Георгий Осипов - Конец января в Карфагене Страница 33

Головка без волос оказалась маленькой, словно засушенная, с недетскими, выпуклыми глазами. Никто ему особо не сочувствовал, но и поглумиться желающих оказалось на удивление мало. Слишком безумно он вел себя и до того, как оболванился. Чего стоили слова, употребляемые только им, и больше никем, заряженные сумасшествием, возможно, наследственным. Недаром облысивший его папаша, поскандалив дома, сам однажды выбежал на улицу и утопил в деревянном туалете два маминых шиньона с приемником «Океан». Сын мог об этом рассказывать без тени смущения, даже с гордостью, выдавая домашний дебош бухого лабуха за некий подвиг. А словечками своими он сбивал с толку и вводил в раздражение самых спокойных и несообразительных, и те начинали совершать глупости и жестокости, которых от них до этого никто никак не ожидал.

Знаете, что такое, например, «алёны»? Вот как, по-вашему, что это может быть? — Это… окурки. Ладно там — «бычки», «чинарики»… Но при чем тут «алёны»?! Зачем их так называть, подбирая с земли и докуривая у всех на глазах?

Или бормотание, долженствующее убедить кого-то, что имеет смысл уйти из дома ценой скандала: «Витька — у него в холодильнике чего только нет! Он нам напиздит и вынесет всякой колбасы — и копченой, и… топченой». А собеседник потом годами бредил этой «топченой» колбасой.

Вскоре после вынужденной стрижки «под ноль» он где-то раздобыл каштановый парик до плеч и не постеснялся разгуливать в нем по улицам, пугая старушек. Он внезапно непристойно, словно это были панталоны, приноровился его стаскивать, оголяя моментально ставшую меньше кошачью головку с криком: «Лыс Купер!»

За год до истории с париком, он озадачил меня, прибавив к песенке «Про опального стрелка» куплет, которого я никогда не слыхал у Высоцкого:

Но секрет-то в этой сказке остался,И его-то я не скрою от вас,Под обличьем стрелка там скрывалсяВсем известный негодяй… Фантомас.

Патологичность исполнения усугубляло то, что пел он не под гитару, а стоя, под ф-но, противно виляя тощей задницей. Естественно, творчеством Alice Cooper он не увлекался, и выбрал себе боевой клич «Лыс Купер!» чисто из звукоподражательных соображений. Зато Селинджера, представьте себе, знал, читал и восхищался.

Он рано женился, попал в армию, закончил «музилище», промышлял надгробными памятниками, пришел к религии, сменил несколько иномарок и сейчас подвизается уличным музыкантом где-то в Европе. Однажды — в разгар перестройки — им даже была затронута тема отъезда в Израиль, причем на законном основании. Я не поверил, но спорить не стал. Он взял у меня почитать «Зов Ктулху». Издание было, между прочим, с опечаткой «Цтулху» вместо «Ктулху». Рассказ ему очень понравился, но книгу он так и не возвратил.

Иногда мне кажется, что мне померещилось сходство этого монстроида с тем типом, что смотрит с обложки Селинджера на то, как мы живем, барахтаясь в картонных коробках и оберточной бумаге недособранных конструкторов и скоропалительных покупок, которые для многих из нас (включая Сермягу) уже позади и ничего не решают.

Кстати, относительно религии. Если мне не изменяет память, и Элис и «Лыс» Купер принадлежат к одной и той же общине, или как это еще называется — конгрегации? Той, где все обязаны торговать косметикой и платить «десятину».

Память… Память не изменяет (рановато), а скорее — охладевает. Не ищет встреч, не спешит на свидания с прошлым… Дивное было место для романтических свиданий — клены в свете ночных фонарей, скульптурный фонтан с балкончиком и симметрично взбегающими к нему с двух сторон лепными лесенками. Я такое только в итальянских фильмах ужасов рассмотрел как следует и научился ценить. Очень поздно, надо сказать. А когда Лыс Купер наконец сагитировал меня уйти на всю ночь из дома и «пожаловать в его кошмар», мы с ним на пару ближе к полуночи оказались как раз в таком уголке Старой Части нашего города. На одной из скамеек действительно страстно и самозабвенно целовались какие-то влюбленные… А с разных точек за кустами им то и дело высовывал страшную голую головку Лыс Купер, бесшумно воздевая руки и гримасничая. Под фонарями его взмокший череп мерцал, как елочная игрушка. При виде такой образины по крайней мере дама спокойно могла бы сделаться заикой от ужаса.

