Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник) Страница 32

…Медведев вернулся в Центр, сварил себе кофе и отнес в номер. Разложил в безупречном порядке бумаги, книги и приготовился работать.

В дверь осторожно постучали. «Войдите!» — крикнул через плечо Медведев и услышал невнятный голос Лайлы. Она была в цветастых лосинах, искрящейся кофточке, мягких домашних тапочках и не решалась переступить порог приоткрытой двери. Медведев поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест рукой — входите! Лайла, смущенно улыбаясь, вошла и, держась для наглядности за голову, объяснила, что ее посетила сильная головная боль, а таблеток у нее нет. Не мог бы Сергей дать ей анальгетик, если у него есть?.. О’кей, о’кей, сказал Медведев, конечно, он даст. Он протянул ей упаковку анальгина и цитрамона, Лайла выбрала анальгин и, смущенно улыбаясь, стала объяснять, что сегодня много ездила на велосипеде, было жарко, она устала, потом ходила в сауну при финском консульстве, и вот — разболелась голова. Медведев узнал, что финский консул — ее друг, они оба любят велосипедный спорт и уже объехали пол-острова.

«Зачем на острове финский консул?» — поинтересовался Медведев. Лайла, отняв ладошку от головы, сказала, что летом на Родос прилетают на отдых около десяти тысяч финнов и финок. Им нужна помощь. Какая? Летом на остров съезжаются проститутки из разных стран, они обирают доверчивых финских мужчин до нитки. Некоторых мужчин подпаивают, они теряют деньги и документы. Им надо помочь вернуться домой… Страдают и женщины — они по простодушию знакомятся с мужчинами, возникают проблемы… Им всем надо помочь добраться до родины.

На этот раз Лайла говорила медленнее, чем обычно, внятно, и смотрела на Медведева серьезно и — как ему показалось — сочувственно, словно предостерегала его примером своих наивных и доверчивых соотечественников.

«Зимой у консула меньше работы, но все равно есть…» — сказала Лайла и, кивнув на письменный стол, поинтересовалась, как идет работа. «Спасибо, — улыбнулся Медведев. — Медленно подхожу к главному…» — «Русски толга сапрякает, но пыстра етет! — улыбнулась Лайла. — Бай! Сенкью!» — «Бай!»

Глава 3

Медведев хмуро ел сосиски с кетчупом и слушал рассуждения Анатолии о Василии Аксенове, русском писателе, ныне преподающем в Америке. В открытые настежь под потолком столовой окошки светило утреннее солнце, врывался со склона холма теплый ветерок, но настроение складывалось поганое.

Собственно говоря, сестра-хозяйка или менеджер по чистоте, как называл ее Джордж, не рассуждала, а подсмеивалась над бывшим кумиром советской молодежи за страсть к деньгам, которую она, очевидно, подметила в нынешнем американском профессоре.

За столом напротив Медведева церемонно пил кофе немецкий поэт Вернер, длинный, нескладный, избегавший встречаться с Сергеем Михайловичем взглядами, а когда встречался, то Медведев чувствовал в нем затаенную неприязнь европейского интеллектуала, живущего в аптечной чистоте квартиры, к лесному жителю — грязному, оборванному, влезшему в сапогах на ковер и желающему сесть в кресло, чтобы вести разговор на равных. Вернер не спеша пережевывал бутерброды и не спускал глаз с американского телевизионного комментатора, передающего военную сводку из Чечни. Медведев старался скрыть свою хмурость, понимая, что и Чечня и Аксенов со своими долбаными деньгами относятся Вернером на печальный счет нынешней России, а значит, и на его, Медведева, счет…

Поднявшись в свою комнату, Медведев сел за стол и побарабанил пальцами по столешнице. «Надо писать, надо писать…» — мысленно выговаривал он, постукивая ногтями по ореховой фанеровке. Он достал из тумбочки большой черный блокнот и взял авторучку.

Медведеву нравился этот подарок сослуживцев в добротной мелованной обложке. Просторные клетчатые листы трех цветов, сложенные на шведской фабрике в единый блок, напоминали со стороны обреза сухой вафельный торт.

Листы нежно-желтые — при взгляде на них вспоминались кувшинки у берега лесного озера — лежали в блокноте первыми. Медведев дал им заголовок «Греческий дневник». Распахивать кувшиночные страницы было всего приятней. Он начал их заполнять ранним утром, едва поставив в номере чемодан и выпив с Анатолией кофе. Обычные наблюдения путешественника — вдавленные в память бумаги подробности заграничной жизни.

Страницы серо-голубые, как экран компьютерного монитора, Медведев отвел под рассказы Оксаны.

И на листах густо-розовых, охлажденных голубой клеткой, вызревали фрагменты романа. Неоконченные диалоги, фантазии автора, ждущие подтверждения исторические догадки, кирпичики абзацев, на которых будет держаться глава или эпизод. Увы! — всего два десятка страниц убористого текста.

