Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета Страница 31

Они пожали друг другу руки, улыбнулись. Евдокимов — мягко говоря, несовершенству последней фразы: ничего себе — «что не так», да тебя, дорогой, по материковским, как вы здесь говорите, понятиям, снимать нужно, с персональным делом даже... Туркин, без особого труда прочитав эти мысли, — ничего ты, дорогой, не понял, ну да не мне тебя, к сожалению, учить, лети, голубь, только чует мое сердце, что посидишь ты завтра в аэропорту, но уж за это не обессудь, северные условия, которые ты не признаешь.

Может быть, думать так было не очень порядочно. Но и хозяин тоже человек, может и он обидеться, в конце концов, к тому же и гостю нечего из себя цацу строить, не велик начальник, таких в год два-три бывает, на каждого души не хватит.

В девять пятнадцать было еще совершенно темно — 24 декабря, одна из самых длинных ночей в году. Газик попыхивал у крыльца — по северному обычаю глушить мотор не полагалось. Белый, в свете других фар, выхлопной дым обволакивал машину. Евдокимов и взобрался на переднее сиденье, звонко клацнула о промерзший кузов дверца.

— Побежали? — спросил Виктор. — Сразу на вертолетную?

Это его «побежали» показалось Евдокимову фамильярным — не хватало мне еще с тобой бегать, нашел себе товарища в салочки играть. Ну да ладно, если Туркин так его воспитал. Только как бы не добегался с таким стилем — не Виктор, конечно, а Туркин. Может и добегаться.

Пока бежали до вертолетной площадки, малость развиднелось, но все равно было еще темно для того, чтобы вертолет мог сесть — это и неавиатору ясно. Зачем, спрашивается, ехали спозаранок? Чтобы здесь, на морозе, колматить? Рядом стояло еще несколько машин — газики, «Волги», автобус и грузовик связистов с белой полосой по диагонали кузова. Около бревенчатого сооружения, с подветренной стороны, темнело несколько фигур — тоже, наверное, улетающие. Остальные грелись в машинах. Типичная провинциальная бестолковость.

Дремалось, и, чтобы прогнать сон, Евдокимов еще раз стал подводить итоги командировки — уже для себя, в свете предстоящих первоочередных дел, когда вернется домой.

Во-первых, значит... отдать двадцать пять рублей Тростянскому — давно пора, на месяц, кажется, задержался. Можно было раньше отдать, но забыл, к великому, вероятно, удовольствию Тростянского — тому только дай повод плохо подумать о человеке, а какую рожу он скроит, когда Евдокимов протянет эти деньги: «Ну что вы, Александр Александрович! Зачем так спешить? К чему такая скрупулезность?» — представить противно. Ну да ладно, о нем после. Он-то почему здесь вылез? Тоже мне, итог называется.

Первое, конечно, справка — деловая, спокойная, фактов по сравнению со вчерашним докладом можно добавить, но важно и не переборщить, чтобы не заподозрили в предвзятости. Все спокойно, все обосновано, а вы, товарищи руководство, решайте: наказывать этих северных деятелей, миловать или к наградам представлять — Это ваша компетенция.

Во-вторых — и это, естественно, вытекает из того, что во-первых, — сделать все это надо так убедительно, чтобы у Листоедова и тени сомнения не осталось в возможностях и способностях Евдокимова, возникших (не о способностях — о сомнениях речь) после предыдущей командировки, — хватит его шпынять, разве у вас, товарищи руководство, все везде хорошо получается, тоже ведь не боги, хотя, конечно, упаси вас хоть раз усомниться в этом. Иначе такие, как Тростянский, и здороваться с вами в коридоре перестанут. А что вы без тростянских?

Здравствуйте, опять вылез! Да отдам я тебе эти двадцать пять рублей... Не волнуйся.

— Сан Саныч, летит! — сказал Виктор, ложась на руль, чтобы разглядеть что-то в незамерзшем овале стекла. — Сейчас вон над той сопочкой отметится и сюда завернет. Идите билет брать.

Вертолет долго, со свистом и звоном, присаживался, раскручивался, отчего на площадке сделалась свирепейшая пурга — только, кажется, камни не летели. Наконец успокоился, повесил лопасти.

Тут еще, — сказал Виктор, когда Евдокимов, попрощавшись, полез из машины. Шофер потянулся к заднему сиденью и вытащил из-за спины Евдокимова увесистый пакет, аккуратно перевязанный бечевкой. — Туркин велел передать — рыбка.

«Чтоб тебя шлепнуло с этим северным гостеприимством, — подумал Евдокимов. — Ну да ладно, брошу где-нибудь в аэропорту, не устраивать же шоферу сцену — он-то здесь при чем? С другой стороны, нехорошо, конечно, если он будет думать, что московские гости увозят подарки. Но ведь видел уже, наверное, не раз такое. Так что ничего я своим жестом не изменю, мир не переделаю. А парень хороший, стесняется, наверное, — в самую последнюю минуту сунул. Хорошие у нас все-таки люди».

