Мария Метлицкая - То, что сильнее (сборник) Страница 34

В девятнадцать Наташа повторила судьбу матери – родила от заезжего молодца. В подробности не вдавались – не хочет дочь подробностей, значит, обойдемся. Родилась девочка Катя. Бабье царство.

Наташа жить к Грише не переехала. Ну, во-первых, он не звал. А если бы и позвал – дома немолодая мама, дочка в пубертатном возрасте, пока, правда, тьфу-тьфу, без проблем, но если оставить ребенка сейчас, непонятно, как обернется дело. Приезжала к Грише в пятницу, уезжала в субботу к вечеру. Гриша, пожалуй, совсем пришел в себя. Ерничал, острословил – все, как прежде. Только одна Надя видела застывший Гришин взгляд. И такую тоску в нем, такую тоску!

Надя, кстати, по-прежнему была у него на хозяйстве. Хотя какое там хозяйство, смешно сказать. Отказной Гришин роман она подровняла, подкроила – и его взяли. Гриша пытался разобраться с долгами. Кто-то из самых близких и вовсе простил, кто-то терпеливо ждал. Во-первых, Гришу все любили, а во-вторых, опять в него поверили. Это придавало терпения. И все, конечно, все были несказанно рады такому повороту его жизни. Опять его дом был полон людей – опять все шумно спорили, шумно ссорились, а потом так же шумно мирились, пели песни, пили водку. Слава богу, все вернулось. Все встало на свои места.

Конечно, Наташа в Гришу влюбилась. Для нее он был герой и знаковый человек. Эту встречу она воспринимала как подарок судьбы. Она была нежна, трепетна, понятлива, заботлива. Появлялась, когда в ней была нужда. Удалялась, когда он хотел побыть один. Вязала ему свитер – Грише так шел белый цвет. Неуклюже пыталась испечь пирог с капустой – старалась, но вышло кое-как. Доставала редкие антикварные книги – Гриша радовался от души. На день рождения купила ему кожаную куртку – дорогущую, из нежнейшей кожи. В долги залезла по уши. Дочку в его дом не приводила – боялась напрягать. Мечтала поехать с Гришей в Париж или Прагу, но он не предлагал. С полученного аванса зашли в магазин.

– Выбирай, – сказал он, зевнул и отвернулся.

Она тогда чуть не разревелась и быстро выскочила на улицу. Он ее догнал и удивился:

– Ты чего?

Она мотнула головой. Он опять не понял:

– Не понравилось, что ли, ничего?

Она кивнула. Он протянул:

– А, понятно. – И опять зевнул.

Как там в песне из хорошего старого фильма: «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает…» Хорошие слова, мудрые – Наташа их вспомнила и заплакала.

Может, еще сложится, вздыхала украдкой Надя. Ей было жалко всех – и хорошую молодую женщину Наташу, и себя, старую, некрасивую и одинокую. Но больше всех ей было жалко Гришу. Все понимала. Такая вот сила любви.

Наташа очень хотела родить Грише сына. Даже в церковь сходила, свечку поставила и помолилась неумело, своими словами.

В марте, в самом конце, Наташа поняла, что беременна. Хотела, правда, сделать анализы, УЗИ – все-все, чтобы уж точно. И тогда сказать Грише. Хотя сама она не сомневалась.

А в первых числах апреля, рано утром, в Гришиной квартире раздался звонок. Какая-то женщина с ужасной, просто чудовищной дикцией, грассируя и проглатывая окончания в словах, пыталась втолковать сонному и непонимающему Грише, по какому поводу, она, собственно, звонит. Гриша тряс головой, тер нос ладонью, громко шмыгал и все повторял:

– Подождите, подождите!

Потом наконец они кое-как поняли друг друга, и он повесил трубку. На стуле возле телефона Гриша просидел минут сорок, уставившись в одну точку, и все никак не мог прийти в себя. Потом вскочил, бросился в ванную, умылся и побрился, молниеносно оделся в то, что первое попало под руку, и выскочил из дома. На следующий день он привез свою «прелесть» из больницы домой.

С «прелестью» случилась большая беда. Двумя месяцами раньше она попала в аварию, «опелек» пошел на списание, а ей предстояло провести остаток жизни в инвалидном кресле. Впрочем, в подробности этой истории Гриша никогда не вдавался. В квартиру он внес ее на руках. Теперь он часами висел на телефоне, обзванивая друзей. Нужны были лучшие нейрохирурги, неврологи и массажисты. Исчез потухший Гришин взгляд, безвозвратно ушли вялость и апатия. Гриша был полон энергии и сил.

– Прелесть моя, – шептал он ей. – Все будет хорошо, ты увидишь. Скоро ты пойдешь ножками. Сама. – И целовал ей руки.

Она отворачивалась к стенке.

Когда прошел первый шок от случившегося, все попытались с этим смириться. Значит, такая судьба, вздыхали друзья. А от нее, как известно, не уйдешь.