Но влюбленные его совсем не замечали. Единственным свидетелем кривляний сына полуджазового ударника и внука одноглазого летчика в том полуночном скверике был только я. И никто теперь не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть, происходило ли это на самом деле.

26.05.2008

ЗЕРКАЛО

Самойлову ужасно хотелось побывать там еще раз. Спуститься по влажным и, как ему показалось, зыбким ступеням и без лишних свидетелей хорошенько рассмотреть это чудо. В то же время он прекрасно понимал, что безлюдие в таком месте немыслимо. Разве что с наступлением темноты, глубокой ночью, когда прекращается движение электричек. Но как будет выглядеть со стороны школьник — в ночное время без вещей и взрослых спутников… Он мог только рассказывать об уникальном предмете, вмонтированном в стену сырой и прохладной комнаты в подземелье «столь глубоком, что там нет даже окошка под потолком». Зато в доме, где ему довелось впервые услышать музыкальную часть этого явления, окна были широки и чисты, а на подоконниках стояли горшки с безлиственными растениями, выращенными до размера деревьев.

Он не разбирался в ботанике и едва ли сумел бы отличить алоэ от столетника, но, вглядываясь в изгибы кожистых побегов, чувствовал — это они и есть. Композиция, что звучала тем вечером, носила упадочное название Shadows of Grief. Первое слово он уже знал, второе — нет. Оттенки скорби. Хотя из окон была видна жизнерадостная улица имени XXI-го Партсъезда. Темно-зеленые щупальца реагировали на жутковатые звуки, едва заметно меняя положение.

Если бы кто-нибудь подсказал ему, по каким точкам времени и пространства будут в дальнейшем раскиданы обломки и детали интересующих его вещей, он сумел бы их собрать гораздо быстрее, чтобы восстановить форму того, о чем теперь можно только вспоминать, напрягая воображение.

Туалет располагался в подземной части вокзала, глубокой, как бомбоубежище. Он был невелик — четыре кабины без дверей и классический сток для желающих помочиться. Ни окон, ни батарей, ни размашистых надписей под низким потолком, переходящих в более экономную вязь с подробным изложением одиноких фантазий. И одинаковый, будто на картине, свет в любое время суток.

В противоположную кабинам стену, над раковиной, замурован прямоугольный экран «ночного кинозала». Зеркалом его можно назвать с трудом, тем не менее это зеркало. Почти такое же, что у Хиппов на обложке «Look at Yourself». Возможно, оно бракованное. Трудно определить самостоятельно, из чего оно изготовлено, только это явно не стекло. И опять не к кому обратиться за подсказкой — не поймут. А скорее сделают вид, что не поверили. Или — что не знают, о чем речь. Здесь это излюбленный способ отказа от сотрудничества. Чуть что — не понимаем, зачем это тебе (ты же не американец!)? Или — мы не верим (в регулярное исчезновение приютских детей по определенным праздникам, не обозначенным в календаре). Нет официальных дат — нет официальных пиршеств. Ну а в таком случае: «Шел бы ты, приятель…» — как говорит маникюрша в болгарском детективе «Запах миндаля».

Вероятно, оно все-таки бракованное. Потому и отражение такое размытое — переливы олова, ртути и свинца. И все образы искажаются им одинаково. Даже такие антиподы, как Данченко и Азизян.

«Свинец — сказал отец». Фамилия на пакетике с негативами, спизженными Азизяном у какого-то простофили, была «Свинцовский». Вопреки желанию этого не делать, Самойлов прочитал ее за долю секунды, и тут же понял, что никогда в жизни не сможет забыть эту странную, почти нечеловеческую фамилию.

А в подвал с необычным зеркалом его, тоже против воли, заманил Данченко, уже заработавший своей привычкой к частому мочеиспусканию громоздкое прозвище Пошли Отольем. «Отливать» Самойлову совсем не хотелось, он молча ждал, пока справляет нужду его приятель, и уже готов был подняться на поверхность. Но тут, повернув голову в сторону булькнувшего умывальника, он наконец-то заметил сизо-серебристую пластину, за которой вполне могли восседать уверенные в своей невидимости зрители, и понял, что и это окно в таинственный мир забыть ему не удастся никогда. Причем и на сей раз хватило доли секунды, чтобы поверить, что это навсегда. «Свинец — сказал отец.

Примерно так же в польском сериале про капитана Сову тысячи будущих поклонников известной группы услышали выражение «made in Japan». Таким образом, за шесть лет до выпуска одноименного альбома эти слова безболезненно и незаметно вонзились в память и поразили мозг громадной общности внешне разобщенных и психически здоровых людей.