Александр Снегирёв - Тщеславие Страница 32

Стало душно, включили кондиционеры. Порыв воздуха задрал начёсанную на лысину прядь дедовского двойника. Он звучно прихлопнул её на место, продолжая сверлить взглядом лица тех, кто без всякого права расселся на почётных местах. Дамы за столом маршала-попечителя заливисто хохотали, хлопнуло шампанское. Жёлтый бородавочник набрал полный рот чаю и принялся звучно полоскать, устраняя таким образом застрявшие во вставной челюсти остатки десерта. Димка уже собрался обратиться к колбасному, сказать, как он его обожает, как он похож на его деда, который очередями своего «максима» кучу фашистов вывел из игры, но колбасный Димку опередил.

— Вот паршивцы драные... — тихо и безнадёжно выдавил он. Его нос к тому моменту превратился из розовой сардельки в кирпично-бордовую «краковскую». — Паскудники, сволочи! Витьке денег дали, а про меня забыли... — Из налитого глаза выкатилась слеза.

— Евгений Николаевич, не расстраивайся, — тронул его за руку кукольный, обратив наконец внимание на депрессию колбасного. — Ну не пригласили тебя за стол, ну и что? Делов-то! А деньги в следующем году вручат, они же по ал[220]фавиту работают. Я вот недавно одну телепередачу смотрел...

Колбасный обронил ещё несколько слёз и вдруг откусил край бокала. Раздался хруст, какой бывает, если наступить на прихваченную утренним ледком ноябрьскую лужу. Кукольный застыл с приоткрытым ротиком, даже пышная седина слегка опала, как сливки на просроченном торте.

— Евгений Николаевич...

Сквозняк снова поднял начёсанную прядь на черепе колбасного, но он уже не обращал на это никакого внимания. Прожевал стекло и сплюнул. Хрум-хрум, тьфу. Несколько мелких осколков повисло на нитке слюны. Супруга серо-шерстяного огляделась с испуганной диковатой улыбочкой. Жёлтый бородавочник так и остался сидеть с надутыми, как у хомяка, щеками, полными чаю. Пока все приходили в себя, Евгений Николаевич куснул бокал ещё разок. Тут бородавочник, наконец, проглотил своё полоскание и вцепился в руку Евгения Николаевича, держащую искалеченный бокал. Некоторое время они молча боролись, а потом Евгений Николаевич, колбасный кумир Димкиного детства, по-дурацки улыбнулся и плюнул жёваными осколками в морду бородавочнику. И в остальных принялся плевать. Сосиски дрожали, орошая окрестности стеклянно-слюнявыми брызгами. Так плюются маленькие детки, когда хулиганят за столом. Сидит капризный бутуз на своём стульчике и, вместо того чтобы гло[221]тать пюре из тыквы, с силой разбрызгивает его ртом. Губы при этом вибрируют. В более позднем возрасте бутуз таким манером будет имитировать звук мотора, играя в машинки.

Прикрываясь одной рукой, а другой затыкая колбасному пасть, бородавочник и кукольный кое-как скрутили и утихомирили буяна. В рамках приличий, с уважением к возрасту и литературным заслугам. Утёрли его сосиски салфеткой. Примечательно, что никаких порезов на сосисках не обнаружилось. Пожиратель бокала отделался бескровно.

Кое-кто за соседними столиками инцидент приметил, началась суматоха, не особо, впрочем, шумная. Все засиделись, хотелось покурить, пообщаться. Гости принялись переходить от стола к столу, подсаживаться к знакомым. Димка, пошатываясь, встал из-за стола.

— Дайте-ка приз, пожалуйста, — попросил подошедший Зотов.

Димка протянул метру статуэтку. Зотов взвесил букву в руке, просунул пальцы между золотыми перекладинами, примерился к удару.

— X-хорошая штука. Можно какого-нибудь кэ-кэгэбэшника по фуражке, значит, так... — Зотов вернул букву Димке.

Стол маршала-попечителя опустел, как и многие другие. Один мужчина, озираясь воровато, подкрался к этому столу и стащил пирожок. Благо блюда с пирожками и закусками, вазы с фруктами [222] остались почти нетронутыми. Убедившись в безнаказанности своих действий, мужчина стибрил второй пирожок, третий. Через считанные секунды он уже достал из кармашка пакетик и бесцеремонно ссыпал туда поднос пирожных. Кремовые розочки с вишенками размазались, но мужчину это не смутило. Он обернулся. Лицо, как у маньяка-педофила, насилующего украдкой первоклассницу. Приметив ловкача, многие тоже метнулись к главному столу. Очень быстро образовалась давка, людские спины в пиджаках, расписных платках и разных других нарядах копошились вокруг стола, как щенки, борющиеся за материнский сосок. Димка, хоть был уже сыт, но поддался общему стремлению и полез в самую гущу. Протиснуться сквозь спины оказалось не проще, чем во время вчерашнего фотографирования на аудиенции. Но одно дело фотография, а другое — еда. Димка вынырнул из-под чьей-то подмышки и подцепил первый попавшийся кусок осетрины.

— Моя тарелка! — рявкнул мужчина с бородой Льва Толстого. Димка отшатнулся, но кусок «Толстому» не отдал.

* * *

Появилась Лиса.

— Ладно, Пушкер, мир.

— Мир.

