Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я Страница 34

И тут на сцену выдвинулся — кто его просил?! — муж сестры.

— Ариадна Леопольдовна — лучший педагог школы, я у нее десять классов отучился, — металлическим голосом сказал он. — Это очень неловкая ситуация: моя свояченица перейдет к другому преподавателю. Я сам буду с ней заниматься!

Я остолбенела — победа была уже близка, а он все сорвал, гад! Теперь к Ариадниным экзекуциям добавились и домашние муки: мама скорее отрезала бы мне голову, чем пошла поперек желания любимого зятя.

— Два часа в день — это минимум, — не терпящим возражений тоном этот нехороший человек оставлял меня в камере одиночных пыток. Надзирателем назначалась бабушка: она не очень хорошо разбиралась в музыке, но из своей кухни прекрасно слышала, что именно я играю.

До сих пор, верите ли, звук проигрываемых на пианино гамм, слышимый даже из чужих окон, вселяет в меня безмерную тоску. Это звук унижения, мрака и глухой бессильной ненависти — музыка и я взаимно уничтожали друг друга.

Впрочем, имя нам — легион. Миллионы детей точно так же мучались, прикованные к фортепиано, скрипкам, виолончелям, и только самые стойкие выдерживали пресс и продолжали любить музыку. Я позже познакомилась с девочкой, которая любила — подумать только, натурально любила! — играть упражнения часами. Сильная доля на каждую первую ноту, потом на каждую вторую, потом синкопировать, потом стаккато, под конец — легато. Это непостижимо. Революционный метод — если бы учиться по нему, а не тупой зубрежкой! Не в этой жизни.

Подождите, я вам покажу, в бешенстве думала я, ставила поверх нот распахнутый том Бальзака, левой рукой наяривала один и тот же пассаж, и с каждой прочитанной страницей меняла его на следующий — бабушка иногда выходила, смотрела на меня с подозрением, но Бальзак прятался под молниеносно вытащенными наверх нотами: придраться не к чему.

Но у всякой лжи короткие ноги, как справедливо учила меня бабушка: как-то раз я зачиталась настолько, что не заметила подкравшуюся сзади надзирательницу.

— Вот оно что! — Если бы у меня над ухом выстрелила пушка, меня бы так не подбросило. Буквы от нот бабушка отличить была в состоянии, и оставалось радоваться, что это — Бальзак, а не «Книга о верных и неверных женах».

Она ловко подцепила книжку и хотела было меня ею стукнуть, но я рванула со стула прочь.

— Стой! Хуже будет!

Я понеслась по кругу: кухня, кабинет, прихожая, гостиная, снова кухня, а за мной галопировала бабушка:

— Ты думала, я дура, да?! Да я таких, как ты, на раз-два считываю! Подожди, куда ты убежишь, негодяйка! Твоя мать от тебя заслужила такое, а?!

— А ты сама попробуй! — орала я, совершенно не боясь бабушки, а просто радуясь возможности поразмяться. — Вот пусть тебя посадят и играй сонаты Клементи, чтобы он сдох!

— Язык вырву! Человек для тебя музыку писал, а ты его проклинаешь! — неслась бабушка с ножом в руке: не для зарезать, просто после лука так и остался в руке.

Тут меня занесло на повороте, и я вписалась лбом в пианино. Раздался многослойный звук, подобающий такой сложной конструкции: в нем смешалась полифония плотницкой и потревоженного бурей зоопарка. Удар был такой силы, что меня отбросило на пол, и передняя дека нехотя отвалилась с насиженного места, неотвратимо падая на меня.

Бабушка успела схватить меня за косы и вытянуть на безопасное место, а дека рухнула на круглый стульчик и сконфуженно крякнула.

Мы с бабушкой молчали.

— Так, быстро, — скомандовала надзирательница, бросила нож, и мы вдвоем, преступно пыхтя, поволокли раненую деку обратно. Обнаженные струны в недоумении наблюдали за заметанием следов. Кое-как приладив эту чертову доску на место, мы увидели степень разрушений: боковая дощечка треснула зигзагом.

— Клей принеси, — спокойно приказала бабушка. С грехом пополам мы приклеили дощечку, но было ясно, что объяснений не избежать.

— Так ему и надо, — буркнула я. — Она меня по пальцам бьет! И коровой обзывает!

Бабушка пошла на кухню доваривать обед.

— Я твою маму на кукурузу коленями ставила. Видно, зря. С вас три шкуры сдери — лучше не станете. Не цените вы ничего, — так же ровно сказала она. — Но твоя учительница — правда дура. Для нее мы, что ли, своих детей растим?!

В благодарность за поддержку я до дна съела большую тарелку лобио. И только потом поняла, что у меня адски болит шишка на лбу.