«Спирос выдал мне шелестящую кучу драхм — компенсацию за билеты и стипендию Юнеско. Надо бы скорее начать их тратить, чтобы проверить, не фальшивые ли.

Лайла стала немного приветливее — очевидно, решила, что открытый натиск она отбила, а от флирта — случись такое — убытка не будет.

Администрация Центра обещает нам экскурсию в Линдос с обедом в рыбном ресторанчике. Спирос пригласил и Оксану. Увидев ее на террасе (мы пили кофе перед походом на пляж), он обалдел, выставил грудь колесом, закурил, прошелся важно, спросил, всем ли я доволен, хорошо ли мне работается, и пригласил Оксану на экскурсию, которую он, дескать, устраивает для писателей. Оксана с благодарностью согласилась. Спирос (Спиридон, а не Дух, как я думал вначале) занимается в Центре финансами и хозяйственными делами. Поначалу я принял его за президента Центра писателя Костаса Скандалидиса, когда в первый день пришел засвидетельствовать свое почтение и приволок бутылку водки, икру, набор авторучек «Порше» и прочие подхалимские сувениры. Он улыбался, кивал, и только вечером я узнал, что президент пишет на даче роман, а этот пухлый паренек оставлен на хозяйстве, и зовут его Спирос. Президент появился через пару дней, мы с ним мило поговорили, и, к счастью, у меня нашлось, что подарить славному скандалисту с задумчивыми глазами. Мы час беседовали о разном, и он одарил меня своей книгой на греческом языке и фотографическим альбомом «Малая Азия», на английском.

Я у берегов Малой Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе — на Питер. За моей спиной, на самой вершине холма — ничем не огороженная смотровая площадка, можно катиться вниз, к прибрежному шоссе метров сто, цепляясь за кусты и уснувшие на зиму кактусы. На загривок холма змеиной лентой вползает шоссе, и убегает по стрелке, на которой написано «Древний Акрополь».

В день приезда купил у китаянки в овощном киоске книгу о Родосе на русском языке. «Шанго!» — удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так по-китайски звучит «хорошо». Китаянка пожала плечами. Я растерялся и стал внушать пожилой китаянке, что «шанго» — по-китайски означает «хорошо», «good», «very well». Неужели она не знает? Китаянка улыбалась и мотала головой. Странная китаянка, не настоящая. Не мог же мой покойный батя научить меня неправильно. Я с детства знал, что «шанго» по-китайски «хорошо». На этом стоял и стоять буду. Н-да.

Когда я иду по улочкам Родоса, мне хочется жить в Греции. Здесь нет вызывающей роскоши, тихо, спокойно. Садики, скверики, дворики, кафе. Бредешь, как по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто не хватал меня за руки и не совал под нос товар. Только косматый старик, чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил ни одного полицейского на Родосе. Либо они ходят в штатском, либо их отправили в коллективный отпуск.

На острове затишье. По мне — в самый раз. Многие гостиницы и таверны на ремонте — из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах магазинов пылятся пляжные товары и бутылки с вином. Словно все бросили и ушли. Греки сидят за карточными столами, пьют винцо, кофе с водой, курят и поглядывают в телевизор.

Рядом с набережной — пустырь с остатками строительного мусора. В окне второго этажа обреченного на снос дома сидит манекен в котелке и белых перчатках — готовится спрыгнуть и салютует прохожим».

Он отложил ручку, потянулся и вышел на пустую террасу — смотреть, как в теплом сухом воздухе парят чайки.

…Медведеву нравилось делать простые, понятные дела: строить дома, сажать кусты роз, рубить бани, ходить по грибы, засевать травой газонную лужайку, развешивать картины, листать исторические справочники, выпускать интересные книги, плыть на байдарке по извилистой таежной реке, играть с сыном в футбол, — все это доставляло радость и сладостное ощущение глубокого утреннего вздоха, когда ты просыпаешься в солнечное утро на сеновале или в палатке, и блаженно потягиваешься; но болезнь, называемая писательством, стерегла его лет с двадцати, и ее приходы, носящие характер запоев, превращали Медведева в человека замкнутого, хмурого, раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что в его жизни что-то сложилось не так — многие писатели работали ежедневно, словно копали одну длинную траншею — от завтрака до обеда, от обеда до вечерних телевизионных новостей, они писали неплохие рассказы, повести, романы, выходили книги, их печатали журналы… Медведев же вползал в свои литературные запои редко и медленно — терял голову на несколько месяцев — и с трудом выбирался из них, оставался недовольным написанным до тех самых пор, пока люди, чьим мнением он дорожил, скажут ему похвальные слова: «Старик, это хорошо! Поздравляю!» Но и после добрых слов вспыхивали отчаянные мысли: лгут, не хотят огорчать, я бездарь!.. Но вот выходила книга, он раздаривал ее в своем кругу, появлялись рецензии, звонили и заходили знакомые, весело блестели глазами: «Неплохо, очень неплохо», и он брал свою книгу в постель — теперь она казалась чужой, и к утру, погасив свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо…