Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 32

— Самое главное, она ещё психологически не готова к школе, — резюмировала третья дама, завуч. — Вам уже исполнилось семь?

— В июле будет, — сказала Стенина.

Завуч откашлялась не хуже старого курильщика, так что Вера даже вздрогнула от неожиданности.

— А платный вариант вы рассматриваете? — спросила завуч, и Вера снова вздрогнула — теперь уже от радости.

— Конечно! Мы очень хотим к вам попасть.

— К нам все хотят, — пропела пятидесятилетняя буратина.

К этому моменту Стенина как будто вышла из себя — и теперь наблюдала процесс со стороны: неужели это она, Вера, просит и умоляет чужих тёток пустить Лару в круг избранных? К счастью, вопрос оказался не таким уж и дорогим, и вскоре Вера с повеселевшей будущей гимназисткой спускалась по лестнице.

— Мама! — Лара вдруг остановилась, едва не уронив Веру. — Смотри, там Евгения!

На гимназической Доске почёта висело несколько фотографий, а в центре — снимок Евгении. Робкое личико, улыбка съехала набок, как сломанные очки.

— Да, — сказал кто-то за Вериной спиной, — это наша школьная гордость. Женечка Калинина. Ещё только во второй класс перешла, а уже — звезда!

Вера оглянулась, увидела Катерину Ивановну — та процокала дальше в своих лакированных туфельках, а Стенина долго стояла, глядя на фото Евгении — долго, пока не начала задыхаться. В горле клекотало, а на сердце уселось тяжёлой тушей знакомое существо.

Глава тринадцатая

Пусть одарён Фортуной вдруг

Наш недруг — только бы не друг.

Мы первое стерпеть готовы,

Но не перенесём второго.

Рыжий доктор выслушал Веру и улыбнулся в сторону — как на камеру. Он будто бы приглашал полюбоваться собой крупным планом, под дорогой свет и специально подобранную музыку. Передние зубы у него были длинные и кривые, похожие на скрещённые пальцы. С недавнего времени Вера, к сожалению, видела в людях только некрасивые черты — и, возможно, именно по этой причине считала теперь Гойю своим любимым художником.

Доктор осмотрел рану и не нашёл, как сразу было ясно, ничего особо занимательного. Медсестричка наложила повязку, вкатила под лопатку противостолбнячный укол.

— Рентген сделаем, и отпущу, — пообещал доктор.

В рентген-кабинете Веру посадили на стул так торжественно, словно это был трон. Свинцовый фартук не давал дышать, и мышь внутри колотилась — как будто кулаками в закрытую дверь.

…То лето прошло как во сне, в котором снится туман. Вера уже давно не любила лето — в самой его сущности лежала фальшь. Весь год в Екатеринбурге было холодно и грязно, а потом — два месяца (или полтора — как положат) обманчивого тепла. Будто вдруг на ничтожно малое время выдали чуть-чуть счастья. На донышке! И то — не вздумай привыкать, ибо счастье отберут у тебя в ту самую секунду, когда ты привыкнешь считать его своим. Это похоже на игрушку в кабинете у детского стоматолога — или чудесную куклу, явно ненужную взрослой хозяйке. Стоит эта кукла за стеклом в шкафу, смущённо улыбается — отдали бы девочке, которая пришла в гости с мамой, ан нет — сладким, но твёрдым, как сахарная глыба, голосом объясняет хозяйка куклы. Можешь взять на пять минут, но обращайся аккуратно — потому что это память.

А я думала — это кукла! — ворчала маленькая девочка, что снилась тем летом Вере с постоянством, о котором мечтают психологи. Девочка из этих снов не была похожа ни на Лару, ни на Евгению. Маленькая, с худыми карандашными руками и неожиданно серым, в голубизну, лицом — как на картинах Мантеньи или Бергоньоне[35]. Будто с ксерокопий писали! Наверное, думала Стенина, это я сама себе снюсь. Я ведь правда хотела получить ту куклу по имени Память, которая стояла в чужом шкафу.

Спать целыми днями и видеть во сне своё бледное детство Стениной никто не давал. Работа, девочки, мама, домашнее животное разрывали Верино время на части. Домашним животным Стенина решила называть отныне блудную летучую мышь. Ирония как оружие, а что ей ещё оставалось?

— Нет, только не ты! — вот что первым делом сказала Вера, когда почувствовала клёкот в горле. Она сказала это ещё в гимназии — точнее, прохрипела. Лара засмеялась, её развеселил новый мамин голос.

Шли домой той же короткой дорогой. Стенина пыталась откашляться, била себя по груди ладонью, как будто поперхнулась или приносила кому-то смертную клятву. Безуспешно.