С таким радостным настроем Евдокимов перелетел лиман.

Сели рядом с полосой, долго дожидались автобуса, и, пока ждали, стал заметен ветер — противный, прожигающий, метров так на двенадцать. Настрой все не покидал Евдокимова, и он с теплым сочувствием приглядывался к попутчикам, плясавшим вместе с ним метрах в двадцати, от вертолета, и старался определить, выделить из них тех, кто здесь чужой, временный и полетит сейчас на сверкающем лайнере в Москву, а кто останется, а если и полетит, то куда-нибудь еще дальше, где и холоднее, и неудобнее, и, господи боже мой, как они там вообще живут? А ведь они не только живут — еще что-то делают.

«Как же надо беречь этих людей, — думал Евдокимов, гордясь своей добротой, переходящей в терпимость, — этот золотой фонд, передовой отряд технического и социального прогресса! Именно так, потому что освоение Севера — задача исторического масштаба. И пусть делается здесь далеко не все и не всегда так, как надо, но ведь делается в условиях, порой превышающих человеческие возможности — во всяком случае, наши представления об этих возможностях. Да я бы им всем медаль давал после десяти лет жизни здесь, а через пятнадцать — орден».

Далее мысли его обернулись к собственной судьбе, он подумал, что хоть двадцать лет прослужи еще в нынешнем месте, — не видать ему никакой награды, как своих ушей, хотя и нервотрепки хватает, и в такие вот уголки приходится добираться, а зарплата такая, что не разбежишься...

«А сумел бы я, — думал он дальше, — приехать сюда насовсем — лет этак на десять — пятнадцать? Ведь выгоды северной жизни немалые — и без фантастических медалей и орденов. Сумел бы прижиться здесь и стать таким, как они? Едва ли».

Скрипучий автобус — городская модель, выглядевшая здесь, в холод и ветер, совершенно несуразно, — наконец появился. В его заиндевелых стенах было несколько теплее, но все равно Евдокимов еле удерживался, чтобы не завыть дрожащим — оттого что все его нутро тряслось в полусмертельном ознобе, — перепуганным голосом: «Да кончится ли это когда-нибудь! А вы говорите — приехать сюда насовсем! Да ни в жизнь! Дудки!»

В промерзших ботиночках, едва не плача, он первым из всех пассажиров одолел последние пятнадцать (двадцать, тридцать — не до счету, лишь бы только это скорее кончилось), последние метры заледеневшего наста, дернул прихваченную морозом дверь, потом, через тамбур, еще одну и с ходу ткнулся в чью-то могучую спину, потому что крошечное пространство аэровокзала было набито битком. Размахнувшаяся дверь придала ему новое ускорение, и он ткнулся в эту спокойную спину еще раз. А потом, по мере того как входили остальные пассажиры вертолета-автобуса, бился об нее за разом раз, прикрыв на всякий случай лицо рукой с портфелем — от справедливого возмездия.

Ему снова захотелось закричать. Теперь уже что-нибудь и вовсе жалобное, что-нибудь вроде: «Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста! Я больше этого никогда не буду!»

Может быть, он даже шептал эти слова, но ни он сам и никто не слышал их, потому что, перекрывая все голоса, заговорило радио:

— Вылет рейса, двадцать седьмого, следующего по маршруту Анадырь — Тикси — Москва, задерживается в связи с неприбытием самолета...

— Повторяю для идиотов, — сказала спина каким-то очень неожиданным — Евдокимов даже не сразу понял, что женским, — голосом. — Разве они когда-нибудь вовремя прилетали?

«Так, — сказал себе Евдокимов, — значит, так...»

После объявления прошло минут десять, прежде чем он опомнился и сумел сформулировать эту важную для себя мысль. За это время движение массы переместило его от входной двери — вперед и немного влево, к стойкам регистрации. Широкая добрая спина отплыла вправо, и теперь, до хруста вывернув шею, Евдокимов смог увидеть каштановую прядь, выбившуюся из-под ушанки, и кончик носа. Почему-то в эту минуту ему очень нужно было разглядеть ее.

Между тем выяснение и уточнение позиции продолжалось: «Значит, так — неприбытие. Или ё — неприбытиё? А это что значит? Не-при-бытиё? Я и говорю, чтобы меньше толкались. А куда оно прет, если регистрации все равно нет? Нет, наверное, все-таки не так. Тут, наверное, какое-то слово пропущено. Не при-ком-то-бытие. А при ком? Тут нужно что-то подставить, как в кроссворде, и тогда все сразу сойдется и станет ясно. А какое бытие?»