Леонид Сергеев - Вид с холма Страница 32

…Цветочек менялась все больше. Она уже не говорила «синеглазый мой», а только — «сходи на рынок, погуляй с детьми», ну и я, естественно, дома говорил три слова в день. С каждым годом у Цветочка портился характер; в тягучем голосе появились металлические нотки. Вначале она пилила меня потихоньку: то «чавкаешь громко», то «от тебя пахнет бензином или вином», то «ходишь, как охламон — надень новую рубашку, мне стыдно перед людьми». Потом стала повышать тон и заводиться с пол-оборота. Что-то делает по дому, а внутри, как закрученная до отказа пружина, и не глаза, а раскаленные угли, вот-вот вспыхнет. Раздражалась по пустякам: и пью пиво я слишком часто, и ничего-то меня не интересует, и с детьми-то не занимаюсь. В общем, придиралась, швыряла в меня камни, обвиняла в тупоумии, силилась доказать, что я живу ограниченно, кривобоко.

Я не стонал от ярости, не сыпал проклятия, я молчал и украдкой усмехался. Еще бы! Принял ее за тихоню, а она оказалась ворчуньей и занудой. Иногда она полыхала на весь дом:

— …И у него еще язык поворачивается говорить, что его обманули! В чем тебя обманули?! В том, что тебя обувают, одевают?! А в благодарность за это — видеть тебя вечно выпивши?!

На меня обрушивался настоящий камнепад. Тут еще и тетка поддакивала, подливала масла в огонь:

— Черная неблагодарность… Посмешище… Законы небес…

— Тише, люди услышат, — пытался я успокоить жену.

— Мне наплевать! К тому же все и так ведут пересуды и давно знают, что у нас бедлам, что я вышла замуж за пьяницу.

Она совершенно меня не понимала. До нее не доходило, что мне надо общаться с друзьями, говорить о политике, спорте…

— Его обманули! Сказанул тоже! Как вам это нравится! — уже совсем не сонно размахивала она руками, и ее ноздри трепетали. — Это говорит он мне! Да у меня были такие женихи! А я, как последняя дура, вышла за тебя. Думала, скромный, работящий. Да и говорил — любит, жить без меня не может. И я, идиотка, поверила, — она прямо дрожала от злости, в меня уже летели не камни, а огненная картечь. — А он только и знает — дружки, пиво, футбол да на девок глаза пялить. Ни одной не пропустит! Готов за каждой юбкой бежать! Бабник несчастный!

Уж это она зря! Даже было обидно — ладно б в самом деле шлялся, а то раздавишь чекушку с приятелем, и все.

— …Отец семейства называется! Подлый негодяй! — и как тарелку об пол трахнет.

Швыряла все, что было под рукой. Посуда так и таяла на глазах (не осталась ни стаканов ни чашек, одна алюминиевая кружка, пили чай по очереди). Распалится — хоть пожарных вызывай, успокаивай из шланга. Я помалкивал, но это заводило ее еще больше.

— Что молчишь? — кричала. — У тебя не нервы, а дратва!

Начну оправдываться — «Молчи!».

Во время этих битв дети с теткой прятались в шкаф, а я искал что-нибудь вроде рыцарских доспехов (ведь только две-три тарелки летели на пол, остальные — мне в голову). До чего дошла — стала перед теткой хвастаться, кивнет на вмятину на стене:

— Это я в него сковороду запустила.

Или на разбитую люстру:

— В него тарелкой метила.

— Все одно, глухое безразличие, — хмыкала тетка. — Не докричаться до сознания! Законы небес!..

Что было хорошо, перед тем как выйти из себя, жена пела. Целыми днями ходила молчаливая, но запела — жди скандала. Так она подогревала свою злость. Для нее эти песенки были настроем на решительные меры, а для меня сигналом к бою. Заслышав их, я улепетывал на улицу.

…Вот такой рос у меня ядовитый Цветочек, или так цвела наша изломанная любовь. О наших скандалах знал весь дом. Раз я отмокал в пивбаре, вдруг подходит сосед снизу, хороший такой парнишка холостяк, спрашивает:

— Ссоритесь?

— Откуда знаешь? Ты что, видел?

— Нет, — говорит. — Слышу. Раньше кровати на ночь сдвигали, а теперь нет (у нас и правда были две узкие кровати).

В общем, все стало, как у Колюхи, только у него были перемирия, а у меня сплошные военные действия.

— У всех жены нормальные, — жаловался я Кольке, — а у меня… Иногда выхожу из дома, думаю, возвращаться или нет?

— Любовницы все разные, — вздохнул Колька, — а жены все одинаковые. Капитально!

Три года она разряжалась на мне, я был настоящим громоотводом. Потом вдруг начала устраивать перемирия, то есть то обнимала меня и целовала, то ругала и била. И кричала:

— Убирайся, постоялец! Чтоб твоей ноги здесь не было!

