Мария Метлицкая - То, что сильнее (сборник) Страница 33

Эти участки почти не продавались. Но у Гриши сладко щемило сердце, когда он видел через редкий штакетник такую жизнь. Вспоминалось детство, обычное детство московского мальчика из интеллигентной семьи. И снятая в Загорянке дача – всего-то комнатка и терраска. Керогаз на высокой табуретке, и бабушка в фартуке, снимающая пенку с земляничного варенья, и усталая мама в легком сарафане, читающая в гамаке.

Гриша жалобно звал хозяев, те подходили к забору и отчаянно качали головами – нет-нет, не продается. При этом они пугались и расстраивались, видимо, чувствуя, что придется, придется расстаться со своим добром. Вынудят. Нет, конечно, не этот носатый интеллигент, от него опасности никакой. А вот другие… Гриша вздыхал и прощался с хозяевами. Кое-кто, впрочем, его даже узнавал и предлагал чаю. И опасливо бросал взгляд на его странную, строгую и молчаливую жену. Впрочем, на жену «старая рухлядь» наводила черную тоску. «Прелесть» сводила брови к переносью и поджимала губы. Ей нравились другие дома и другие заборы. Но они не тянули, не тянули. Сколько бы Гриша ни занимал, ни одалживал, ни договаривался, зависая часами на телефоне по вечерам. Ничего не срасталось.

Гриша мрачнел и чувствовал себя полным ничтожеством. Все его, конечно, почти презирали. Почему «почти»? Потому, что в сердцах еще оставались любовь и жалость. А жалость и презрение – чувства вполне совместимые.

«Прелесть» хмурила бровки и дула губки. Она была недовольна Гришей. Видимо, рассчитывала на большее. Гриша страдал, что не мог обеспечить любимой светлое настоящее и будущее.

Но тут проявился один неожиданный вариант. Выяснилось, что корректор Надя давным-давно, лет эдак пятнадцать назад, получила дачный участок. Точнее, садовый. Но в приличном месте, не знаковом, конечно, но вполне, вполне. Верст пятьдесят от Москвы. Поехали смотреть. Участок оказался чудным – крайний у леса, всего один общий забор с соседями, десять соток. Но главное, благодаря Надиной безалаберности на нем не успели вырубить березы и елки. Лакомый кусок по нынешнем временам. Тут же представили небольшую уютную избушечку в русском стиле, камин, дорожку в гравии, сирень у забора. Гриша деликатничал с бывшей любовницей и верным другом. Надя мотала головой, как заведенная, и горько рыдала, когда ее просили обозначить цену. В общем, участок этот она Грише подарила.

– Тебе надо работать! – твердила Надя, громко сморкаясь в несвежий клетчатый платок. Препирались бесконечно, пока «прелесть» не прекратила усилием воли эту интеллигентскую бодягу.

– Спасибо, – молвила она. С большим, надо сказать, достоинством.

Прения по делу прекратились. Начали строить дом. Опять были нужны деньги. Брать было уже практически не у кого: кому-то Гриша был и так должен, кто-то был обижен, а кто-то просто не любил давать в долг.

Очень медленно, но дело пошло. Скрипя колесами и с пробуксовкой. Гриша от безысходности все же уселся работать. А «прелесть» моталась на «опельке» на участок, строила рабочих. От соседей доходили слухи, что она открывала такой милый ротик – и работяги остолбенело затыкались и выстраивались шеренгой. Милая девочка из тихой провинции. Дочь учителя и врача. Пианино «Красный октябрь», Бунин и Чехов. Пастернак и Ахматова. Чай с вишневым вареньем. Шаль на плечах, коса по пояс. В общем, все ясно.

Первый раз издательство не взяло новый Гришин роман. Посоветовали изменить концовку, подсократить и выпуклей выписать главного героя. Гриша впал в депрессию. Лежал днями на диване, лицом к стене – одетый. Не брился. Не ел. Не разговаривал. Корректор Надя подмешивала ему в чай антидепрессант – по совету подружки-психолога. Помогало плохо. Точнее, не помогало и вовсе.

Стройка встала. Остатки стройматериалов гнили под октябрьским дождем. Проследить за этим было некому. «Прелесть» исчезла. Не буквально, не испарилась, конечно. А спокойно собрала вещички и свалила на «опельке». Бросив на Гришу испепеляющий, полный ненависти и презрения взгляд фиалковых, щедро опушенных прекрасных глаз. Не оправдал доверия. Он пополз за ней к двери – именно пополз. Идти не было сил. Она хлопнула входной дверью, случайно не прищемив Гришиного длинного печального носа.

Корректор Надя забила тревогу. Конечно, поохав, сбежались все и сразу. Начали действовать. Были приглашены лучшие врачи. Друзья пытались объяснить Грише, что случившееся есть абсолютное благо. У Гриши не было сил противостоять. Он плакал и соглашался. Кормили его через зонд. На подоконнике стояли в ряд майонезные баночки с заваренными Надей разными травами.