Примеры для подражания

Сквозь дрему я слышала бабушкино бормотание. Первый ее собеседник — конечно же, Бог, — благосклонно выслушивал благодарности: за то, что проснулась, что в своем уме, что все здоровы, что обед готов, что есть чем заняться и кругом одна радость. Аминь.

Проснувшись, я утыкалась носом в бабушкину шею. Она пахла крахмальным бельем и лавандой.

— Отпусти, дышать нечем, — говорила бабушка, откидывала одеяло и поднимала наверх ноги. Я тут же задирала свои, и мы лежали рядом и сравнивали.

— Дидэ, какие у тебя икры стройные, — завистливо говорила я.

— Что есть, то есть, — соглашалась бабушка, — и почему никто из вас на меня не похож!

И начинала сгибать-разгибать ступни. Лодыжки сухо пощелкивали.

Я пыталась тоже пощелкать, но мои кости разминались молча.

— Сейчас — велосипед, — командовала бабушка. С улицы раздавался звон самодельного колокола и зычный призыв: «Нагавиииии, нагавииии!»

— У нас мусора нет, вчера вынесла, о, как хорошо, — радовалась бабушка, накручивая сухопарыми ногами круги в воздухе. — Пошли руки!

Мы вместе крутили руки в запястьях, у бабушки тут тоже хрустело, а мне опять было завидно.

— С ума сошла, что тут хорошего, это же соли, — ворчала бабушка.

— Я тоже соль ем, и ничего! — раздумывала я.

— Это другая соль. Так, теперь бокс!

И бабушка резко выбрасывала вперед поочередно кулаки, угрожая невидимому противнику.

— Ты как Леди Карате, — фыркала я и тоже боксировала воздух.

— А то. Была бы я нежная тютя, мои кости давно бы ветер развеял. Кому в доме нужна кроткая голубка? Женщина должна быть бесстрашная, как тигрица. — Бабушка встряхивала кистями, потом придирчиво рассматривала свои ногти.

— Пора уже красоту наводить, — говорила она. — Обед есть, сначала тебе корсет дошью, а после стирки сядем с тобой маникуры делать.

— Не «маникуры», а маникюр, — с умным видом поправляю я.

Бабушка и ухом не ведет — она достает из шкафа какую-то беленькую штучку.

— На, примерь-ка.

Я разворачиваю штучку: вроде летней кофточки с петельками, надеваю — достает до талии.

— Это что такое? — недоумеваю я, пытаясь понять, как я смогу дышать в этой тесной сбруе.

Бабушка придирчиво вертит меня вокруг оси, разглаживает твердыми пальцами складки.

— Дидэ, — не сдерживаюсь я, наконец, — что это?!

— Корсет, говорю же. — Бабушка задирает очки на лоб. — Снимай, пуговицы надо допришивать.

— Да их тут миллиард! — воплю я в ужасе.

— Когда твои тетки к нам приезжают, сначала в комнату вплывает грудь, и полминуты ждешь, пока целиком зайдет. Ты тоже такое хочешь?

— Нет, — озадачиваюсь я. — Да где у меня такое?!

— Порода ваша вылезет рано или поздно, надо меры принять вовремя. — Бабушка стаскивает с меня корсет и принимается пришивать миллиард пуговок.

Когда корсет выстиран, накрахмален, отпарен и отглажен, я выцыганиваю позволение не носить его хотя бы дома. Бабушка щурит глаза, но сейчас у нас другое важное дело: наведение красоты.

Сода, мыльная стружка, горячая вода — ванночка готова.

— Полотенце для ног всегда отдельно надо держать, — учит бабушка и протирает спиртом ножнички.

— А если я целиком купаюсь — три полотенца, что ли, брать? — невоспитанно критикую я.

— Которым ноги вытираешь, и лицо тоже вытирать? Не знаешь — хоть слушай.

Она готова к процедуре: очки надела, и вперед — отодвигает кожу, отщипывает лишнее, пилит кончики ногтей.

— Как будто на два кило легче стала, уф, хорошо. — Бабушка поливает ноги прохладной водой, промокает полотенцем, мимоходом отмечает, что между пальцами надо высушить очень тщательно, а то кожа запреет.

Напоследок мажет ногти йодом («дезинфекция — знаешь что такое? И ногти крепче будут»), возлагает ноги на спинку стула и откидывается.

— Это чтобы вены отдыхали, — объясняет бабушка. — Ты сразу лаком мажешь? От этого ногти портятся, чтоб ты знала!

— Ой, мажь не мажь, красивее все равно не станешь. Красивой надо родиться, как Джина Лоллобриджида! Какая у нее талия, умереть можно!

— Как по мне, сиськи чересчур большие, — критикует бабушка. — Они в старости отвиснут и будут до колен!

— А кто ж тогда красивая, по-твоему? — уязвленно спрашиваю я: не подозревала в бабушке такого глубокого знания предмета.