[223] —Дай статуэтку посмотреть, раз у меня своей нет. — Лиса заботливо оправила воротничок Димкиной рубашки.

Димка протянул ей «Золотую букву».

— Какая красивая! — Лиса повертела букву в руках, сделала вид, что проходящий «Чехов» толкнул её, и выронила статуэтку из рук. Мраморная плашка раскололась, буква от неё отломилась. Стоявшие вблизи ахнули, но, поняв, что ничего опасного не произошло, вернулись к разговорам.

— Ой, мамочки, извини! Меня толкнули, извини! Ой, что же делать! — лопотала Лиса. Помада с губ слегка испачкала её передние зубы, размазалась по ним. Выглядело так, будто на зубах проступили сосуды.

— Зачем ты это сделала?

— Я же сказала, случайно, — улыбнулась мстительно Лисонька.

— На х#й ты это сделала?!

— Чего орёшь, больной?!

Димка зашептал свирепо прямо в её клыкастое личико:

— Ты, сука!..

— Не груби! Сам бабу вые###ь не можешь! — с какой-то бешеной радостью хлестнула Лиса.

— Дрянь, п###а, ты специально!..

— Эй, лауреат, ты что себе позволяешь! — пришёл на помощь Лисе Марат. Нашёлся заступник.

— Сам лауреат! Отвали! Не твоё дело!

[224] —Моё! — назойливо вякнул Марат и дважды моргнул. Губки дрожат, покраснел весь. Сразу видно, парень того и гляди совершит поступок.

— Твоё? — Перед Димкой мелькнули жребий из-за кровати, секс Марата с Лисой, его гадкие слова про Димкины рассказы, доставшиеся Марату деньги, конверты с компроматом... Ведь это он Гелеру рассказал про конверты! Выследил Димку и донёс. Кто же ещё, если не он...

Димка схватил Марата за горло и сдавил. Лицо врага мигом потемнело, кадык под пальцами забился пойманным воробушком.

— Твоё??? Ты, гад, за мной следил?! Как я конверты выкинул! Ты, мразь, меня подставил! Ты мои деньги забрал! — шипел Димка, сжимая пальцы на Маратовой глотке. У Димки рефлекс какой-то первобытный — людей за горло хватать. Помню, ещё в школе мы повздорили, и Димка схватил меня за горло таким же макаром. Ужасно неприятно, дышать невозможно, в горле йотом целый день першит. А со стороны смешно смотрится, оба в оцепенении, один держит, другой трепыхается, ничего боле.

Оказавшийся поблизости Гелер сфоткал сцену на мобильник. Подбежал сказочник, отодрал Димку от Марата. Марат кашлял, Лиса фыркала, кривя губы, но видно было, что боится. В толпе шуршали вопросы «кто?», «что?», «почему?». Марату подали стакан морса.

[225] Крашеный поэт Саша помог Димке собрать осколки мраморной плашки и саму золотую букву, сложил их в пакет со спонсорским коньяком.

— Отнеси в металлоремонт, починят, — посоветовал Саша.

Димка откупорил дарёный коньяк, налил Саше, выпил сам.

Подошла неизвестная дама. Ярко накрашенная, с лицом, щедро смазанным кремом. Не представившись, дама заговорила:

— Читала вас. Бойко. Но скажите мне, зачем вы пытаетесь нас удивить? Мы всё знаем про этот секс, матерком можем покрыть. Зачем всё это в литературе? Это мы боролись за свободу, которой вы пользуетесь, мы делали сексуальную революцию, слышите?! Мы! — Димка разинул рот. Впустую. — Про секс он пишет, нашёлся, секса мы не видали, ха! Не скажете вы ничего нового! Всё уже до вас сказано. И не тужьтесь, а то лопнете! — Дама потрепала Димку по щеке и удалилась, так и не дав ему ответить. С чего она решила, что Димка ставил себе задачу её удивить? Никого Димка удивлять не планировал. Зачем ему кого-то удивлять. Он что, фокусник. Удивлять...

«На х#ра мне ваш замшелый мирок! Удивлять я вас буду, да пошли вы! Неужели эта лоснящаяся от крема, невоспитанная тётка решила, что я пишу для того, чтобы её удивить?!»

Димка вдруг люто возненавидел не только Лису, Марата и смазанную кремом тётку, но и весь [226] мир. Он озирался по сторонам, челюсть сводило от злости. Жёлтый бородавочник незаметно вынул изо рта вставные зубы и протирал их уголком занавески. «Толстой», тот, что не хотел делиться рыбкой, как бы невзначай пересчитывал рукой складки супруги серо-шерстяного. Маршал-попечитель, скосившись на своё плечо, стряхивал с пиджака перхоть. Какие-то толстяки, видимо меценаты, кокетничали с официантками. Их дорогие костюмы были так набиты плотью, что швы пиджаков и брюк трещали. Рубашки не сходились на животах, раздувшихся, как переполненные мусорные мешки, в которых забродили помои. Меценаты, все, как один, были похожи на Троцкого, только разжиревшего и трусливого. Ещё вчера вечером Димка мечтал лишь об одном — стать одним из этих людей, а сейчас боялся этого больше всего на свете. Боялся войти в этот клан, стать частью их коллективного разума. Состариться и однажды, лет через пятьдесят, сидеть за дальним столом, с завистью высматривая конкурентов, усевшихся на места получше, а потом грызть бокалы от бессильной злобы.