Приходила массажистка, разминала тощие Гришины ноги, пыталась вернуть мышцы. Надя варила протертые овощные супы и вливала их Грише по ложке. Выжимала через марлю гранатовый сок. Мыла Гришу в душе. Стригла ему ногти. Подравнивала отросшую бороду. Через два месяца вывела Гришу на улицу. Он увидел чистый, только что выпавший снег, ясное синее небо и заплакал. Но это были слезы живого человека. Надя теперь от него почти не уходила. Работу брала на дом. Гриша лежал на белоснежной простыне в вязаной шапочке, укрытый двумя одеялами – форточка была постоянно открыта, – и слушал Вивальди.

Однажды он попросил жареной картошки. Надя заплакала от счастья. К весне Гриша совсем окреп. Друзья приезжали строго по графику – график составляла Надя. Чтобы Гриша не утомлялся. Все его близкие опять были рядом с ним. Гриша лежал, и слабая улыбка иногда озаряла его тонкое и бледное лицо. В мае он уже сел за письменный стол, положил перед собой листок бумаги и взял любимый «паркер». Долго смотрел в окно. Потом написал полстраницы и решил погулять, сел во дворе на лавочке, до вечера смотрел на шумно галдящую в песочнице детвору.

В августе справляли Гришин день рождения – решили ехать в лес на шашлыки. Было замариновано немыслимое количество мяса. Поехали на трех машинах. Кто-то прихватил с собой новых знакомых – тогда Гриша впервые увидел Наташу.

Наташа пела под гитару. Все подпевали. Эти песни все знали наизусть. Это были их песни. Гриша курил, прислонившись к багажнику приятельских «Жигулей», переплетя ногу за ногу, и смотрел на Наташу. Ей было слегка за тридцать – серые глаза, вздернутый нос, челка, волосы по плечам. Через два часа они целовались под большой березой, уйдя от всех глубоко в лес. Все заметили их уход и молча красноречиво переглядывались, в глазах читалось: «Дай-то бог!»

Это была своя девочка: из понятной среды, биолог, умница, с неудачным и оттого ценным опытом за спиной. Понятная девочка. Очень подходящая. Господи, не сглазить бы! Мысленно плевали через плечо. Когда Гриша со спутницей вышли на поляну, где уже догорал костер, все сделали вид, что ничего не заметили. Но все увидели в прекрасных Гришиных глазах если не блеск, то отблеск.

Наташа всем понравилась. Мама – инженер в КБ, конечно, шестидесятница: самиздатовский Солженицын и перепечатанный на машинке альманах «Метрополь» до сей поры лежали в ее тумбочке. Дочку растила по всем канонам: фигурное, музыкалка, английская школа. В отпуск собирали рюкзак и ехали в Карелию – сплавляться на байдарках. Объездили всю Россию – на пароходике по Волге от Астрахани до Казани; «Золотое кольцо» на автобусе; в Питер на белые ночи – все музеи, естественно; побывали даже на Камчатке в долине гейзеров. Экономили на тряпках до последнего – пока не отваливалась подошва на сапогах и на локтях не начинала просвечивать умело поставленная заплатка. Экономили на еде – картошка, селедка, винегрет, чай и подушечки с вареньем. Те самые, копеечные, без обертки. Но палатку доставали польскую с окошком и лыжи чешские, легкие – из пластика.

Наташин отец официальным мужем ее матери никогда не был – бородатый геолог, одержимый своей профессией, человек проезжий в прямом и переносном смысле. Матери казалось, что она его любила, но все произошло слишком быстро: влюбились, подержались за руки, погуляли по набережной, попили вина, послушали Визбора, легли в постель. Через две недели он сорвался и уехал. Она на него зла не держала, понимала, он не из тех, кто «осядет». Нет, она, конечно, ничего не имела против размереной семейной жизни – тихих вечеров по будням, шумных гостей по выходным, совместных путешествий, походов в театр и на выставки. Ну а коли сложилось так, значит, надо радоваться тому, что есть. Ребенка она хотела безмерно. Гладила живот и разговаривала с дочкой – почему-то была уверена, что будет девочка. Вообще, она была славная и несчастная баба. С дочкой отношения сложились так, как она мечтала. Лучшие подружки. Всюду вместе, все пополам – и радости, и проблемы.

В девятнадцать Наташа повторила судьбу матери – родила от заезжего молодца. В подробности не вдавались – не хочет дочь подробностей, значит, обойдемся. Родилась девочка Катя. Бабье царство.

Наташа жить к Грише не переехала. Ну, во-первых, он не звал. А если бы и позвал – дома немолодая мама, дочка в пубертатном возрасте, пока, правда, тьфу-тьфу, без проблем, но если оставить ребенка сейчас, непонятно, как обернется дело. Приезжала к Грише в пятницу, уезжала в субботу к вечеру. Гриша, пожалуй, совсем пришел в себя. Ерничал, острословил – все, как прежде. Только одна Надя видела застывший Гришин взгляд. И такую тоску в нем, такую тоску!