Первое время я уходил. Приеду к себе, рвану пивка и на боковую. К вечеру идет за мной. Подбоченится, прищурится:

— Развалился, эгоист несчастный! Не шелохнется! Целые дни так и лежал бы у окна, пялился на красоток! А за картошкой кто пойдет? Пушкин?!

Потом я перестал к себе уходить. Пройдусь по улице и назад. Она уже тише воды ниже травы — делает вид, что не слышит, как я вернулся.

Раз ко мне зашел сосед, паренек снизу (мы с ним собирались в пивной ларек — засадить по круженции), а она как узнала, что мы за пивом, сразу:

— Иди, но можешь не возвращаться!

Мы прогулялись к ларьку, дернули по три кружки пива.

— На сегодня хватит, — говорю. — Пошли по домам!

А он, наивный:

— Тебе же сказано — не возвращайся!

— Она уже пять лет так говорит.

…Прошло немного времени, и вот как-то чувствую, пью пиво, как чай. «Ну, — думаю, — надо завязывать. Буду укреплять семью, зарабатывать авторитет». Цветочек меньше стала полыхать, и, наконец, наступило затишье — ни одной ссоры. Весь дом спокойно вздохнул. Первым тишину заметил сосед, паренек снизу. Как-то зашел и говорит нам с Цветочком:

— Слышу, снова сдвигаете, значит, кумекаю — тишина. Значит, можно зайти, — и робко тянет из кармана «Рябиновку».

— Ладно уж, доставай! — улыбнулась Цветочек и посмотрела на меня нежно, как когда-то.

— Законы небес! — вздохнула тетка и стала собираться на прогулку.

Время шло. Мои неженатые приятели переженились, с выпивками завязали и вообще стали редко стыковаться. Только с Колюхой мы и дружили, наша дружба была капитальной. Поддавали редко, по праздникам и семейно: то они к нам заглядывали, то мы к ним.

И вот тут у Цветочка неожиданно появилась обратная реакция — приливы любви; ни с того ни с сего подходила ко мне, обнимала, шептала:

— Я так по тебе соскучилась. По тебе, заботливому, нежному, трезвому.

С каждым годом она все чаще ко мне подходила, ее припадки страсти все увеличивались. «И с чего бы?» — думал. Иногда я сам себя спрашивал: «Что ж впереди будет? Может, под старость она начнет душить меня в объятиях, а может, прибьет совсем?».

Вечерняя дорога

Разгар лета в городе сущая пытка. После работы на улицах суматоха, все одурманены жарой, воздух тяжелый — не передохнешь, в ушах звенит от гула, а на тротуаре сшибает с ног людская волна. Протиснешься к машине, подкатишь к перекрестку, а там сплошная неразбериха, весь перекресток запружен машинами. Пока очухаешься, вокруг еще сгрудится десяток легковушек. Станут впритык, прямо замуруют, ни вперед, ни назад не продвинешься, а удушливый запах выхлопных газов так и тянет в салон. И неизвестно сколько проторчишь в этой ловушке.

Летом после работы у меня одна задача — вырваться на загородную автостраду. Там совсем другое дело — простор и покрытие широкое и ровное, точно отполированное — машина летит, как ласточка. И уже неяркое заходящее солнце накатывает на лобовое стекло. А воздух какой?! Чистый, освежающий — приятно обдувает разгоряченное лицо. Возьмешь к обочине — потянет листвой и травами, свернешь к середине шоссе — почувствуешь встречный упругий поток.

Там, на шоссе, на прямом участке я каждый вечер устраиваю гонки. Мчусь неистово, словно испытываю разлад с самим собой — почти как в юности, когда состоял в мотоклане. Мой «Запорожец», который я зову ласково — Ослик, трудится из последних сил, стрелка спидометра так и прыгает у сотни. И вот что странно — с работы вышел усталый, вдрызг замотанный, на что ни взгляну — все раздражает, в семью идти невмоготу. А там, на скорости, вдруг успокаиваюсь, как бы разряжаюсь. Прокачу километров десять-двадцать, и смотришь, уже снял напряжение, и голову проветрил. Случается, махну и подальше и тогда, возвращаясь, сжигая последнее топливо в баке, ловлю себя на том, что ко мне уже приходят бодрящие мысли, вроде того, как хорошо, что имею семью. «Сейчас подкачу к дому, — думаю, — жена уже супчик подогрела, ждет меня, посматривает на часы. Младший сын начнет рассказывать о школьных проделках. Потом придет старший — он заканчивает техникум, в котором и я когда-то учился, но, как и я в свое время, считает, что „ищет себя не там“.

— Ерунда эта химия, — морщится парень. — Я хочу научиться чему-нибудь такому, чего не умеют другие.

Вот так и говорит, довольно забористо. В общем, приходится мне с ним маяться. Переломный возраст, ничего не попишешь.