Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я Страница 33

Больше всего меня ошеломили две вещи: плакат с девушкой нечеловеческой красоты и портрет бородатого мужчины на книжной полке.

С девушкой было непонятно: не актриса, не певица, и за что ее на плакат?

— Модель, — объяснила Ирка, и я впала в ступор — в этой загранице из людей создают кумиров просто за красоту!

Я подумала: Иркин папа плавает, а это, наверное, ее дедушка — тоже морской волк.

— Это Хемингуэй, — сказала Ирка, и я упала в собственных глазах в унитаз головой. Просто не узнала старину Хэма, он тут так по-домашнему висел.

На обед мы ели утку с яблоками, после которой собирались послушать «Би Джиз», а потом побацать на пианино и поорать пионерские песни. Я потеряла всякое представление о реальности, но, видимо, оставшиеся на родной планете Высшие Советники послали первые тревожные радиоволны.

— Ой, чуть не забыла, позвонить же домой надо, — всполошилась я.

— Телефон у нас пока не провели, — сказала Ирка, смысл этих слов дошел до меня как в замедленной съемке, стукнулся об стенки пустого черепа и встал посреди головы, дожидаясь мало-мальски осмысленной реакции.

Мы обе помолчали, сопоставляя содеянное с возможными последствиями. На моей планете сейчас горят сигнальные огни, объявлена боевая тревога номер один и мобилизован весь личный состав населения.

— Ойё, — сказала я. — Считай, до завтра я не доживу.

Этого можно было и не уточнять.

Мы добежали до остановки, и время поползло в наглом развязном режиме: автобус шел прогулочным шагом, окрестности убивали своим пасторальным видом, пассажиры смотрели с осуждением — куда ты, девочка, сейчас тебя убивать будут, и есть за что!

Убить не убили, но жару дали. Проще было мне самой облиться бензином и чиркнуть спичкой — тогда хоть был шанс попасть в святые великомученицы.

— Мы обзвонили весь город! — который раз вбивала бабушка мне в голову. — Неслыханно! И где ты была, повтори-ка?

— На Степановке, — глотая слезы позора, выдавила я.

— Это же аэропорт почти! — зашлась в истерике бабушка. — Нет, ты слышала?!

Мама страшно молчала.

Вообще эмпирическим путем установлено — если взрослые орут, ничего страшного не будет, а вот если молчат и как будто ничего не происходит — что зреет в их головах, одному Господу известно.

— Женщина, — встревожилась бабушка, — ты дочери ничего не скажешь сегодня, мне одной отдуваться?!

— Я не знаю, что с ней сделать, — разомкнула уста мама. — Старшие если бы посмели такое учудить, я бы от них пыль оставила. А этой море по колено! Что из нее вырастет?

Чувство вины зашкалило за ту отметку, когда оно превращается в свою противоположность.

— Ну что случилось-то? Я никогда в жизни там не была! А вы меня бы не пустили!

— Но надо же было заранее… — начала мама, и я поняла, что пик напряжения прошел.

— Я больше не буду, — повесила я голову. — Ну откуда я знала, что там нет телефона?!

Ирка профилактически не заходила ко мне недельки две.

Потом мы придумали про общий доклад по биологии. Бабушка к этому моменту отошла окончательно и даже ничего не сказала, когда мы заперлись в моей комнате.

— Хочешь анекдот про английского джентльмена? — шепотом спросила Ирка.

— Ну, — приготовилась я.

— На улице лежит дохлая белая лошадь. Рядом с ней стоит джентльмен. Он просит прохожего:

— Уважаемый сэр, вы не поможете мне втащить эту белую дохлую лошадь в подъезд этого дома?

— Джентльмен всегда поможет джентльмену, — ответил прохожий, — помогу втащить вам эту белую дохлую лошадь в подъезд этого дома.

Втащили.

— А не могли бы вы, сэр, втащить эту белую дохлую лошадь на первый этаж?

— Джентльмен всегда поможет джентльмену, — ответил прохожий, — я помогу втащить вам эту белую дохлую лошадь на первый этаж…

— Э! — заорала я. — Это опять «купи слона», только хуже!

— Чего-то ты быстро, — хихикнула Ирка.

— Ну, втащили они ее в квартиру, дальше что?

— Дальше — прихожая и гостиная.

— А ДАЛЬШЕ???

— А дальше — английский юмор…

Тут дверь распахнулась, и бабушка с подозрением осмотрела комнату.

Ничего страшного — две пай-девочки сидят и болтают.

— А почему вы такие тихие? — поинтересовалась бабушка.

— А что нам делать? — удивилась я.

— Ну, подушками, что ли, пошвыряйтесь, — в сердцах бросила бабушка.