Гриша опять влез в долги и попытался достроить дачу. Он мечтал: светлые, ровные бревна с капельками застывшей смолы, раскрытое окно, капли дождя стучат по подоконнику, темные, мокрые елки за окном, крепкий чай в больших глиняных кружках. В камине потрескивают дрова. Тихая радость на сердце. Мир и покой в душе. Он был уверен – в точности так и будет. Он даже не сомневался. Дом был готов к июлю. Гриша перевез туда свою «прелесть». Получилось именно так, как он представлял.

Надя варила суп с фрикадельками, Гриша сидел на маленькой скамеечке, той, что стоит обычно у печки, и, высунув кончик языка, старательно и осторожно ярким лаком красил ногти на желтоватых и сухих ногах своей жены. Наверху, в маленькой мансарде с узким окном, на письменном столе лежал недописанный роман. Лучший Гришин роман за всю его жизнь. Были широко распахнуты окна, и дождь весело и яростно барабанил по жестяным отливам. В камине оранжевыми и синими звездами, шипя и ворча, вспыхивали сухие березовые поленья.

В Москве, недалеко от дачи, всего-то полчаса на электричке, тоже грозно потемнело небо, пугая случайных прохожих редкими вспышками слепящих и коротких молний и недобрым грозным гулом сварливого грома.

В типовой панельной девятиэтажке грустного серого цвета, на улице Болотниковской, той, что на Варшавке, на восьмом этаже, в двухкомнатной «распашонке», на пластиковом кухонном столе, покрытом старым вытертым байковым одеяльцем (бело-синяя клетка) молодая мать и хорошая женщина Наташа, коротким и резким движением руки отбросив упавшие на лицо волосы, меняла подгузник своему сыну Петьке. Петька, сверкая румяными щеками, гулил и пускал пузыри, вполне довольный жизнью. Раскаты грома его не пугали. Мать целовала пухленькие и крепкие ляжки и тоненькой струйкой, вытянув губы в трубочку, дула на довольную и румяную мордашку. Петька жмурил черные, как маслины, глаза, морщил курносый нос, смеялся и вертел головой.

Все были счастливы.

Здравствуйте, Пушкин!

Здравствуйте, Пушкин! Здравствуйте, Александр Сергеевич! Хотя, понимаю, вам мое «здрасте» – как собаке пятая нога. И все же вы всегда были благосклонны к хорошеньким женщинам и почти всегда терпеливы к женской болтовне – хотя иногда, впрочем, зевали.

Вам не очень везло, Александр Сергеевич. В жизни, да и в любви, пожалуй. Да что там «пожалуй». Наверняка. Сначала вам не слишком повезло с родителями. Отец – человек беспечный и праздный, правда, прекрасный актер и декламатор. Любил легкую, полную удовольствий жизнь. Впрочем, кто ее не любит? А средств не хватало. Словом, обычная история. Надо было надзирать, ревизировать хозяйство, Болдино описывали пять раз. Одалживал деньги у детей. Не возвращал. Человек был слезливый, душевно фальшивый. Очень скупой. Бранился за разбитую рюмку. Согласился шпионить за ссыльным сыном, это уже не слабость характера, а большая низость. Потом, правда, шпионить отказался. Между отцом и сыном была практически ненависть. Отец считал, что сын виноват перед ним всей своей жизнью и ждет от него прощения. Позже, удивленный его успехами и положением среди людей, искал с ним близости. Поздновато, батенька! После смерти сына картинно рыдал и изображал горе. Впрочем, не нам судить, даже такого человека. Не приведи Господи! Думаю, что, конечно же, страдал. Просто мера страдания у всех разная. Как и мера душевной глубины. Трудно простить его дурацкую, пустую жизнь, но прощаю ему его дурацкую и пустую старость (влюбленности, стишата, сплошные слюни). Не прощаю отношения к сыну. И не надо про пророка в своем Отечестве. Речь не об этом. Свое дитя надо просто любить! Оценят другие. Просто отдай ему свое сердце. И, уверена, жилось бы сыну чуть-чуть легче.

С матерью тоже дело обстояло не лучшим образом: «Дети для того и существуют, чтобы не давать нам покоя». Была она вспыльчива, гневлива, властна. Домашнее хозяйство ненавидела. В доме грязно, неуютно, пьяная дворня. Всегда не хватает денег.

С детьми была сурова, обожала только младшего, Левушку. Вообще, имела садистские наклонности: за провинности сажала детей на хлеб и воду, била по лицу, не разговаривала с ними месяцами. Сетовала, что успешен старший сын, а не младший, любимец. Так что с maman тоже не сложилось.

Брат Левушка, бездельник и тунеядец, – достойный сын своих родителей. Правда, человек умный, одаренный, с прекрасным литературным вкусом. Подводил брата частенько. В салонах читал его еще не опубликованные стихи – их переписывали и передавали по рукам. Как следствие, книги не покупали. Материальный ущерб. Переданные братом долговые деньги Вяземскому промотал. Так же, как и деньги на выкуп его рукописей. Правда, похоже, что Левушка брата хотя бы ценил и любил. Но тому от этой любви было не легче. К тому же Лев и пил, и блудил, и буянил. Жил на широкую ногу. Пушкин оплачивал его долги – ресторанные, карточные. Правда, младший брат об умершем старшем горевал сильно. Но жизнь его точно не красил, только усложнял.