— Только не ты! — повторила Вера, оставшись наконец одна в своей комнате. Комната была — будто марина Айвазовского, посвящённая крушению надежд. Розовые обои в бутонах — девические мечты засохли на корню. Стенной шкаф, где томилось приданое, — как дряхлая принцесса, тщетно поджидающая своего рыцаря. Стена, где зияло пустое место «Девушки в берете», — Вера так и не решилась его занять, хотя мама постоянно атаковала стену и Стенину идиотскими календарями. Трельяж, откуда смотрели сразу три Веры — как на приснопамятном стенде «Их разыскивает милиция»…

— Всё, что угодно, только не ты… — повторяла Вера, как будто это была молитва, и от правильного её произнесения сейчас же случится чудо.

И оно случилось.

— Я и есть — что угодно, — ответила мышь.

Вера говорила с собственной завистью!

Она её не видела — смотрела на трёх сестёр в зеркале. Мойры или чеховские Ольга — Мария — Ирина?

— Думаю, мойры, — предположила мышь.

— Зачем ты вернулась?

— Соскучилась. Какая-то ты невежливая, Стенина. Могла бы заметить, что я изменилась — разве не видишь?

— Я тебя вообще не вижу. Слава богу.

— И не чувствуешь?

Горло схватил новый спазм — будто удавку затянули. Вера пыталась заплакать, чтобы эта дрянь вышла из неё со слезами, но зараза сидела крепко — вцепилась всеми лапами.

Если честно, она и вправду изменилась.

Зависть матери к чужому ребёнку — вот как теперь её звали. Она была страшнее капричос Гойи, толще самого пухлого из персонажей Ботеро[36] и посильнее «Фауста» Гёте.

Все эти годы Вера жалела Евгению, сочувствовала, как брошенной кошке — когда выносят на лестничную клетку молоко в блюдце, но в дом и в душу не пускают, а то ведь не отстанет. Но молоко всё равно выносят и гладят двумя пальцами, чтобы не схватить ненароком блох или стригущий лишай. Лару же свою обожала, оправдывала, охраняла — и ещё сто разных «о». Да, что-то в ней пугало, а что-то — напрягало, но все эти «что-то» проходили по разряду допустимых вариаций. Идеальные дети — они же только на картинке, в реальной жизни всё обстоит несколько сложнее и куда как трагичнее. Всерьёз сравнивать между собой Евгению и Лару в пользу первой Стениной и в голову не приходило. Лара лучше во всём, и это даже не обсуждалось. Точнее, обсуждалось с мамой, но редко. Старшая Стенина любовалась Ларой в режиме нон-стоп — с каким аппетитом ест, как легко засыпает, как мило смеётся — да разве есть кто-то лучше тебя, моя пампушечка!

— Ну ба-а-ба, — сердилась Лара, которой бабушкины объятия мешали смотреть телевизор или заворачивать «Барбию» в кусок фольги.

— Ты её запекать что ли, собралась? — тряслась от смеха бабушка и получала от внучки шлепок по руке со всей силы.

— Ай-ай-ай, — жаловалась старшая Стенина. — Тебе совсем меня не жалко, Ларуся?

— Иди, баба, — говорила Лара. — Иди в ямку!

Это она недавно увидела на улице похороны — бабушка объяснила, что гробик сейчас увезут на машинке на кладбище (если бы можно было и это слово уменьшить и приласкать с помощью суффикса — она бы стопроцентно это сделала) и закопают в ямке.

— Ишь ты, — в шутку сердилась бабушка. — Смотри, Веруня, какая она наблюдательная! И красивая — не то что Юлькина Женька, два ребра! — С возрастом в словах старшей Стениной всё явственнее звучали народные мотивы — раньше она была куда как изысканнее в речах.

А Вере и не нужны были мамины свидетельства. Евгению следовало жалеть, ей нужно было помогать — хотя бы потому, что, если человека угораздило родиться у такой матери, как Копипаста, ему нужно помогать непременно. Но фото на Доске почёта в гимназии и слова лакированной училки будто бы показали Вере обеих девочек с другой стороны. Оказывается, Евгения хорошо умела делать то, чего не могла сделать Лара. И причина этого, с болью сознавала Стенина, не в возрасте и не в условиях для развития. Причина исключительно в том, что Евгения — это Евгения. А Лара — это Лара.

— Ну да, — зевнула мышь. — Ты всё правильно понимаешь. Давай, ложись спать — завтра у нас много дел.

— Завтра я проснусь, и тебя не будет.

Мышь не ответила — спала. Храпела не хуже бульдога. Стенина вдруг выскочила из комнаты и сгребла Лару в объятия. Получилось не с первой попытки — во-первых, Лара была та ещё тушка, во-вторых, она так визжала, вырываясь, будто её несут, как Жихарку, в печку. По телевизору очень уместно показывали тот самый мультфильм.