Мы стекли на пол и заржали. Бабушка сразу успокоилась и вылетела, захлопнув дверь.

— На день рождения к тебе меня точно пустят, — сообщила я радостную весть, и мы схватили по подушке.

Бабушка и пианино

Взрослые — очень коварные люди.

Я сдуру сказала в семь лет, что хочу играть на пианино. Почему мне этого хотелось? Да потому, что каждый раз, когда по телевизору показывали Вэна Клайберна, мама цепенела, и лицо у нее начинало сиять сложной смесью благоговения и му́ки. Мне больше нравился Африк Саймон или песня «О, мами, мами, блу!», но — для начала было бы правильно получить базовое образование. Я сама сказала про музыкальную школу, да. Каюсь! Что, просто так уже и сказать ничего нельзя?! Мама засияла почти как при виде Клайберна, запустила когти в глупое детское желание и немедленно потащила меня в музыкальную школу номер два городка Б., — ту, что была возле Пионерского парка.

— Уж ты-то меня не подведешь, — сияла мама. — Старшие не дотянули, так меня измучили, что я их от греха подальше забрала оттуда. На тебя вся надежда!

Спустя полчаса мы вышли оттуда победителями: мелодию я спела, ритм на крышке пианино ключом отстучала. Даже пару примитивных аккордов повторила вслед за преподавательницей — и уже могла считаться ученицей первого класса музыкалки.

Кто знал, что туда — вход рубль, а выход — два, как в спецслужбах?! С семи до четырнадцати лет мое счастливое детство — лучшие годы! — отравило черное пианино марки «Сакартвело». Я была загнана в угол, потому что мама всем подряд года два рассказывала, как я сама попросилась на музыку, сдала, постучала, спела, короче — все вехи большого пути, с таким блеском в глазах, что отступать было некуда.

Справедливости ради надо сказать, что первые три класса все шло неплохо. Диктанты я писала легко, этюды и пьески разучивала чуть не с листа, концерты даже бодрили новизной впечатлений, но к четвертому классу я утратила азарт. Конечно, если бы мне досталась другая учительница, может, и вышел бы толк. Но Ариадна Леопольдовна больно лупила меня по пальцам и называла коровой и тупицей, этим она вырыла для моей лояльности глубокую могильную яму и зарубила чахлые ростки музыкальных способностей под самый корень.

Бунт поначалу выглядел победоносным.

— Мам, — решительно приступила я к объяснениям по поводу «двоек» по специальности, — ну не получится из меня пианиста. А быть учительницей музыки — не хочу.

— Когда моего отца арестовали, он как раз собирал деньги мне на пианино, а я так мечтала играть, но — получилось так, как получилось, значит — не судьба, — мягко убеждала меня мама. — Потом я смотрела, как другие дети гордо открывают двери музыкальной школы, и знала, что в сто раз способнее их, но — для меня эти двери были закрыты! А теперь у тебя есть такая возможность, не упускай ее! Ты не представляешь, КАК ты мне будешь потом благодарна!

Я тяжко вздыхала, погромыхивая цепью на ноге. Приплетать по любому поводу бедного деда — нечестно.

— Мама! Я хорошо учусь в школе! У меня другие планы! Мне скучно пиликать часами возле ящика, понимаешь ты или нет?! — Тут меня прошибало на злую слезу. Мама приступала к мотивированию.

— Вот представь, — говорила она медовым голосом, — ты вырастешь, будут у вас с друзьями вечеринки. Допустим, день рождения. Ты уже большая, в красивом платье, волосы распущенные по плечам, и посреди веселья идешь к инструменту и… начинаешь играть!

Тут мама изображала в воздухе руками беглое арпеджио.

Я продолжала всхлипывать, но одним ухом слушала и представляла.

— Например, сыграешь «К Элизе» Бетховена. Или «Венгерскую рапсодию» Листа! А? Ну хоть «Лунную сонату»! А может, романсы?

— Мама, — проникновенно начинала я, икая от слез, — я ненавижу романсы и «Лунную сонату»! Я люблю джаз! Ну пусть меня кто-то научит играть, как Оскар Питерсон! Если я сыграю «К Элизе», ко мне ни один мальчик не подойдет вообще никогда в жизни! Это так трудно понять?!

— Если ты выучишь классику, то джаз для тебя будет плевое дело, и при чем тут мальчики какие-то, — уже слегка дергаясь, продолжала мама все еще кротко.

— А сонаты Клементи!!! Черни! А Гедике!!! АААА! Я от одной этой фамилии скоро буду в припадке биться!

— Ну немного же осталось, жалко бросать, — почти сдавалась мама.

— Где немного — еще три года! Ну хоть Ариадну поменяйте!