, конечно, как все Светины благие намерения, эта затея тоже разлетелась прахом, когда дошло до той самой кожаной курточки от доброго Карла Оттовича. С ней Света, как неожиданно оказалось, расстаться не могла: ни продать, ни сменять. Уж лучше ей было голову потерять, чем ту курточку любимую. Ну, а тогда что было толку расставаться с локонами и с беретом? Как дитя малое прячет голову под подушку и считает, что спряталось — такого дурака и Света сваляла. И сама уж понимала, но откуда ей была заранее знать, какие горькие слёзы — прямо до икоты — той самой минуты и ждали, когда она погладила на прощанье коричневый лоск рукава. Ну никак она не могла перестать реветь, так ей жалко почему-то себя стало — за всё, за всё, и за глупость жалко дополнительно. Ладно, решила она, отревевшись, пусть будет, как будет. Первый месяц жила, как на иголках, а дальше всё больше успокаивалась: раз ничего не происходит, значит, ей удалось оторваться.

Павел шофёра отпустил у подъезда. Вещи и потом привезти можно, а сейчас — хоть на несколько шагов — он хотел быть один. Двор ещё не проснулся, только светлеть начинало. Так что он, в ослепительном генеральском мундире, никем не был замечен, когда прошёл облупленным, выгнутым аркой парадным. Простучал каблуками по дворовому асфальту. Миновал кран и внутренний скверик с каштанами, несколько секунд помедлил у низкой двери прежде, чем постучать. Продышался. Девять лет…

Алёша проснулся от вскрика матери, вылетел в «холодную» комнату. Что ему спросонок померещилось — он и сам не помнил, но теперь он стоял в трусах и в майке, с немецким штыком наготове и хлопал глазами. А мать и отец — это же был отец? — смотрели на него и смеялись.

— Ну, здравствуй, защитник!

Алёшу оцарапало орденами — так крепко его обнял человек, бывший почти всю Алёшину жизнь фотографией, мечтой, воспоминанием.

На следующий же день они должны были переезжать в генеральскую квартиру: огромную, Алёша и не знал, что такие бывают. Она выходила окнами в тенистый Театральный переулок, за пару шагов от Пале-Рояля. Анну Павел на работу больше не пустил. Расхохотался на возражение, что за день уволиться невозможно, и даже за документами ей в больницу не позволил отправиться. Документы принесли на дом, и последнюю зарплату тоже. Но в тот вечер — последний на Коблевской улице — было так, как хотела Анна: новоселье новосельем, а надо всех, всех позвать, с кем они вместе бедовали. Как они мечтали с Мусей, когда наши вошли в город. Только Олег уже не вернётся. Но всё равно надо. И Павел, надеявшися провести этот вечер только с женой и сыном, а больше ни с кем — подчинился без возражений.

Чуть меньше простоты было в той пирушке, чем ожидала Анна: Яков и Павел слишком старательно демонстрировали, что былые недоразумения не в счёт. Мишин отец, майор в отставке, вернулся недавно и не успел толком ни с кем познакомиться. Сам Миша, казалось, был смущён великолепием орденов Павла Ивановича: у его отца орден был только один. Если бы не Муся, могло бы поначалу выйти и натянуто. Но Муся со всей непосредственностью заголосила с порога:

— Ой, Пашенька, какой же вы вернулись красавец боевой! Ой, не могу! Ой, повернитесь к свету!

И все засмеялись, оживились, выпили и налили ещё раз:

— За всех, кто вернулся!

А третий тост, как положено, — молча.

Тётя Клара была в ударе. Она чуть подвыпила, но тем дружнее пела с генералом и майором фронтовые песни. Андрейка ревниво следил, с достаточным ли уважением к ней относятся эти генерал с майором, но вскоре успокоился. А когда Павел Иванович подарил ему трофейный кинжал — и вовсе в восторг пришёл. Павел был очень внимателен, всех одарил трофейными вещицами: на память. В общем, сердечно праздновали. А все же и чувство прощания не уходило: сколько у всех было связано с этой тесной квартиркой. Так просто было приходить сюда к Анне — со всем, со всем, что у кого было хорошего или горького. Даже немыслимо, что завтра тут уж её не будет.

— Анечка, сердце мое, счастья вам на новом месте!

Тетя Клара звучно Анну расцеловала, обещала, как просили, быть ни новосельи. И все обещали, прощаясь. По дороге к себе, на Гаванную, Света и Андрейка поддерживали тётю Клару с двух сторон: на улице она что-то пригорюнилась, завздыхала. Что ж, горе делится на всех проще, чем радость.

Маршал Жуков пить не переставал, но и напиться не мог. Мог, вернее, но только до неспособности вспомнить: на белом жеребце гарцевал он на параде Победы? Или же на чёрном? А ему хотелось так напиться, чтоб на душе полегчало. Или уже таких дров наломать, чтоб и Самому мало не показалось. Товарищ Сталин, товарищ Сталин, зачем же вы меня на чердак отфутболили? С огнём ведь играете… Очень ему хотелось себя убедить, что обида не сломила его и не испугала, и что есть ещё в нем тот огонь, с которым не следует играть. Не зря впоследствие он считал своим самым звёздным часом не военные победы и не тот парад, а что рассчитался хоть частично за унижение, после Победы ему нанесённое. Хоть не с Самим (Самого было уже не достать), так с главным обидчиком, что после Него остался. Знайте Жукова, он ещё на государственные перевороты способен!

Но в тот дождливый вечер сидел командующий Одесским военным округом и прямо в кабинете откупоривал вторую бутылку — и не коньяку какого-нибудь армянского, а её, родимой — солдатского утешения. Откупорил и в полном одиночестве налил. А выпить не успел: из батареи телефонных аппаратов на столе загремел тот, что ещё ни разу не звонил.

— Слушаю, товарищ Сталин! — отрубил совершенно трезвым голосом совершенно трезвый маршал, которого какая-то сила к тому моменту вздёрнула с кресла, развернула ему грудь колесом, подтянула и без того нераспущенное брюхо.

— Что ж это, товарищ дорогой, у тебя там в округе делается, понимаешь? У тебя там в Одессе ещё советская власть или уже нет? А у меня другие сведения. Что у тебя там урки Одессой правят, и милиция не справляется.

— Ну так я справлюсь, товарищ Сталин.

— Справься, дорогой. Неделю тебе даю: хватит?

— Три дня, товарищ Сталин.

Через час штаб округа был очень, очень занят. Все офицеры были оторваны от того, чем они там занимались, и получили соответствующие распоряжения.